Публикация Сергея Шумихина.  НЕИЗВЕСТНЫЕ ПИСЬМА НАДЕЖДЫ МАНДЕЛЬШТАМ 1

Татьяна Анчугова. МОЯ ДОРОГАЯ МЯСНИЦКАЯ 10

Римма Казакова  ОПУПЕЯ И АХИНЕЯ. 15

Беседу вел Сергей Солдаткин.  ПРЕССА В РОССИИ: МЕЖДУ ИНФОРМАЦИОННЫМ ОБЩЕСТВОМ И ДИКТАТОМ 20

Лев Аннинский.  ВЕЛИКАЯ. ОТЕЧЕСТВЕННАЯ 27

 

 

 

 

Публикация Сергея Шумихина

Неизвестные письма Надежды Мандельштам

 

 

Надежда Яковлевна Мандельштам (1899-1980) — жена, вдова Осипа Мандельштама, писатель. Родилась в Киеве. В 1919 года начинается её совместная жизнь с О. Мандельштамом и несет вместе с ним все тяготы жизни отвергнутого властью поэта, а после его смерти становится хранительницей как творческого наследия, так и памяти о нем. Две ее книги: “Воспоминания” (Нью-Йорк, Издательство им. Чехова, 1970), и “Вторая книга” (Париж, ИМКА-ПРЕСС, 1972) широко ходили в Самиздате.

 

Три письма Надежды Мандельштам к Алексею Суркову

В «Записках об Анне Ахматовой» Л.К. Чуковская пишет о том, как однажды она спросила Ахматову, читала ли она когда-нибудь стихи Суркова и что о них думает. «Местами есть нечто, отдаленно напоминающее поэзию», – был ответ.

Алексей Александрович Сурков (1899–1983), литературный функционер, писавший стихи (и при этом создатель легендарной строчки «Вьется в тесной печурке огонь...», а также 4-х томов стихотворений, большинство из которых напрочь забыто) был большим ценителем настоящей поэзии – Мандельштама, Ахматовой, всего «серебряного века», много знал наизусть... Назначенный в конце 1953 г. вместо Фадеева генеральным секретарем Союза советских писателей, Сурков оставался на этом посту до 1959 г., т. е. во время хрущевской «оттепели» и волны реабилитаций, а также во время травли Бориса Пастернака. Об истории выхода стихотворного сборника Ахматовой 1958-го года, первого ее издания после ждановского постановления от 14 августа 1946 г., можно прочитать в названных выше «Записках об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской. Без Суркова эта книга, пусть и лишенная лучших ахматовских стихов, вычеркнутых Сурковым же, не вышла бы в свет. И все же, как писала Л.К.Чуковская, Сурков был чиновник – в первую очередь, а любитель поэзии – во вторую.

Как пишет Н.Я.Мандельштам во «Второй книге» своих воспоминаний, она пошла к Суркову по настоянию Анны Ахматовой. «До начала «оттепели» оставалось несколько месяцев, но она наступила сначала для посвященных и лишь потом для нас. В ту минуту посвященные уже грелись на солнышке. Я пришла к Суркову, когда он был полон надежд, и поддерживала с ним отношения до 59 года, когда он полностью растаял со своим сиропом. <...> У меня остался от недолгого периода наших встреч только смутный образ функционера, а у него, наверное, тоже ничего, кроме легкого отвращения».

Письма вдовы Н.Я.Мандельштам к Суркову касаются реабилитации поэта. В 1956 г. она была еще очень неполной; первый арест и ссылка в Чердынь, а затем в Воронеж из-за стихотворения «Кремлевский горец» («Мы живем, под собою не чуя страны...») даже не рассматривались. Другая тема – первые попытки опубликовать что-нибудь из наследия великого русского поэта. Тогда это не удалось, несмотря на некоторые действия Суркова в этом направлении. Объявленный в планах на 1959 г. том поэзии Мандельштама в серии «Библиотека поэта» был издан только в 1973 г., причем весь тираж (ничтожный по количеству) ушел по каналам «Международной книги» за границу.

В 1974 г. с тех же матриц произвели допечатку, и это 2-е издание Мандельштама поступило в продажу. Александр Гладков, драматург, и мемуарист, а также тонкий критик, страстный библиофил, большой ценитель поэзии, так описал в своем, пока лишь в небольшой части опубликованном дневнике, знаменательный день, когда синенький томик привезли в Книжную лавку писателей на Кузнецком мосту в Москве:

«15 января 1974. Сегодня с утра в Лавке продавали Мандельштама.

Заранее (при прежних напрасных ожиданиях) был составлен список на более чем 200 человек. Меня Лева вписал 65-м. С полдесятого и даже раньше перед Лавкой толпа. Почти все знакомые лица: даже перечислить невозможно. В начале одиннадцатого привезли книги. Директор магазина объявил, что в продажу поступит 200 экземпляров. По порядку номеров выстроилась очередь. Мороз 19 градусов. Из очереди ходят греться в какое-то финансовое управление по соседству. Иногда, как всегда в очередях, возникают фантастические слухи (что не привезут, что привезли всего 50 экз., что не будут давать тем, кто не взял союзного билета и пр.). Я как раз не взял билет. Впереди меня Копелев, Орлова, Костя Богатырев, М.Белкина (вдова Тарасенкова). В начале двенадцатого я уже получил книгу. Все удивляются относительному и разумному порядку. Разговаривал с Натальей Ивановной Столяровой. Народ все время прибывал и становился в хвост очереди с туманной надеждой, что им достанется. В большинстве это была лучшая, интеллигентнейшая часть московских писателей, хотя передо мной стоял Н. Вирта и еще кто-то из явных подонков. Ехал домой с Костей Богатыревым. Потом постоял в очереди за мандаринами. […]

При всех «но», томик Мандельштама хорош. Не считал, сколько стихотворений из него исключено. Сразу бросается в глаза, что, конечно, нет стихотворения о Сталине, «Квартиры», «Я пью за осенние астры» (?), отдельных строк из стихотворения о Каме. Но, вероятно, это не все. Комментарий Харджиева хорош. Предисловие Дымшица корректно, хотя какие-то умолчания и бросаются в глаза. Тираж 15 тысяч. Цена 1 р. 45 к. Говорят, что спекулянты уже торгуют книгой за 50–80 р.»

С дистанции сегодняшнего дня видно, что предисловие Дымшица по своей трусости и недомолвкам, оказалось ниже самой корректной критики. И тогда далеко не все оценили его так благодушно, как Гладков (например, Виктория Швейцер написала автору гневное письмо: см. ее статью «Дымшиц и Мандельштам» в сборнике 1991 г. «Сохрани мою речь…»). Но все же, ценой потерь и цензурных укусов, том Мандельштама в «Большой серии Библиотеки поэта» вышел в СССР – и это был настоящий прорыв, победа, праздник.

Но до этого «праздника» оставалось почти 20 лет. А пока Надежда Яковлевна боролась за Мандельштама и за себя с системой, недалеко ушедшей от сталинской. Об этом можно прочесть в ее воспоминаниях. Хранящиеся в архиве письма к Суркову (РГАЛИ, ф. 1899, оп. 1, ед. хр. 418) служат к этим воспоминаниям своеобразным комментарием.

1

31 августа 1955

Уважаемый Алексей Александрович!

Передаю Вам стихи, как мы сговорились. Не хватает, может, десятка потерянных стихотворений. Заявление о реабилитации подала. Я должна была сообщить Вам, кому я его передам. Но техника такая – первое заявление опускается в ящик и для всех справок служит дата его передачи (24 августа – для всех справок). Заявление могут отсеять при первом отборе (еще до прокуроров). (Нет обязательных данных – года и места рождения и места последней службы. Слово «поэт» обычно вызывает вопрос: «а где же он служил?»)

Теперь о себе. Нынче, 31 августа, мне сообщили, что меня отправляют на работу в Чебоксары. Я просила в Министерстве, чтобы меня отправили куда угодно (в пределах Европейской части Союза), кроме Чебоксар, куда меня пригласили, а потом заявили, что не хотят. Не сомневаюсь, что там будет очень тяжело – мне покажут, как лезть туда, куда не просят. Тем более, что я приезжаю без литературной работы (перевода), которого я не получила и не получу. (Перевод – это явный признак, что со мной как-то считаются.) Например, мне не дадут комнаты и тому подобное. (Я эти годы жила в студенческих общежитиях – и этой незавидной доли у меня не будет.)

Вы помните, что Вы говорили с Котовым  {прим.: Котов Анатолий Константинович (1909–1956), с 1948 г. директор Гослитиздата.} о переводах. Он встретил меня хорошо, но заболел. А редактор отдела переводов встретил меня очень враждебно.

Известно, что переводы дают большие заработки и переводчики умеют не допустить к котлу или затравить людей, которые пытаются урвать у них кусок. Явной иллюстрацией была моя встреча с зав. отдела переводов. Он был лаконичен, враждебен, на меня не смотрел, работы не дал и заявил, что вообще не даст. Думаю, что он с удовольствием повернул бы время вспять и расправился бы со мной по старым правилам. Он, очевидно, знал, что и при жизни, и после смерти носителю этого имени ничего, кроме беды и ужаса, не причитается. У меня после этой встречи такое омерзение, что я почти забыла о радости встречи с Вами.

Я обещала Вам не быть ноющей и рвущей себе кусок вдовой, но из этого ничего не выйдет. Предел моим силам настал уже давно; я живу за и вне их предела. Всюду в мире сапожники спрашивают друг друга о том, есть ли кров и хлеб у вдовы покойного сапожника. Писатели этим не занимаются. Я много раз думала, что лучше конец, чем вся та канитель, которую я тянула. Я была на свободе – это верно, я даже работала – это верно. Но я была той, кого разрешено (и даже полагается) бить, гнать и т. п. При каждом удобном ветре это и делали.

Если я вдова человека действительно что-то сделавшего в литературе (независимо от того, печатается он сейчас или нет) – мне что-то причитается. Нормально мне причитается пенсия, квартира и работа. Для меня это кандидатское звание, переводная работа и жизнь в каком-нибудь городе возле Москвы (где живут последние близкие мне люди), с работой в Институте. Не в Москве, а именно возле Москвы, чтобы не торчать на глазах, когда носишь это имя со всем двусмысленным шумом вокруг него.

О кандидатском звании. Мне не дали защитить диссертацию в 1953 году. (Диссертация: «Исследование древне-германских языков» – т. е. действительно настоящее языкознание.) Все авторитетные люди в моей области (акад. Шишмарев, Жирмунский, Ярцева, Стеблин-Каменский, Аракин и др.) подтвердят это. Но у меня уже нет сил на защиту (сердце). (Боролись с диссертацией две специалистки по травлям – канд. Ахманова и Левковская.) Черт с ней, с защитой. Это просто – перечень мелких обид.

Имею ли я право на эту форму пенсии и заботы со стороны тех, кто помнит о моем муже? Что мне для этого делать?

Мой адрес, вероятно: Чебоксары, Пединститут. Вероятно, в сентябре (если студенты уедут в колхозы) или зимой мне разрешат поехать в Москву. А, может, не разрешат.

31.VIII.1955 г.

Мандельштам

О переводах – я это умею делать. Всю жизнь работала с Мандельштамом. Преподавательская работа скоро кончится. Я очень плоха сердцем. Даже если не кончится, то в ней будут перерывы. Переводы – это не груды денег, как для других – а просто работа дома и скромное благополучие.

Я прилагаю автограф Мандельштама. Их у меня мало.

2

20 июня <1956>

Уважаемый Алексей Александрович!

Помня Ваше горячее отношение при нашей первой встрече, сообщаю Вам, как идут дела Осипа Эмильевича Мандельштама.

Положительное решение прокуратуры есть. Дело за формальностями. Я должна была подать два заявления, а не одно, так как было два дела: 1934 – высылка 3 года; 1938 – 5 лет. В обоих случаях – стихотворение против культа личности. Второе «повторное». Протест прокуратуры должен быть послан шестого июня. Прокурор – Климова (Пушкинская 15а; дело № 13/1-13471-55), сказала мне, чтобы я не беспокоилась. Но мне очень больно, что все так долго тянется. Как это вынести? Ведь теперь ясно все {прим.: Осип Мандельштам был реабилитирован только по «делу» 1938 г., а по первому «делу» 1934 г., за антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны...» в реабилитации ему тогда было отказано }.

Мне очень больно, что об Осипе Эмильевиче длится роковое молчание. Но ему, видно, приходит конец. Рада вам сообщить, – да вы, конечно, знаете, – что у меня взяли подборку стихов для альманаха секции поэтов, который выходит в сентябре {прим.: Н.Я. имеет в виду альманах «День поэзии 1956». Стихотворения Мандельштама там не появились.}. Слышала, что вы уходите в длительный отпуск. Рада за Вас, но огорчена за Осипа Эмильевича.

Надежда Мандельштам

Мои личные дела вполне хороши: защитила диссертацию, получила перевод в Гослитиздате; работаю.

Ваше отношение к моей судьбе помню, и буду помнить.

3

15 ноября 1958

Уважаемый Алексей Александрович!

Я не уверена, что бумага и особенно машинопись выдержат мой рассказ. В нем нет гладких форм, укладывающихся в инструкцию и милых сердцу юристов, администраторов и законников. Меня никто не ссылал, у меня нет «дела». Со мной все было иначе.

Случилось это после ареста Мандельштама, в самом начале 1938 года. Я металась между Ленинградом, где умирала от рака моя сестра (с ней была только Анна Андреевна {прим.: Сестра – Анна Яковлевна Хазина (ум. 1939), Анна Андреевна – Ахматова.}) и окошечком, куда я передавала передачи. Однажды меня вызвали в отделение ГПУ при милиции и сказали, что я ничем с Москвой не связана, что домоуправление меня уже выписало, что «наши агенты» за мной следят и что я должна немедленно выехать, по крайней мере, на 105 километров от Москвы. Я пробовала возражать, но у меня спросили, знаю ли я, что такое 58-ая статья, по которой привлекается мой муж. До сих пор я не знаю, было ли это индивидуальным разрешением моей судьбы, или шантажом в пользу человека (некто Костырев {прим.: Костырев (прав. – Костарев) (1893–?) Николай Константинович, очеркист, автор «Китайских дневников» (2 издания: Л.: Прибой, 1928 и М.;Л.: ГИХЛ, 1931). Во «Второй книге» Н.Я.Мандельштам называет его «писателем-генералом}), который именовал себя писателем и был вселен в мою квартиру (с моего согласия) Ставским {прим.: Ставский (наст. фам. Кирпичников) Владимир Петрович (1900–1943), литературный функционер, секретарь РАПП. После смерти Горького стал генеральным секретарем Союза советских писателей; в 1937–1949 гг. – главный редактор журнала «Новый мир». Как пишет В.Казак в своем «Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917 года» «На Ставском, который во время массовых репрессий в СССР [...] занимал высокие руководящие посты, лежит немалая доля вины перед жертвами террора». Есть основания считать, что именно донос на Мандельштама, посланный Ставским Н.И.Ежову 16 марта 1938 г., стал поводом к последнему аресту поэта}. Связь этого человека с органами совершенно несомненна, так как милиция знала о каждом моем шаге и была осведомлена о каждом лице, осмелившемся посетить меня в те дни.

Из центральной милиции, куда я побежала, позвонили в районную и подтвердили распоряжение. Ставский меня не принял. Может быть, мне следовало сидеть на месте и ждать, пока ко мне применят более крутые меры, – тогда мое дело получило бы более «классические» формы. Но я в одни сутки (мне был дан такой срок) выехала на эту самую стопятую версту. С этого начались мои скитания, которые продолжаются до сих пор.

Прибавлю, что в течение 21 года у меня ни разу не было своей «площади» и мне нигде не давали обосноваться: в каждом вузе, где я работала после войны, находился человек, знавший мое имя и начинавший кампанию по моему искоренению. Так меня выжили в 1953 году из Ульяновска, где я жила в сравнительно хороших условиях в студенческом общежитии, а затем из Читы. Так помоталась, нигде не закрепившись, по всей стране.

Сейчас мне 60 лет. Кажется, я больна и, может быть, серьезно. Если у меня не хватает юридических прав, потому что история моя не укладывается в стандартные рамки, то моральное право закончить жизнь в том городе, где я жила с погибшим мужем, неоспоримо. Только здесь у меня есть близкие. Здесь работает комиссия по наследству Мандельштама, которое – как на это ни закрывай глаза – будет когда-нибудь опубликовано.

15 ноября 1958 г.

Сейчас у меня временная прописка в Москве. Она кончается 25-го ноября. Куда мне ехать?

Мандельштам Надежда. Москва, Лаврушенский 17, кв. 47  {прим: Адрес квартиры Шкловских в известном «писательском» доме, у которых останавливалась Н.Я., приезжая в Москву. А.Ахматова, судя по записи Л.К.Чуковской от 23 сентября 1962 г., была «…одержима заботами о прописке Надежды Яковлевны и, по-видимому, ради этих хлопот и приехала из Ленинграда в Москву. «Укажите мне, в чьи ноги броситься, и я брошусь» (см. «Записки об Анне Ахматовой», т. 2).}

 

 

 

 

Татьяна Анчугова

МОЯ ДОРОГАЯ МЯСНИЦКАЯ

 

…Папа учит маленькую девочку говорить: «Когда тебя спросят, где ты живешь, девочка, отвечай: Мясницкая улица». А через несколько дней: – «Ну, где ты живешь?». Она радостно: «Мяц-ниц…» И шлепок по губам: «Да нет же. Нет! Улица Кирова, сорок три. То-то, запомни!». Мясницкая стала улицей Кирова после того, как по ней проехал похоронный кортеж убитого в Ленинграде Кирова.

 

Так и прожила лучшую часть жизни на ложнопоименованной улице между несуществующими Красными и Кировскими воротами. «Какие могут быть у Кирова ворота в Москве?» – иронизировала Анна Ахматова. А Красные (т.е. красивые) Триумфальные ворота снесли в 1927 году. Мое поколение понятия не имело о прекрасном памятнике XVIII века – символе величия Российской империи. Все думали, что Красные ворота – это станция метро, благо архитектор А. Щусев удачно стилизовал вход под старое название.

Помню, как в дни войны метро спасало нас от бомбежек. Переполненные перроны, мы спускаемся прямо в тоннель, спим между рельсами на деревянных настилах; в глубине зияла тьма. Однажды не успели добежать, как началась бомбежка, в небе засверкали огоньки взрывов, затрещали зенитки. Мы заскочили в первый попавшийся подъезд и провели ночь в подвале. Там говорили: не пугайтесь, бомба не пробьет такую крепость: хорошо построили! Шесть десятилетий я связана с этим домом воспоминанием о войне.

Но сегодня, прожив жизнь и занимаясь Серебряным веком, смотрю на него по-другому. Останавливаюсь и думаю: вот оно дыхание «декадентской» эстетики, вот его «темный лик»: тяжеловесные женские маски на колоннах, обвисшие стариковские физиономии, венчающие карниз. К тому же ранее дом был серо-черного цвета, теперь перекрашен, и «черная дыра» у входа заделана дверью.

Мне посчастливилось жить на территории бывших владений князей Лобановых-Ростовцевых и видеть, и входить в дом, построенный в 1799 г. по проекту Ф. Компорези. Сейчас его реставрирует «Клуб меценатов», а первые владельцы отмечены памятной табличкой. Особняк этот сыграл в моей жизни такую же роль, как для других бабушки-дедушки, т.е. передал эстафету красоты былых времен. Колонны у входа были любимым местом игр детей, за них прятались, их обнимали, кружились вокруг: такие белые, родные. По праву жителей двора мы часто заходили внутрь (вход вообще был свободным). Там еще оставались кусочки дворцовых интерьеров. К особняку была сделана в 1907 году пристройка в шесть этажей для размещения контор. Это здание с причудливыми формами в стиле модерн глядело в окно нашей комнаты и приятно было любоваться его причудливыми формами, овальными окнами, башенкой на самой верхотуре. Туда можно было подняться по винтовой лестнице. И поднимались в войну вместе с дежурными ПВО, проверяющими маскировку окон во дворе.

Жить среди удивительных домов, – а таковых немало на Мясницкой, улица славится сооружениями великих зодчих, – значит воспринять «дух местности» (есть такое понятие), ощутить в себе «арбатство, растворенное в крови» (говорю словами Булата Окуджавы). Как ни старались у нас искоренить прошлое, оно проступало в художественных формах. Не удалось стереть и исторические имена: не так-то легко забыть созидателей. Похоже, что дома вырастали вместе со мной: с годами открывались их тайны, восстанавливалась история.

Мне нравится возрождающийся обычай обозначать дома не «нумером», а именем. Уже давно, с подачи писателя Олега Волкова, стали называть особняк моего детства домом Лобановых-Ростовцевых. А еще раньше рядом стоящий параллелепипед с длинным стеклянным фасадом называли именем его создателя конструктивиста Ле Карбюзье, а кто не мог выговорить французскую фамилию, говорил попросту – «дом стеклянный» – тогда он, может быть, был один на всю Москву. А шестиколонное здание классического образца напротив теперь на разговорном языке называют «дом «АиФ» по вывеске на фасаде. Но знатоки Москвы, подходя к нему, всегда вспоминают имя Матвея Казакова, знают, что там внутри сохранились редкие интерьеры эпохи классицизма. Этот дом также связан с именем Грибоедова: писатель подолгу останавливался здесь у своего друга Бегичева, поэтому и памятник поставлен ему в этом районе у Чистых прудов.

В начале Мясницкой стоит еще один богатый особняк 200-летней давности. Сейчас заканчивается его реставрация. В мои годы его называли «Дом научно-технической пропаганды им. Ф.Э. Дзержинского». Но не привилось к нему это имя. Старая Москва называла его «дом Черткова» и передала потомству, что здесь А.Д. и Г.А. Чертковыми была создана знаменитая всероссийская библиотека, деятельность которой направлял известный историк-архивист П.И. Бертенев.

А напротив дома Черткова сверкает огромными окнами-витринами магазин «Фарфор» – торговый дом крупного промышленника М.С. Кузнецова. Он задает тон всему магазинному ряду улицы, и украсившие его лики Меркурия возвещают с высоты, что именно Меркурий – бог торговли становится символом Мясницкой. Строил его и еще одно здание тоже с выставочными витринами по 1-ому этажу – Доходный дом Строгановского училища (№ 24) – выдающийся создатель стиля модерн В.О. Шехтель. От купеческого прошлого на Мясницкой осталось много зданий торгового назначения с несколько утяжеленными фасадами и массивными входами. В хождении по магазинам мы не замечаем порой того, что можно назвать «изюминкой». Вот рядом с громадным магазином (бывший магазин «Динамо», «Спорт» – его знала вся Москва) стоит на высоком пьедестале необычный лев, ничем не похожий на наших белокаменных «пушкинских» львов. Он серого цвета, держит щит, напоминает геральдический знак каких-то западных владений. И воспринимая этого льва как своего рода обыденность, мы почти его потеряли: он в полуразрушенном состоянии, изуродован и никто не придет на помощь.

К счастью на Мясницкой, помимо Меркурия, обозначил свое присутствие и Аполлон. Здесь в доме Юшкова более полутора веков существует прославившееся своими выпускниками знаменитое Училище живописи, ваяния и зодчества (после революции реформированное во ВХУТЕМАС), сейчас преобразованное в Академию. А здание, построенное в 1793 году В. Баженовым, всем известно по многочисленным фотографиям и книжной графике, его можно считать «визитной карточкой» Мясницкой. Стоит вглядеться в тонкий узор решетки, обрамляющей полукруг колонной лоджии. Не каждый поднимет голову вверх, а кто поднимет, увидит… Лиры Аполлона – еще один символ Мясницкой! Не случайно сюда нисходили Музы с Парнаса Серебряного века. Здесь русский символизм одержал свои первые победы на выставке «Голубая роза», проходившей в 1907 году в доме М.С. Кузнецова при финансовой поддержке Н. Рябушинского. Резонанс выставки, и в смысле подбора картин в голубовато-серебристых тонах, и в смысле оформления – благоухающими цветами с привлечением лучших поэтов и музыкантов, – был настолько велик, что, подводя итоги XX века, ее воспроизвели повторно в 1999 г. как знаковое явление уходящего столетия, правда, с потерей многих компонентов.

Мы жили в коммунальных квартирах, но были несказанно богаты богатством улицы. Предметный мир в прошлом процветающих дворянских и купеческих домов, отчасти сохранившийся, послужил новым поколениям. Так, дом богатых чаеторговцев Высоцких в Гусятниковском переулке был отдан в распоряжение детей. Этот Дворец пионеров помнят многие москвичи, которые занимались здесь в различных кружках, ходили петь в хоре, впоследствии ставшем знаменитым хором Локтева.

Светлый прозрачный зал Почтамта напоминал высокий храм. Мы часто заходили туда побродить в пустотах. Как можно жить вблизи Почтамта и не стать филателистом! Начало моей коллекции положили марки Великой Отечественной войны с портретами забытых теперь Героев Советского Союза Шуры Чекалина, М. Ковшовой и Н. Поливановой. Но мы не забудем их никогда. Помню, ходили сюда на выставку «25 лет советской марки».

С дореволюционных времен Мясницкая славилась булочными и кондитерскими заведениями. В этих местах стояла булочная Виноградова, куда возили мальчиков и девочек аж с Арбата – угостить хорошим пирожным. Для нас лучшим угощением были кусочки хлеба на отоваренные карточки и булочки всегда горячие из магазина «Хлеб», который исчез при постройке министерства радиопромышленности. И видимо, нет москвича, который не знал бы магазина «Чай-кофе», привлекающего своим внешним видом, стилизованного под китайскую пагоду. Красивый дом. Он стоит напротив Почтамта, и глаз привык их видеть вместе. На самом деле «пагода» поставлена здесь лет на 15 раньше, т.е. в 1893 году. Ее архитектор Р. Клейн через годы возведет главное свое сооружение – Музей изящных искусств. В старых справочниках «китайская пагода» обозначена как «Доходный дом Перлова». Крупный чаеторговец Перлов оставил по себе память не только магазином. В честь его названа одна из подмосковных станций на Ярославском направлении – Перловка. Здесь он построил церковь иконы Донской Богоматери.

…Магазин был как сказка. Но на моих глазах он с каждым годом «опрощался». Исчезли предметы, которые могли видеть посетители 40-х годов. Уж я-то помню фарфоровых узкоглазых китайцев в расписных халатах. Они покачивали головками с тонкими волосяными бородками. Другие, полуобнаженные, сидя, выставляли расплывшийся живот. Их было несколько на каждом прилавке. Детским сознанием китайцы воспринимались почти как друзья. Куда теперь переместились, Бог весть. Но что-то не слышно модных ныне требований реституции. Как сейчас вижу напольную большую вазу терракотового цвета с тонкой росписью веток сакуры. На витринах красивые вазы-ладьи были наполнены конфетами по послевоенным коммерческим ценам, но их никто не покупал, в магазине почти не было народа. А чай, который здесь продавался, еще до революции вызывал вздох восхищения: «Китайский чай – китайские духи!»

… И живущие в коммуналках, испытывая недостаток почти во всем мы «не могли обойтись без лишнего». С улучшением жизни полюбили хороший фарфор. Вошло в моду дарить друг другу чашки. Даже самые дешевые отличались изящным рисунком, тонким звоном. Ходили в гости, несли перевитый лентами подарок – чашечную пару с горсточкой конфет.

Сейчас этого нет. Население вообще вытеснено с этой когда-то многолюдной улицы. Среди прекрасной исторической застройки ходят ни на что не реагирующие деловые люди. Все пространство заполнено машинами. Днем еще здесь кипит жизнь, прохожие торопятся в офисы. А вечером нет людей. Учреждения кончили работать, и стоят безжизненные дома. Неужели никто не ездит на Мясницкую не по делу а в гости? А как хотелось бы, чтобы все повторилось, чтобы жила здесь маленькая девочка и ее учили говорить. Спросят: – «Где ты живешь, девочка?», а она ответит: «Мяс-ниц-кая улица!».

 

 

 

 

 

Римма Казакова

Опупея и ахинея

 

В период распада Союза писателей СССР на его месте в нашей стране возникли два союза — Союз писателей Москвы и Российский союз писателей. Известный поэт и публицист Римма Федоровна Казакова на протяжении многих лет возглавляет первый из них, тяготеющий к либеральным ценностям. Отголоски давнего писательского раскола так или иначе до сих пор дают себя знать даже в отношениях внутри каждого из союзов, особенно когда они преломляются через насущные проблемы жизнедеятельности писательских сообществ. Считая возможным публикацию любой аргументированной позиции на страницах нашей газеты, сегодня мы предоставляем слово Римме Казаковой.

 

Бывшему демократу Андрею Нуйкину, видимо, по сей день мнится, что демократия — это вседозволенность. По крайней мере — для него, одного из заметных демократов первой волны. И вот он ведет себя разнузданно, распущенно, и появляется статья в «Литературной газете»№ 43 за 27 октября — 2 ноября 2004 года, которую он назвал «Писательская опупея».

В этой статье Андрей Александрович перемежает свои длинные, запутанные реминисценции оскорбительными, грубыми и бездоказательными выпадами против своих товарищей, членов Секретариата Союза писателей Москвы. Юрия Черниченко он называет «...сообщником и укрывателем откровенного проходимца, предателем коллег по профессии». Яков Костюковский у него — «серый кардинал» при директоре Международного Литературного фонда» Р. Гюлумяне, о котором в духе воинствующего шовинизма «осведомленный» сарафанным радио Нуйкин сообщает как тот «с новоармянской щедростью» делится с «поделыциками», то есть с «героями» нуйкинского пасквиля средствами, украденными у бедных писателей. Советника Президента Анатолия Приставкина Нуйкину почему-то хочется особенно опорочить. Вроде бы, не те советы дает Приставкин Президенту. Вроде бы, Чечню любит больше, чем Россию... «Русский народ — самый худший из всех плохих», — домысливает за Приставкина Нуйкин. А уж мне досталось — так досталось! Я, оказывается, в свои «весьма почтенные года» мотаюсь «верхом на метле» по весям, странам и регионам, пробираюсь во главе кучки «качков» (?) по пыльным подвалам Литфонда «с целью его вооруженного захвата», сжимая в «потной ладошке» «поддельное удостоверение председателя Международного Литфонда»…

Все выпады Нуйкина против нас, своих, как он пишет, «бывших товарищей, — безобразная ложь. Я была избрана на пост председателя Международного Литфонда 18 сентября 2002 года на отчетно-выборной конференции организации теми же людьми, которые в 1997 году избрали В. Ф. Огнева. И которые на этот раз не оказали ему доверия. За многие неблаговидные поступки, а главное за то, что он продал нашу писательскую поликлинику. Р. С. Гюлумян сохранил все литфондовское имущество, что подтверждается судебными решениями. И продолжает защищать его от всевозможных расхитителей. Черниченко, Приставкин, Костюковский, Жуховицкий, Кузовлева и многие другие — наши товарищи по Секретариату СПМ, выразившие четко и недвусмысленно протест против приватизации переделкинских дач, выступившие за сохранение писательской общественной собственности. А Нуйкин и Анфиногенов — в конфронтации к этой позиции. Нуйкин пишет, что мы обвинили его в сговоре с «не кристально демократическими конфессиями» в лице С. Михалкова и других, которые, якобы, ратуют за то, чтобы «собраться всем писателям воедино». Он — что, забыл, что 22 января 2004 года глава Международного Сообщества Писательских Союзов С.В. Михалков выгнал наш союз и еще две писательских организации на улицу, с Поварской 52, из «Дома Ростовых»?! Поборник писательского единения!

Не участвуя в течение трех последних лет ни в каких делах нашего союза, Нуйкин, однако, несмотря на неоднократные предупреждения, подписывается под своими публикациями как секретарь Союза писателей Москвы. Учитывая, что мы все шагаем не в ногу, а он один — в ногу, секретариат СПМ вывел его из своего состава.

Между прочим, решение — очень мягкое. Ибо в нашем Уставе сказано: «Член Организации за несоблюдение Устава, невыполнение решений руководящих органов, либо за действия, порочащие Организацию, может быть исключен из Организации...»

«Литературная газета» № 46—47 за 24—30 ноября 2004 года, опубликовав мелким шрифтом под рубрикой «СКАНДАЛ» в высшей степени деликатную заметку о выводе Нуйкина из нашего Секретариата, крупным шрифтом набрала такую оценку нашему решению: выполняем просьбу коллег о публикации их письма, «не скрывая при этом удивления их методом борьбы с инакомыслящими, вызывающими в памяти те самые 20—30 годы...». Литгазета называет грязную помойку, опрокинутую Нуйкиным на своих коллег, «болью» автора за состояние дел в Союзе писателей Москвы и в Международном Литфонде. А какое состояние дел, скажем, в Союзе писателей Москвы? И какое отношение к ним имеет господин Нуйкин? Только что мы провели пятое совещание молодых писателей, где с одаренной молодежью работали Анатолий Курчаткин, Евгений Попов, Кирилл Ковальджи, наши же воспитанники Елена Исаева и Александр Коровкин, у которых уже ставятся пьесы в московских и других театрах. Готовятся новые номера журнала «Кольцо А» и газеты «Литературные вести», (редакторы — Кузовлева и Оскоцкий). Работают пять литературных гостиных. Трудится приемная комиссия. Несмотря на то, что, за исключением одной комнаты, которая любезно предоставлена нам В. И. Гусевым в Московском отделении СП России, — мы «на улице»...

А какое состояние дел в МОБОП «Литературный Фонд»? Это решают суды, где противостоят сторонники сохранения писательского имущества и господа «дачники», намеревающиеся приватизировать свои дачи и прибрать Литфонд к рукам в корыстных целях. Ну и какое дело до всего этого злопыхателю Нуйкину? Ни он, ни Анфиногенов не слушают доводов, не вникают в документы.

А теперь попробую разобраться в том, отчего возникла нуйкинская «опупея» и почему редактор «Литературки», Юрий Михайлович Поляков позволил опубликовать эту оскорбительную для нас и подрывающую авторитет газеты ахинею?

Нуйкина мне даже жалко. Кто-то из наших секретарей сказал, что это не статья, а диагноз. Крыша поехала у человека. И понять его можно. В новую Думу не попал. От известности и популярности — к забвению, к невостребованности. Сын работал у Огнева. Способный журналист, он мог бы найти себе пропитание, занимаясь своим прямым делом. Но для его папочки, видимо, предпочтительнее роль «мальчика для битья» при Огневе. На одном из секретариатов, где мы просили Нуйкина не подписывать свои опусы «Секретарь СПМ», он вел себя как совершенно больной человек, орал, как резаный, на что ему было сказано одним из молодых секретарей: «Вы ведете себя омерзительно!»

Ладно, «простим угрюмство», мы же не стали ни судиться с Нуйкиным и газетой за оскорбление чести и достоинства. Просто мирно расстались. С ним, в принципе, всё понятно.

Но вот отчего «опупел» редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков?

И не стыдно ему, годами, декларируя широту взглядов и объективность, предвзято и не нравственно относится к Союзу писателей Москвы, объединяющему более полутора тысяч писателей, из которых многие — гордость Москвы и России, известны и почитаемы в мире? Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Борис Васильев, Григорий Бакланов, Константин Ваншенкин, Владимир Войнович, Фазиль Искандер, Андрей Макаревич, Марк Розовский, Андрей Битов, Александр Ткаченко, Леонид Жуховицкий, Николай Шмелев, Михаил Рощин, Михаил Шатров и многие, многие другие... Разве эти имена не заслуживают к себе уважительного отношения? И ведь они разделяют наши взгляды, а не позицию Нуйкина и Анфиногенова!

Многократно Поляков не печатал посланные в Литературку решения Секретариата СПМ. Начиная с января 2002 года, когда не была отражена на страницах газеты дискуссия по Международному Литфонду, в которой принимали участие с нашей стороны Ю. Черниченко, Л. Жуховицкий и К. Ковальджи, — по сей день нас чернят, нам хамят — без возможности ответить. И делается это — как заказное убийство, планово, задуманно, беспардонно.

Приведу один поразительный пример.

В «Литературной газете» № 10 от 17-23 марта было опубликовано письмо, подписанное четырьмя секретарями СПМ: Ю.Черниченко, Р. Казаковой, Э. Бобровым, В. Оскоцким и адресованное лично Главному редактору «Л. Г.» Ю. Полякову. В нем мы возмущались тем, что, несмотря на заявление С.В. Михалкова о том, что он обязал своего первого заместителя А. Ларионова приостановить действия по выдворению нас из «Дома Ростовых», мы пребываем все в том же положении: «на улице». Мы просили довести эту информацию до сведения общественности.

Комментарий Полякова никакого отношения к поставленному вопросу не имел. Впритык с нашим письмом следует этот комментарий, начинающийся так:

«Уважаемая госпожа Казакова!

Настоятельно просим Вас прекратить выдавать себя за председателя Международного Литфонда, каковым вы не являетесь…»

И далее в таком же духе. И — ни слова об изгнании нашего союза с Поварской 52, где, кстати, он был образован раньше, чем МСПС.

Заканчивается поляковская «опупея» угрозой. Если, мол, не прекратите:«... нам придется обратиться по вопросам Вашего самоуправства в суд».

Каким же циником надо быть, чтобы к крику о беде и помощи целого союза пристегнуть свои личные, корыстные дела!

А почему личные и корыстные?

30 января 2004 года Юрий Поляков на основании фальшивых документов в Видновском районном суде приватизировал свою дачу, вернее тот дворец, который воздвиг на основе данной ему Международным Литфондом дачи. Я спрашивала его как-то: «Зачем вкладываешь деньги в чужую собственность? Ведь твоя дача по договору — на балансе Литфонда...»

Юрий Михайлович отшучивался, что и в мыслях не держит приватизацию дачи. А на деле: естественно он поддерживает Огнева и Кондакову, давно удаленных из руководства Литфонда. Ведь ими подписаны липовые документы, разрешившие приватизацию его дачи...

Почти три года длится противостояние в Международном Литфонде.

За это время наши «оппоненты» Ю. Поляков, Ф. Кузнецов, И. Переверзин, Н. Кондакова и другие персонажи трижды с помощью вооруженных людей в камуфляже захватывали здание Литфонда на Усиевича 8, делали подложные печати, хапанули из кассы Литфонда около 3 с половиной миллионов рублей. К слову говоря, сейчас на них городской прокуратурой заведено уголовное дело по факту подложных, фальсифицированных документов...

...Вспоминаю Юру Полякова, мальчика, пришедшего из армии, которого однажды привела к Г. М. Маркову и сказала: «Вот одаренный молодой человек. Пишет хорошие, граждански точные стихи...» Но это было давно. Мальчик, всегда отличавшийся размытой идеологией приспособленца, вырос, стал популярен как писатель в определенных кругах. А человеческая его позиция всегда была примерно одной и той же: к Ельцину не примкнул, потому что был там никому не нужен. Из Союза писателей России громко и демонстративно вышел, лишь потому, по сути, что его не избрали в руководство. Редактором «Литературной газеты» стал по случаю и от расторопности. А может, еще по каким причинам. В «Единую Россию», полагаю, вступил «по соображениям»...

Жаль. И его мне тоже жаль, как Нуйкина. Хороший был мальчик.

 

 

 

 

Беседу вел Сергей Солдаткин

Пресса в России: между информационным обществом и диктатом

 

Иосиф Михайлович Дзялошинский — Председатель Совета директоров Независимого Института Коммуникативистики, президент Правозащитного фонда «Комиссия по свободе доступа к информации», профессор Высшей школы экономики, человек, прошедший долгий путь в журналистике, и пришедший к выводу, что журналистика — не просто способ зарабатывания денег, а общественная служба, инструмент реализации гражданского общества…

 

 

Расскажите пожалуйста, как вы пришли в журналистику?

 

В 1967 году я начал работать в редакции районной газеты «Ленинское знамя» в Молдавии. Потом учился Московском университете, на факультете журналистики. Работал в газете «Советская Молдавия». В 1976 году поступил в аспирантуру факультета журналистики МГУ, защитил диссертацию, посвященную проблемам журналистского творчества. Работал в институте экономики и информации. В 1988 году меня пригласили преподавать во Всесоюзный институт повышения квалификации работников печати. Тогда же опубликовал несколько статей, в которых шла речь о необходимости изменения всей системы деятельности средств массовой информации.

В 1991 году мы с группой коллег создали Всероссийский институт печати и массовой информации, где я был проректором, а в 1994 году — Институт гуманитарной коммуникации, это, собственно, и была наша организация — года четыре назад институт поменял своё название, теперь он называется «Независимый институт коммуникативистики». Я здесь с тех пор и работаю, с некоторыми перерывами. Один перерыв был связан с моей работой в Комитете по печати, другой с работой в одной американской компании, где я был вице-президентом по коммуникациям. Все эти годы сотрудничал со СМИ, печатался в газетах и журналах, вел передачи на радио.

 

Как бы Вы охарактеризовали жизнь средств массовой информации в эпоху президента Ельцина?

 

Я исхожу из того, что процесс, запущенный Горбачёвым, был абсолютно необходим и неизбежен. Возможны были лишь некие варианты, и то весьма ограниченные. Сталин осуществил индустриализацию. Как осуществил — другой вопрос; погубив огромное количество людей… Но тем не менее, он вывел страну из аграрного мира в индустриальный, а образ жизни остался традиционный, характерный для феодального общества. То, что произошло в 90-е годы — это попытка придать современную общественную форму сложившемуся в России индустриальному обществу. Однако первая попытка создать гражданское общество провалилась. Провалилась потому, что у подавляющего большинства населения не было навыков жизни в гражданском обществе. Двухтысячелетние традиции, формировавшие рабскую психологию, рабскую систему отношений, не дали реализовать гражданское общество. И только средства массовой информации пытались жить по правилам современного общества, подменяя собой гражданское общество.

Журналисты выступили если не как инициаторы, то как глашатаи тех социальных идей, которые носились в воздухе, но не были озвучены. Журналисты взяли на себя миссию кристаллизации гражданского общества. Но это им не удалось. Грянул 1991 год и миллионы сограждан поняли, что их обманули. Потому что они ждали не гражданского, а богатого общества, общества потребления, где будет гарантирован высокий прожиточный минимум — как в Америке — и при этом дана некая воля, но никакой ответственности. В результате произошло громадное национальное разочарование в реформах.

 

Вы говорите, что журналисты были профессионально заинтересованы в свободе. А власть? Она искренне стремилась к демократизации или эти идеи были ширмой для реализации экономических интересов?

 

Я абсолютно убеждён, поскольку знаю некоторых людей из элиты того времени: они совершенно искренне верили, что путём концентрированных усилий за 10–15 лет удастся преобразовать отношения собственности, удастся запустить механизм становления цивилизованного общества по евро-американской модели. До 1994-го года верили.

 

А в 1994-м?

 

Во-первых, выборы 1993 года показали, что элита обманывается относительно национального согласия. Во-вторых, в 1994-м начала проявляться тенденция олигархизма. Чувствовалось, что не удалось запустить механизм саморазвития, деньги, которые зарабатывались капиталом, начали уходить, криминал брал под контроль сферу бизнеса, это становилось очевидным в 1994-1995-м годах, вектор пошёл в сторону реализации какого-то разрушительного сценария.

Пресса была лидером общественного мнения до 1991 года — гигантские тиражи, массовые иллюзии… Затем оказалось, что идеи гражданского общества не совпадают с материальным благополучием и массовое сознание обвинило прессу в порождении неоправданных иллюзий. Резко упали тиражи. Обычно сами журналисты объясняют это тем, что, дескать, денег не стало, народ обеднел — но мы проверяли — народ обеднел, конечно, сильно, но на водку тратил столько же, сколько и до повышения цен. А тиражи упали в сто раз. Это означало…

 

Апатию?

 

Да. И поэтому пресса стала искать способы выживания. А уровень самоуверенности у журналистов был достаточно высокий, идея четвёртой власти, транслировавшаяся со всех трибун, казалась совершенно очевидной — и вдруг такой удар… Надо было выбирать способы выживания. Было три варианта выживания. Вариант 1 — идти на поклон государству. Пошли. Просили закон о господдержке. Получили. Возник альянс с властью. Вариант 2 — идти на поклон к бизнесу. Пошли. Достаточно большое количество изданий заручилось поддержкой бизнеса, но поскольку бизнес тогда был политизирован чрезвычайно, пресса разделилась на политические отряды. Это подорвало ощущение единства профессии: журналисты поняли, что они не единый клан, а множество кланчиков. Разразились информационные войны. В результате кривая доверия стала катиться вниз. В 1989 году, ещё во Всероссийском институте печати мы проводили опрос — уровень доверия населения к прессе был около 40 пунктов, на сегодняшний день это 9 пунктов. Понятно, что саморазоблачение прессы, когда одна газета обвиняла другую в том, что та является орудием такого-то капитала, а главные каналы страны друг с другом воевали, подорвало авторитет прессы.

Реализация этих двух вариантов привела к профессиональной катастрофе. Катастрофе, определенной не столько внешними обстоятельствами, сколько абсолютной неготовностью журналистского сообщества жить и действовать в этих сложных условиях. Журналистское сообщество в целом (я не говорю об отдельных людях, которые до сих пор сохраняют светлую голову и чистые руки) сдалось немедленно, продалось на корню со всеми потрохами, готово было обслуживать кого угодно и как угодно за самые мизерные гонорары.

Стремление выжить любой ценой, естественное для любого обычного человека, но противоестественное для людей некоторых социальных функций (телохранители, спасатели, к ним я отношу и журналистов), привело к тому, что подавляющее большинство руководителей СМИ абсолютно потеряли ощущение того, в чем смысл журналистской деятельности. Они говорят: «Это же бизнес, мы же должны делать газету, кормить сотрудников». На мой взгляд, это измена сути журналистской деятельности, которая должна выражать мнение общественности и обеспечивать общественность информацией. Это распад профессионального сознания.

И был третий вариант развития — идти на сотрудничество с населением, становиться тем, что мы называем «журналистика соучастия». Несколько лет мы пытались развивать именно этот тип журналистики… Но он оказался не очень прибыльным, поэтому он находится сейчас в угнетённом состоянии.

 

А какие произошли изменения в связи с избранием нового президента?

 

С приходом Путина стране было объявлено: побаловались — и хватит. Мы будем управлять страной, а вы все – будете подчиняться и исполнять, то, что скажем. Речь в данном случае не о режиме Путина: его команда делает то, что может, и так, как умеет. Можно даже предположить, что они движимы самыми хорошими намерениями: усилить страну, поднять ее престиж, увлечь народ высокими идеями, - мало ли какими каменьями вымощена дорога в ад. Я совершенно определённо утверждаю: наш президент действительно мечтает о добре для страны, но, как мне кажется, выбранные им средства как раз до добра не доведут. Отлучение большинства людей от реального участия в управлении национальными, региональными и местными процессами, камуфлируемое заботой о повышении эффективности управления, означает ликвидацию тех идей, во имя которых, собственно говоря, и начиналась перестройка: права личности, демократия и т.п.

После президентских выборов журналисты поняли, что прессу можно игнорировать, ее можно просто не замечать, не считаться с ней и не уважать.

Сегодня российские масс-медиа не представляют никакой опасности ни для какой власти и ни для какого режима. Есть, конечно, отдельные журналисты и даже отдельные СМИ, вроде «Новой газеты», стремящиеся сопротивляться липкой лжи, окутывающей страну, но власть держит их для камуфляжа, чтобы можно было на всех углах заявлять: да у нас вон сколько свободы печати. Но речь идет о неких отдельных очагах, которые можно

 в любой момент ликвидировать.

На ваш взгляд, сейчас существуют независимые СМИ, то есть независимые как от государства, так и от олигархических группировок?

 

Есть пресса государственная, которая учреждена властью, властью опекается и финансируется и коммерческая пресса, которая обслуживает бизнес-класс, в смысле выражения его интересов и в смысле связи бизнеса с потребителем. Есть пресса правозащитников, партийная пресса. Термин «независимая пресса» можно отнести с огромным напряжением именно к коммерческой прессе. Именно эта пресса, которая не получает государственных денег, почти не зависит от государственной власти.

Но проблема заключается в том, что российская журналистика не выдержала проверки на профессиональную мораль, очень быстро раздробилась, многие искренне поверили в то, что главное дело журналиста зарабатывать деньги себе и хозяину, в результате мы получили прессу, которая и денег-то больших не зарабатывает, и внутренне изменяет своей сущности — давать гражданам объективную, достоверную информацию, на основании которой граждане должны принимать решения.

 

Что приводит к девальвации журналистики

 

К сожалению, да.

 

А каков Ваш прогноз развития России и СМИ?

Есть три сценария развития России и соответственно, три сценария развития медиапроцессов. Первый я связываю с существованием вектора в сторону европейской цивилизации. Всё-таки около 20 процентов россиян разделяют европейские ценности. Возможно, эти 20 процентов смогут направить Россию по данному пути. Но для этого нужна огромная работа по формированию новых ценностей: ценностей рынка, прав человека, закона, ориентированного на права человека. Это маловероятно, но такой сценарий есть. Вторая версия принципиально противоположна - возврат к тоталитаризму. В стране достаточно много сил — по нашим подсчётам, около 30 процентов — разделяют ценности тоталитарного и авторитарного обществ, патерналистского государства. Этот путь — путь национальной катастрофы. Особенно опасно, на мой взгляд, педалирование идей об особом пути России, о том, что мы страна православная, а все прочие - нехристи и враги. Это - прямая дорога к самоуничтожению. И третий вариант, который, собственно говоря, и пытается реализовать Путин — умеренно авторитарное государство с сильным репрессивным аппаратом, который будет держать в узде чёрную собаку фашизма, но и не станет позволять развиваться слишком быстро евроориентированным процессам. Но мы, похоже, возвращаемся к системе ценностей великой державы, ориентированной на то, что государство выше личности.

 

 

 

 

 

Лев Аннинский

ВЕЛИКАЯ. ОТЕЧЕСТВЕННАЯ

 

Из двух определений Великой Отечественной войны первое изначально неоспоримо и ожидаемо. Унаследованное от Великой Революции, это определение срифмовано с событиями, которые с начала Двадцатого века нарастали в своем тяжком величии.

 

Еще не закрепилось в сознании историков за империалистической войной слово «первая», - для этого «вторая» еще должна была разразиться, - но что она разразится, сомнений не было. И что будет – как и предыдущая - мировой. И, разумеется, великой. Вопрос был только в сроках. Мир, наступивший в 1918 году, и миром-то был каким-то нервно-судорожным. Куда вернейшим являлось найденное у нас слово «передышка». По типу «перебежки» и иной передислокации. В смысле: или пробежим, или сомнут.

Пока Европа судорожно перестраивалась, а Германия еще не окрасилась в коричневый цвет, - можно было по революционной инерции надеяться на некий германо-советский пролетарский проект, который сокрушил бы застарелую власть британской империи. Но в 30-е годы расстановка сил круто переопределилась, причем обошлось без всяких пролетарских революций: Европу все отчетливее объединял Третий Райх, так что Москве впору было бы уже и вспомнить, что она – Третий Рим.

Можно сколько угодно спекулировать на советско-германском пакте 1939 года, изображать его сговором двух тоталитарных монстров, - но людям, сколько-нибудь чувствовавшим реальность, ясно было, что пакт – взаимная уловка ради выигрыша времени перед главной схваткой.

Эта неотвратимая схватка мало общего имела с  финской кампанией, отодвигавшей границу от Ленинграда, с очередным разделом несчастной Польши, с изгнанием румын из Бессарабии. В свете дальнейшего эти кампании могли считаться пробой сил на дальних подступах, оперативной экспозицией надвигавшейся войны.

Надвигалась – Великая.

Не знали мы, однако, что обернется она – Отечественной. Вот уж чего не хотели, не ждали, не чаяли. Надеялись отвоеваться на чужой территории, да еще и малой кровью, потому что наших красных освободителей должны были встретить с распростертыми классовыми объятьями пролетарии Рура…

Не встретили. А мобилизованные в панцырные колонны вермахта рванули через наши границы. Ножом сквозь масло прошли сквозь те линии обороны, что мы успели выдвинуть. Отхватили Украину, Белоруссию, врезались в исконно русские земли, вышли к Москве, обложили Ленинград, приготовились вымыть сапоги в Волге.

Пришлось свернуть пролетарские знамена и вспомнить 1812 год. Стала война Отечественной.

Было, однако, у Великой Отечественной войны еще одно определение, неофициальное, но неоспоримое: последняя. И оно, это определение, скорее поэтическое, чем практическое, держало выпрямленными души в ситуации, безысходность которой была бы невыносима.

Что эта война – последняя, верили советские интеллигенты, проникнутые революционным энтузиазмом и унаследовавшие от русских интеллигентов стремление пострадать за окончательную справедливость. Верили молодые поэты, мечтавшие в ходе последнего решительного боя пройти от Японии до Англии и учредить во всем мире «родину всех трудящихся». Верили красноармейцы, со штыками наперевес бежавшие преградить путь германской танковой лавине. Верили окруженцы, бредущие в концлагерь и ловившие отзвуки фронтовой правды сквозь треск геббельсовской пропаганды и лай эсэсовских собак.

Если б не верили, что эта война – последняя, как бы выдержали?

Но чем выше лестница власти, тем меньше иллюзий. Вождь тех миллионов, что зарылись в окопы от Черного до Балтийского моря, вряд ли задумывался о блаженстве всеобщего вечного мира. Ему было не до того. Христианнейшие идеи ранней юности давно выветрились из его сознания, зато крепко вросли в него русские матюги, усовершенствованные в сибирской ссылке. Речь шла уже не о мировой революции, царствие ей небесное, а о том, как выкрутиться из войны, которая уже два года бушевала на континенте, втягивая страну за страной. Хорошо еще, два года назад удалось повернуть германские танки на запад. Разумеется, коноводы народов не верили ни в какое ненападение, но пакт развязал одному из них руки против Англии и Франции, другому же продлил  передышку, а еще – дал шанс отсидеться в стороне от драки, если, конечно, первый на западе увязнет.

А если не увязнет?

17 июля 1941 года заместитель наркома госбезопасности Меркулов подал совсекретную записку: «Тов. Сталину. Направляем агентурное донесение…» Источник, внедренный в штаб германской авиации, сообщает, что немцы нападут в ближайшие дни.

Тов. Сталин взял карандаш и поперек записки наложил резолюцию:

«Т-щу Меркулову.

Может, послать ваш «источник» из Штаба Герм.авиации к еб-ной матери. Это не «источник», а дезинформатор».

Резолюция за подписью «И.Ст.» наложена на документ от 17 июня.

До германского нападения – четыре дня.

Эта бумажка, которой судьба позволила в конце концов всплыть из архива, дает нынешним историкам еще один повод предположить, будто «И.Ст.» не ведает, что творит. Не говоря уже о форме, в которой он творит свои резолюции.

Грубость формы налицо. И она свидетельствует не только о давно вошедшей в легенды грубости нравов в ближнем кругу вождя, но и о его нервозности, явно дошедшей в данном случае до предела.

А есть от чего нервничать. Франция повержена, английский десант едва унес ноги из Дюнкерка. Расчет на то, что Гитлер увязнет на Западе (куда перенаправил его наш пакт), не оправдывается: вопрос только в том, когда и как вермахт развернется для удара на Восток.

На этот счет Сталин получает десятки, сотни сигналов и донесений, где и впрямь полно – с немецкой стороны – «дезы», контригры, военной хитрости. Чему верить? Дотянуть с передышкой до 1942 года – успеть перевооружить Красную Армию – не удастся. Надо решаться. То есть, надо «верить» донесениям вроде того, какое послано к…

Но это ведь не просто: «верить», это ж надо объявлять немедленную мобилизацию, а значит – получить от противника, уже отмобилизованного, немедленный удар.

Сталин его и получил – 22 июня. Десять дней не мог придти в себя, выматерил ближайших сподвижников, уехал на дачу, приготовился к  аресту. Его вернули: «наши силы неисчислимы», «надо жить и выполнять свои обязанности». Надо командовать.

 - Братья и сестры!.. К вам обращаюсь я, друзья мои! – воззвал по радио, от волнения стуча о стакан зубами.

Последовали решения: о всеобщей мобилизации, о военном положении, о партизанской борьбе…

Теперь все было в руках народа, в руках миллионов людей, которым досталось выполнять решения и приказы. Миллионов жизней это стоило. Миллионы жертв были принесены ради Победы.

Миллионы жертв это «уже статистика»? Но каждая из них – трагедия. Так оплачивается Победа.

Нынешним людям нелегко представить себе психологическое состояние тогдашних людей: как это они сплотились вокруг человека, именем которого же всю «передышку» прожили («пробежали») под страхом Гулага. Те же ленинградцы, перенесшие террор 1935 года, все помнили: «Ишь, ты! Братьями-сестрами назвал!.. Пискнула крыса, когда хвост зажали…»

Зажав свои обиды, ленинградцы выстояли 900 дней и ночей блокады. Радио не смолкало. По радио звучали сводки. Звучала «Илиада» Гомера. И – стихи Ольги Берггольц.

Однажды все-таки радио смолкло. Диктор то ли от голода потерял сознание, то ли умер прямо у микрофона. Люди побрели к Радиокомитету: «Мы выдержим, пусть только радио не молчит». Гомер и Берггольц зазвучали снова. Теперь, если случались перерывы, в эфир пускали стук метронома: живы, живы, живы…

Даже одна только «звуковая дорожка» той войны – это кардиограмма, вобравшая тысячи оттенков горя и радости. От медленного: «Наши войска о-ста-вили…», словно через силу произносимого Левитаном, до его же, едва сдерживаемого ликования: «Наши войска о-вла-де-ли!..»

Финал этой звуковой Илиады – вопль восставших чехов в мае 1945 года: «Советский Союз! Советский Союз! Просим поддержки, срочно - парашютной поддержки! Высадка: Ольшанское кладбище. Винограды 12…»

Берлин дымится в развалинах, восставшая Прага боится ответного карающего удара немцев. Конев стремительным маршем идет спасать чехов.

Самое страшное в эти последние часы войны – положение власовцев, которые поворачивают оружие против немцев и поддерживают восставших. Они-то на что рассчитывают? На то, что их прежняя служба у гитлеровцев будет сразу прощена? Сколько там расчета, сколько искреннего раскаяния, сколько больной совести, сколько последнего отчаяния? Для этих людей, попавших в западню, война тоже была кончена. Последняя их война.

Самая страшная, самая безжалостная, самая горестная война в нашей истории.

Великая. Отечественная.

И вот она уходит в даль времени, эта великая война. Но не уменьшается в памяти, как следовало бы по законам исторической ретроспективы. Напротив, растет величие этой горестной вехи. Лицом к лицу лица не увидать? Люди, четыре года смотревшие в лицо смертельного врага, вряд ли думали о том, на каком расстоянии все это покажется большим и каким большим. Чтобы расстояние стало реальностью, надо было не дать погибнуть Отечеству.

Навеки эта война вписана в нашу память как Отечественная. Независимо от того, какие формы примет жизнь в Отечестве: демократические, авторитарные… Три поля у нас навсегда: Куликово, Бородинское, Прохоровское.

А что не последней стала та война… но что последнее в жизни человечества? Может, негоже в этом сюжете цитировать немца, а может, именно немца и надо сейчас процитировать, великого немца, который сказал: каждое мгновенье надо стараться жить так, словно оно последнее.