Александр Воронель.  Свобода, равенство и братство.. 1

Геннадий Добров.  Били фонтаны горящей нефти, и город напоминал ад   3

Александр Воронель

Свобода, равенство и братство

Интеллектуальные вожди Французской революции провозгласили когда-то свой безответственный лозунг – «Свобода, Равенство и Братство», совершенно не озаботившись разъяснить, совместимы ли эти три понятия. Приступив вскоре к массовому террору, они скомпрометировали наименее определенное из них. Но «свобода и равенство» еще долго звучали в ушах европейца песней, в которой оба общественных продукта-близнеца расцветали вместе, как «яблони и груши».

А и Б сидели на трубе

В наше время свобода и равенство настолько противоречат друг другу, что кажется даже странным, как могли люди когда-то так грубо заблуждаться...

Не стоит, впрочем, забывать, что опыт социального экспериментирования у людей очень ограничен, и еще совсем недавно человечество не посягало на то, чтобы сообразовывать свою жизнь с какой бы то ни было теорией или моделью. Общественной жизнью безраздельно управляли традиция и произвол. И традиция тоже в значительной степени складывалась из цепи несвязанных, произвольных событий (или деяний), возведенных человеческим одобрением в ранг исторических прецедентов. Трудно ожидать от возникших таким образом социальных систем какой-нибудь логической стройности. Никто ее в прошлом и не ожидал. Но с годами потребность в ней все больше давала о себе знать, и люди стали прислушиваться к философам.

Вообще-то народы, способные позволить теоретическим доктринам слишком эффективно влиять на свою судьбу, легко впадают в состояние безысходного кризиса. То же самое случилось бы и с отдельным человеком, если бы он согласился позволить проверять на себе медицинские теории. Некоторым обществам иногда и выжить-то удается только благодаря тому, что вопреки всякой теории молчаливое большинство всегда так или иначе уклоняется от запланированного поведения.

Если бы советский народ искренне пытался осуществить идею коммунизма во всей ее полноте, не осталось бы на земле людей для Перестройки. Только «комиссары в пыльных шлемах», возможно, остались бы сражаться за пайку на покинутой населением территории бывших лагерей и помоек. В памяти потомков, однако, может быть, и остался бы образ золотого века, когда все были равно бедны и чисты помыслами.

Перестройка, лишенная идейного блеска, эклектически соединившая в себе несочетаемые фантомы, поставила крест на красивой идее, не доведя опыт до своего триумфального конца. Идея так и поблекла неосуществленной, но... и неопровергнутой.

Бывший советский народ выдержал долгих семьдесят лет, включающих гражданскую войну, коллективизацию, многократные голодовки, массовый террор и высылки, регулярные чистки, и все же не сразу поддался уговорам Горбачева, а потом и Ельцина перестроиться на какую-нибудь другую теорию.

Такая теория, а точнее такое «всеобъемлющее учение», не исключено, вскоре грядет. И, судя по общим контурам, которые брезжат сквозь «магический кристалл», ей опять суждено тяготеть к амбициозной мечтательности.

В области мысли, неизбежно схематизирующей, именно и только крайности многозначительны. Они позволяют заострить мысль, очертить ее своеобразие (это совсем не значит, что ей нужно следовать) и обозначить на карте возможностей. Промежуточные варианты редко обращают на себя общественное внимание. Нет сомнения, что потребность в моделирующих идеях, в новых утопических проектах ощущается повсюду. И в этом смысле российская мысль сейчас течет в «общемировом русле».

А упало, Б пропало...

Между тем, после разрушения традиционных общественных структур в распоряжении рационализирующего интеллекта остается не так уж много возможностей. Либо индивидуализм, в конечном счете произвол и соответственно свобода, вплоть до свободы угнетать ближних (т.е. свобода сильного за счет слабых). Либо коллективизм, необходимость и соответствующий ему культ равенства, вплоть до уничтожения инакомыс-лящих (т.е. относительно обеспеченное благосостояние слабого за счет обирания и угнетения сильных).

Неопытный читатель, возможно, удивится – зачем же такие крайности? Ведь «всем известно» и даже, говорят, понятно, что «моя свобода всегда кончается там, где начинается свобода моего ближнего» и пр. Однако стоит спросить: Ну, а где все-таки она начинается, свобода ближнего? Кто достоверно знает? Никакой собственной свободы, т.е. не за счет ближнего, в современных обществах нет. Может быть, ее не было и раньше. Устроиться на работу, открыть бизнес, не потеснив других, немыслимо. Рынок немедленно отреагирует и сместит все равновесие, задев интересы множества людей. А скольких людей (и мужчин, и женщин) вы лишили надежд на будущее счастье, женившись по своей воле? А скольких вы обездолили и подставили под удар, не женившись? Каждая ваша покупка в супермаркете вздувает цены, и каждый сэкономленный грош разоряет торговцев.

История позволяет высказать предположение, что и в древности дело обстояло не лучше. «Свободным» кочевым племенам бескрайних степей Евразии или Аравийской пустыни удавалось выжить только за счет удачливого грабежа «несвободных», цивилизованных обществ и систематического угона скота соседних, дружественных племен. Жалобы последних до нас не дошли вследствие их естественного (т.е. свободного) вымирания от голода. О более стесненных, знакомых нам, условиях городской жизни не приходится и говорить. Не плюнуть ли на все последствия и жить, как Бог на душу положит?

Совместное бытие потому только и возможно, что предполагает в людях заметную долю конформизма, который собственно и создает то эмоциональное единство, которое так ценят почвенники и так безжалостно разрушают рационалисты.

Как людям стать равными, если они от природы сугубо неравны? Природное неравенство противоречит этическому чувству и интуиции мечтателя. Идея равенства замечательно упрощает расчеты. На этическом максимализме и упрощении реальности построены все утопии.

Разлив радикальных идей после Французской революции привел не только к освобождению и уравнению в правах (например, евреев). Он привел также и к появлению новых ограничений свободы и нового неравенства. Вдобавок если раньше человека угнетал живой, конкретный король, и он мог всласть ненавидеть своего помещика, то теперь он был порабощен не меньше (хотя можно все же думать, что меньше) безличным законом и вынужден ненавидеть какую-то ренту и прибавочную стоимость. Не лучше ли, не человечнее добавить к ним какое-нибудь реальное человеческое лицо (опять, например, евреев!), которое оживило бы безотрадную картину?

Такая тенденция вызвала новый поток идей. Теперь уже консервативных. Как идеи, многие из них оказались не хуже. Идеи Ницше нисколько не хуже идей Руссо. Идеи Кьеркегора и Шопенгауэра не хуже идей Гегеля и Маркса.

Власть безличных сил, «отчуждение» стали всеобщим пугалом, и в результате личность, «воля к власти», «подлинность», аутентичность превратились в чаемый идеал.

Что может быть более подлинным, более индивидуальным, чем неограниченный произвол человека высшей судьбы, героя, смело дерзающего и умеющего повелевать? Что полнее может отменить отчуждение и эксплуатацию человека человеком, разрушить паутину власти слепых экономических сил, чем абсолютное равенство?

Обе крайние идеи пленяли интеллектуалов Востока и Запада. В некоторых странах они не удержались в узком кругу и завладели умами множества людей. Может быть, и не все проникались идеологическими схемами до самой сердцевины. Во всяком случае не сами философы. Но лесной пожар захватывает и зеленые, сырые деревья. Там, где такой пожар разгорелся, выгорело все вокруг.

Что осталось на трубе?

Еще из нашего детского фольклора мы знаем, что на трубе осталось «и», которое не означает ничего определенного, всего лишь связывающую частицу, союз. Ни то, ни се.

Такова реальная жизнь. Только промежуточное в ней и существует. Никакие крайние варианты в ней не реализуются. Вместо идеализированного индивидуализма, т.е. свободы без равенства или идеального равенства без свободы, практическая жизнь и национальная традиция неустанно подсовывают народам такие «и» во все реально действенные политические программы и выполнимые административные инструкции, которые фактически сводят на нет любые исходные идеи. Поверх всех теорий и помимо всякой социальной структуры всегда присутствует незримое толкование, которое важнее основного текста. Существует, по-видимому, такое «и», которое способно примирить свободу и равенство. Это – Братство.

Забытое в бурных философских дискуссиях XIX века, это понятие плохо поддается рациональному определению, но регулярно эксплуатируется поэтическим языком и политической демагогией. Из всех трех слов славного лозунга оно ближе всех к языку инстинктов и по-настоящему не освоено философией

Ощущение родства, братства действительно способно смягчить горечь неравенства для слабейшего, и оно же часто помогает сильнейшему смириться с ограничением своей свободы. Это чувство, легко дарящее удовлетворение обеим сторонам, спасающее от городского одиночества, слишком редко пробуждается в нашей сегодняшней будничной практике. Но оно было обычным для братств ремесленников, часто иноязычных, превратившихся со временем в профессиональные корпорации, средневековых городов, жителей еврейских гетто, членов монашеских орденов.

Братство интеллектуалов, как принцип, в Новое время унаследовали от них масонские ложи («Братство вольных каменщиков»). Сегодняшняя солидарность ученых также сродни этому понятию.

К былому братству часто взывает национализм. Национальная традиция ставит пределы возможного во всех видах взаимоотношений людей. Эти пределы эффективно ограничивают свободу действий сильного в среде «своих». Они же помогают слабым принимать как должное порой невыносимое давление, навязанное вождями, если оно выступает в национально санкционированных формах. Национализм в Европе XIX века начал расти, как защитная реакция на проявления свободы и соответствующий рост имущественного неравенства. Также и разрушение принудительного равенства после падения СССР вызвало немедленный взрыв национализма.

Слишком трезвая атмосфера демократических обществ не оставляет места для когда-то живого чувства братского сочувствия. Демократическое солнце светит, но не греет. Неограниченная конкуренция приносит свои плоды «всем», но не каждому. Мировая история подошла сейчас к такому повороту, когда отчаяние в экономическом успехе среди отсталых и страх конкуренции среди слабых (ведь все они голосуют, хотя и в разных формах) могут повернуть вспять всю историческую тенденцию и разрушить тонкую структуру Западной цивилизации, создававшуюся веками личных, индивидуализированных усилий. Долгая нехватка склеивающего фермента, эмоционального притяжения между людьми все чаще дает себя знать.

Именно братство (правда, без тени свободы и без понятия о равенстве) обещает своим последователям исламский фундаментализм. Западная цивилизация не сулит своим носителям ничего подобного, несмотря на свою христианскую основу.

Если Свободный мир не сумеет выдвинуть в качестве приманки ничего более привлекательного, чем плюрализм, т.е. свободная экономическая и идеологическая игра сил на агностической основе, возможно, эта идея в умах людей не выдержит именно свободной конкуренции с наивной демагогией братства, выдвигаемой слепыми пророками варварства, вооруженными, однако, бесконечной уверенностью в своей правоте.

(печатается в сокращении)

Геннадий Добров

Били фонтаны горящей нефти, и город напоминал ад

- Я давно хотел попасть в Грозный и написал письмо руководителю чеченского правительства Сергею Борисовичу Абрамову с просьбой разрешить мне посетить город, - рассказывает Геннадий. - «Мы не можем гарантировать вашу безопасность», – сказал его помощник. Я объяснил, что не прошу ни охраны, ни гарантий безопасности и рассчитываю только на самого себя. Тогда разрешение подписали, и я незамедлительно взял билет на поезд. Я договорился, что буду жить в Правительственном городке, таком «городе в городе». Его построили  в Грозном, отделив стенами с колючей проволокой и бронетехникой. Но боевики и туда умудрились пролезть. Все помнят, как однажды грузовик, полный взрывчатки, со смертником за рулем протаранил 5 ворот, врезался в Дом правительства и взорвался. Практически все находившиеся там погибли или были сильно ранены. Секретарши, которые мне помогали оформлять пропуск, рассказали, что видели, как грузовик шел на таран. Они приникли к окнам, и тут прогремел взрыв. Бронированные стекла разлетелись на мельчайшие осколки и впились в руки и лица девушек. С тех пор они все в шрамах. Одна секретарша теперь полностью изуродована. Я поинтересовался, как к новому облику отнесся ее муж, и девушка сказала, что супруг был бесконечно рад, увидев ее живой.

До войны Грозный был цветущим городом – много зелени, фонтаны, розы, масса учебных заведений, театры, огромный музей и самый большой на Кавказе цирк. Сейчас ничего не осталось, только развалины, жуткая пыль и нестерпимая жара. На дорогах искореженный асфальт и  таблички «мины» на обочинах.  Раньше в городе был прекрасный парк, который сейчас зарос травой выше человеческого роста. Жители боятся даже близко к нему подойти - в любую минуту ожидаешь, что из-за куста выскочит какой-нибудь обкуренный отморозок с автоматом. Нет ни водопровода, ни канализации и все жители покупают минеральную воду в бутылках. В Правительственном городке я поселился в купе вагона. Там целый состав «Москва – Грозный» неподвижно стоит на рельсах. Кроме меня в вагонах жили журналисты и телевизионщики. Иногда они вели прямые трансляции, залезая на крышу состава.

Когда я стоял и рисовал, прохожие смотрели на меня как на чудо.  Обычно они останавливались и просили нарисовать их, каждый раз добавляя: «Я заплачу». Даже красивые девушки, которые проходили мимо (а чеченки очень хороши собой), просили изобразить их за деньги. Если бы я начал рисовать всех желающих, то вернулся бы с набитыми деньгами чемоданами.

Несмотря на полную разруху, в городе масса народа. Большинство людей приезжает из сел и отдаленных районов.  Сейчас в Грозном множество машин, а движение такое, что то и дело возникают пробки. Причем машины не отечественные, а роскошные белоснежные иномарки. Чеченцы говорят: «Все продай - купи машину». Чечен без машины, как араб без коня. Тем более, что бензин практически бесплатный – город стоит на нефти. Случается, что девушки, которые ходят в жару на шпильках, пробивают асфальт, и у них из-под каблуков начинает сочиться нефть. Мне рассказывали, что когда брали Грозный, то из мест разовравшихся снарядов начинали бить фонтаны горящей нефти. Поэтому город напоминал ад.

Я был свидетелем того, как в местную разрушенную мечеть приехало чеченское руководство ФСБ. Пока начальники молились, в их машины подложили бомбы. При включении зажигания взрывное устройство сработало, и чеченцев разнесло в клочья.

Автоматные очереди в городе слышны постоянно, особенно по ночам. Однажды я рисовал разбомбленный роддом. Я сидел в кустах акаций, и с дороги меня не было видно. Вдруг вижу, несется машина, и все вокруг поливает из автоматов. Я пригнулся, чтобы не зацепило. Многие люди, с которым я познакомился, когда приехал, за месяц моего пребывания в Чечне трагически погибли. Я пережил покушение на Абрамова, которому подложили бомбу на пути следования в Правительственный городок. Но вышло так, что Абрамов поехал сзади, и вместо него подорвалась передняя машина с охраной. В ней находился охранник, который меня хорошо знал и любил. Он даже отдал мне свои талоны на бесплатное питание в столовой.

Меня постоянно спрашивали, как я не боюсь. Кругом мины, фугасы, стрельба. «Мы не доверяем собственным соседям, – говорили мне местные жители. - А ты повсюду ходишь, со всеми разговариваешь. Вот похитят, увезут в горы, и станешь скот пасти и черемшу собирать». Я отвечал, что выкупа за меня никто не даст, а на сельскохозяйственных работах от меня толку мало. Но после того, как я дал интервью местному телевидению, добрые люди настоятельно посоветовали мне уехать: «У нас всех более-менее известных людей похищают. А ты стал известной личностью. Так что лучше возвращайся домой».

Но вернулся я не из-за страха. Просто ежедневная многочасовая работа утомила меня настолько, что под конец появилась апатия. Но я собираюсь вернуться в Грозный. Тем более, что город уже начали понемногу восстанавливать. Кто знает, может, когда-нибудь свидетелями военных событий останутся только мои рисунки. Кто сегодня помнит, какими были в 1945 году Сталинград или Берлин? Только фотографии напоминают о прошлом.