Георгий Балл

Тишина

В первый снег

В первый снег

На черемуху полез

Ну кому какое дело

Только шея затрещи…и…и…т

Нескладуха озерецкая

Часть 1

Бык

Тишина спустилась на землю. Из белого облака выступила голова быка. Рога. Они подцепили Лешу.

– Дак ведь я, – забормотал Леша, – был всегда тут. А дальше что, не заглядывал. Вы меня слышите? Эй, там!… Погодите с месяц. Много? С неделю. Да еще день. Погодите… Да хоть полдня, – не известно к кому обращался он. И поднял руку, чтобы высморкаться. Чтоб ему, значит, легче дышать. Не смог. И это его особо испугало.

А между тем рога несли Лешу в полной тишине.

Надо бы кричать, звать на помощь. А тишина…

Там, за облаками, с предельной серьезностью она ближе подступала. Леша посмотрел вниз, на морду быка. Встретился взглядом с желтым песком глаз быка. Удивился светлым ресницам. И сразу увидел зеленый луг. Речку Яхронгу. Она петляла по лугу. Берега ее густо заросли ольхой, малиной, шиповником с оранжевыми ягодами.

– Я жить хочу, жить, понял… – зашептал Леша, – еще ведь совсем здоровый. Которые хлипкие, тех забирай.

Леша опять посмотрел в желтые глаза быка. Их закрыло туманом. Потом туман начал понемногу краснеть.

«Вот и солнце встает, – подумал Леша, – на лугу роса туманом лежит, по всему видать, день будет жаркий».

– Ты вот что, друг, – четко сказал Леша быку, – ты меня освободи. Пошутили мы с тобой, и хватит.

И вдруг подумал: «А по-нашему он понимает… может, он не наш, дак, какой-нибудь голландский… на рогах не по-нашему вежливо несет, будто держит, а будто и нет, наш-то бы не так… зачем это руцкий станет руцкого жалеть… пырнет разок, и – будь блажен».

Все-таки как-то надо мне с этим мясокомбинатом поговорить. Он утишил в себе гулкое дыхание страха. Замахал руками. Шума не поднимал, а шепотом стал ему объяснять:

– Моя – твоя жизнь. Моя – твоя… понима… жизнь… житуха… жева… трава… щипа… трава… жева… трава… куша… трава… трава… ты ведь не дура… и тебе время придет, и тебя сволокут…

А уж дальше ему рубил в полную силу:

– Тут, между прочим, друг, все рассейское. Возьми выше или ниже… Кругом. Ну, не буду уточнять насчет твоей бесплатной жратвы на нашем лугу. Ты, понятное дело, не обижайся, голландец, если я чего не так. А у меня большие планы на бу…

Бык взревел. И сразу громом долбануло тишину. Кривым ножом резанула молния. Леша это еще успел увидеть.

И снова тишина.

Леша понял, что летит вниз. Чернота обняла его не по-хорошему. Слиплась с Лешиным потом. И его кругом начало душить.

– Бык! – заорал он. – Помоги!

А в ушах у него: улю-лю-лю. И в какую-то там секунду о многом подумал, многое вспомнилось. Потом уж по-тихому осознал – чернота не так чтоб совсем, с просветом, и местность ему знакомая, северная. Вспомнился такой случай: в самый разгар лета, с утра, еще коров не выгоняли, посыпал снег. Вышел: мать родная! Снег. Это ж надо – глазам глядеть, чтоб на живую траву, чтоб средь лета… А насчет того, что Тамарке изменял, дак, брехня… пил… это да… пил, когда случаи выпадали, кто не пьет… турки… Ахмед… и турки пьют… может, им вера не велит, они все одно, как и мы… Строить приехали коттеджи и Горелову и Червецову. А Тамарку я любил и люблю… Ты меня, Тамарка, сейчас не можешь слышать. Но ей бо, я о тебе всю дорогу не забываю… А может, мне все это за грехи? Уйду заживо в немоту… Лебедь ты моя, белая… Вот что значит насквозь, и дико без тебя, дико…

А помнишь, Тамарка, ты к столу готовила, несла чугунок с борщом, чего-то споткнулась, а я держал стакан с водкой, дак, вместо чтобы выпить, кинулся к тебе, стакан бросил, водка, конечно, тю-тю, а ты сказала: «К счастью». Дело еще было молодое… помнишь, мы-то с тобой сразу играть, уж зараз смеялись как, обнялись, нам не до борща, и чугунок загремел, борщ тоже по полу.

А мы уж на диване, дело молодое, и такое счастье, боже мой…

– Бык! Не хочу за так пропадать… Бык… Бычок… Голова с рогами…

Чернота стерла Лешин крик…

– Садитесь к столу, крещеные, – пригласила Мария Васильевна.

– Ага, кучнее, – говорила Тамара. Сама она встала. Держала в руке стакан с водкой. – Ну что?… – рука у нее задрожала.

Стакан тонкий. Это еще Володька из Чехословакии привез такие стаканы. Стакан упал на пол. Разбился.

И все молча сидели за столом.

Леша все это ясно видел из своей черноты, подумал: ведь это я ее под руку толконул…

И опять рога быка надвинулись на Лешу.

– Погоди, бык. Чего-то не пойму: не она первая, а выходит, что я… Погоди ты!… Да погоди ты… дурак голландский…

И, спохватившись в последнюю эту секундочку, вроде успел крикнуть:

– Да ты прости меня, друг, что я тебя так…

Он не почувствовал ни горя, ни радости, когда рога быка снова подхватили его. Круто понесли в тишину.

Часть 2

Один

С Часовенского моста

Пойду в речку брошуся

Ну кому какое дело

Только рыбы запою…ю…ю…ю…т…

Нескладуха озерецкая

…озерчанё… озерчанё… хорошие робята молодежь перевезите на ту сторону… на ту сторону… на ту сторону… на ту сторону… на ту сторону реки… и… и… и…

тонкий девичий голос… это там, за Кокшеньгой…

Он сидел на табуретке в летней избе. Строгал кусок деревяшки.

Ну метр двадцать – больше не будет. Строгал ножом. Ручка перевязана черной изоляционной лентой. Нож острый. Нож – дикий зверь памяти. Прежних утренних и вечерних зорь. Сапожный, что ли, нож? Можно и так сказать.

Строгал с умом. Стружку за стружкой. Убирал. Только бы этот самый нож не упустить с глаз. По живому строгал. Нож – бритва. Таким сапожники срезают часть подошвы. А он срезал по белому телу деревяшки. И деревяшка в его памяти рисовалась, как речка Яхронга. Понятное дело, ее правый берег был повыше. А с этого, левого, – живая трава сырой луговины. Весной тут все заливало водой. А еще ближе лез угор. Вот тут, на нем, на том крутом угоре, и сама деревня. Эти дома по-над Яхронгой звались, если по-озерецки, Болотихой.

И ранним летом, в июне, за деревней, за картофельным полем, вечерняя зоря только-только отгорела. А, пожалуй, что и нет, – не успела. А уж с того, высокого берега, летит утренняя. Это ясно и понятно – Север.

И он дал точный адрес: Алексею Ивановичу Силинскому. Вологодская обл. Тарногского р-на, п /о Озерки. Ну, понятно, как теперь пишут, «в интересах следствия», отчество свое поменял. Индекс утаил. А с фамилией не получится. В деревни Озерки три фамилии: Силинские, Дружининские, а еще Гамиловы.

Никак не отводил глаз от этой палки, от этой чурки. Строгал. И потихоньку подгребал всю свою жизнь.

Вспомнилось ему, как у Сережки Гамилова, тоже шофера, сбивали печь.

Он, да рядом с ним трое мужиков, деревянными молотками сбивали глиняную печь в зимней избе. Серега, конечное дело, не участвовал, не полагалось. Уж потом, как до верха дошли, Гордеич, который старший, закричал:

– Хозяин, дырка в печи, дырка!

И Сергей вынес на подносе, украшенном красной розой, четыре стакана с густым пивом. В прежние те годы пиво все свое варивали. Костры по-над речкой… Солодом хорошо пахло…

Где теперь Гордей Епифанович? Полтора километра от Озерок, под бугорком, среди сосен отдыхает. Говорили, у него крест от дождей на могилке ветром повалило. Надо бы поставить. Только кому? Сестра его Епифаниха, Арина, еще жива, в доме одна. Дак, она слепая. А вся родня сорвалась с места. Уехали в Мурманск.

Он задумался дальше резать деревяшку, снимать стружку… Мертвые очи закрыты… Вроде не глядят, а вроде бы и глядят… Нигде от них и не схоронишься… резать-то надо по живому… 

Теперь Сережкина вдова, Верка, печку спихнула. Что ясно и понятно, на кой ей печка в пол-избы. И сколько дров сжирает. Можно и маленькую. Сейчас и кирпичи - пожалуйста. Деньги плати, дак, все можно. Готовить – на газу. Чисто. Аккуратно.

Телевизор – тьфу! Смотреть нечего… англичан и французов раздолбали на Евро-2004… греки выиграли… надо же… ну и дела… Интернета, дак, в Озерках ни у кого не заведено… мобильники, пожалуйста, у молодяшек.

Он опять остановился строгать.

Мобильник у Шурки, потом у Яна, который из Польши, у бригадира молдаван Евдука. Молдаване с давних времен строят в Озерках... Еще при колхозах – Дом культуры, магазин. А прошлый год – новый магазин, еще больший, под ключ сдали. Хорошо работают. Семьей живут. У них и своя поварка им готовит. А рядом турки строят коттеджи для богатых приезжих. Интересное дело, и эти нашли Озерки. А его первенец – Володька женился на медсестре Алле из Нюксениц. Когда сходил в армию, поселился в Тарногском городке. Правда, на год завербовался в Чехословакию, и там шофером поработал. У них двое парней, уже большие его внуки. Старшему Ване – осенью в армию. У Володьки своя машина. Одна отбегала, в огороде стоит. Ворон пугает. Купили новую. Какой же номер мобильного у Володьки? Ранее, все аккуратно в его памяти… 81748… дальше забыл. Дак, не откуда звонить, и забыл… А Сережка Гамилов с машиной разбился. Ясное дело, пьяный. Вскорости, когда печку у него сбивали. Из всех, кто тогда на помочи сбивал печку, он в этой жизни один и остался. Все как есть, под соснами, на погосте. Ничего не изменить ни в звездах, ни в жизни.

Мыслью развернулся к своему покойному тестю Григорию Куприяновичу: помнишь, как трубаки катал для печек, что сбивали, помнишь? а как в лес ходили грибы ломать, помнишь? да ты вспомни, дед… да теперь я и сам дед… эх… дак, и моя-то жизнь проплешила… 

Отложил нож. Подошел к синему буфету. Еще тесть Григорий покрасил буфет синей масляной краской. Достал бутылку и граненый стакан. Тонкий, который Володька из Чехословакии привез, не стал брать. Те, Володькины стаканы, пускай до времени отдыхают… Привычно отколупнул пробку. Налил водку по самый верх. Бутылку и стакан с водкой понес к столу.

Поставил.

Вернулся к буфету.

Открыл верхний ящик. Вытащил оттуда круглую железную коробку для кинопленки. Еще до армии, пацаном, работал киномехаником в клубе.

Открыл крышку.

Из коробки посыпались на стол фотографии.

Зашелестели тихие голоса… их услышал

почти все фото не четко сняты, ровно в тумане

женщины в белых платках с косами

собрались около кузова машины

в Озерках – обычай, женщины – те косят

мужчины, дак, бригадиры… такой завод: что Игорь, что Михаил Дружининский…

Кирка, надо полагать, спрашивает у Миши:

– На Илинские наволоки?

– Дак, как не на Илинские, – отвечают ему бабы.

– Буде, возьмите и меня. Мне бы до погоста.

И Кирка Вячеславов одной ногой на скат, а другой через борт – в кузов.

Вячеславовы – такая фамилия живет в Александровской. Их дома рядом с озерецкими. И п/о тоже: Озерки Тарногские… На почте девчата быстро так говорят: озеркитарнгски. С неделю, как слышно, Людмила Вячеславова уехала в Вологду. Она стихи писала. В «Тарногской правде» печатали. Похоже, ей в деревне тесно. Планирует в Вологде зацепиться. Похоже, что так.

Он еще шурует фотографии. Ищет. На отвлекающие мысли сердится. Стакан перед ним стоит. Водка в мыслях греется. И стакан ждет терпеливо. Вот, наконец…

она еще молодая, Тамарка, со спины узнал

танцует с девчатами

волосы сзади белым бантиком прикручены

на ней – черный пиджачок, белая юбка

другие девчата в белых платьях

парни не мешаются с девчатами, стоят рядом, курят

а дальше из тумана – деревья… где же это… когда же это …

Шурует снова.

И нашел. Снято четко. Вот он, Тамаркин отец. Его тесть Григорий, раб Божий…

давно ли примаком в семью Дружининских вошел? вроде, бы вчера… давно ли Володька, ростом с табуретку, около тазика с водой занимался, пускал туда золотую рыбку, ее ключиком заведешь, она, рыбка, хвостиком крутит, плывет, рыбку ту он для Володьки в Тарноге купил… и прямо перед его глазами Володька и бабка Мария над тазиком колдуют, рыбку ту упрашивают плавать – ох-ти, Володечка, – приговаривает бабка, – чегой - то она у нас, паря, не так подкручена, хвостиком худо мелит…

Григорий Куприянович Дружининский одет парадно: серая клетчатая рубашка застегнута под самое горло. На черный пиджак пристегнуты у сердца два ордена: боевого «Красного знамени» и «Знак почета». Еще парадно на пиджаке четыре медали висят. Стоит по-солдатски. Руки по швам. Губы сжаты. Глядит строго из-под белых бровей.

Вот так-то он и глядит с керамического фото на пирамидке под звездой. Тут же, к могиле мужа, притулилась могилка его вдовы Марии Васильевной, немного она пережила Григория, так совсем недавно еще и Тамаркина.

Кресты он им сам выстругал.

Железные не стал делать. Пока он еще живой, успеет поправить, если что, а нет, дак, ладно…

Могилы Григория и Марии, какое уж лето, зарастают земляникой. Ходи и собирай. Да знала бы Мария, что и Тамарка следом уйдет…

Одним дыханием выпил водку.

И сразу же, по-новой, налил в стакан.

Выпил.

И торопился опять налить.

Выпил.

А чего торопиться, будто кто за руку схватит? А кому хватать?

Сашка, которого Тамарка вторым родила, так и не женился.

Сашка на лесоповале, у богатого хозяина. Может, и зимой будет лес возить. Прежний леспромхоз развалился.

Младший, Толька, со своей Клавкой, в Озерках, тут, рядом, за рекой Кокшеньгой. Свои заботы. Детей двое. Чего ему теперь отец? Как мать проводил, дак, и не бывал…

А и верно, пожалуй, близко и далеко… близко и далеко… вот ведь как…

Река… 

Еще ведь и реку надо перейти…

И вошла в него мысль: когда мы, все вместе, опять встретимся? Живые и те…

В книжке Евангелие чего говорится: если зерно не умрет, какой же будет плод, никакой, ничего не вырастет и ждать не приходится, не даст плода… а если, допустим, в землю, дак, поднимется колос пшеницы или ржи, это уж обязательно, если лето, допустим, позволит…

Дожди, и не так, чтоб лето было особо мочливое, и хорошо бы обогрело потом солнышком, вот, может, и выпадет урожайный год…

Одну бутылку добрал. Полез за второй. Она початая. Ничего. Теперь не спешить…

Налил в стакан. Подальше от себя отставил. Хотел, чтоб мысль была   чистой. Поглядел на свою правую, рабочую руку. Пошевелил пальцами. Ага. Все путем, дак, не в том дело, а как, наверху, о нем вспоминают когда…  Тамарка бы ему какой знак дала …

Взял чайник. Поставил на плиту. Зажег горелку. Вспомнил, как Тамарка с женщинами сидела. И Григорий Куприянович с ними. Пели. Тесть всегда песню вел. По деревне лучший был запевала. Теперь зачем? Теперь телевизор поет, вот, значит, так…

Вышел в коридор. На мост, между зимней и летней избой. Там, на скамейке, – ведро с водой, большая алюминиевая кружка и ковшик. На стенке, на крюках, рабочая одежда – телогрейки, плащи, Прислонены к стенке две косы, рядом с умывальником. Из кармана телогрейки вытащил пару рукавиц. Взял одну. Другую опять запихнул в карман. Снял с умывальника мыло. Намазал мылом кружку, чтоб отмыть, когда закоптится. С рукавицей и кружкой пошел в избу.  

Достал из буфета большую пачку чая со слоном.

Высыпал в кружку. Как раз и чайник вскипел.

Допил водку.

Налил в кружку кипятку. Надел рукавицу. И стал водить кружкой над огнем. Когда чифирь подошел к норме, поставил кружку на стол. Закрыл кружку блюдцем. Подождал.

Пил не спеша, поскольку горячо. Пока пил, ни о чем не думал. Пустая голова. Его-то в деревне называли: «Соснова голова». А чего прозвали? Седой. И молодой-то был седой.

Голова маленько яснилась. И жарко все видел.

Приехала когда еще новая учительша, говорила Тамарке:

– У вашего сына Толи выдающиеся способности. Вы должны ему помочь дальше учиться. Это – ваш родительский долг…

– Это, Гертруда Федоровна, как получится. Жизнь ему сама подскажет. А за слова – большое спасибо.

Да, Толька вполне радовал. Вырос, дак, в армии начальство на машине возил. Кроме благодарности мы с Тамаркой о нем ничего не слышали. Он в Озерках на машине, за рекой Кокшеньгой…

Там и Елена Васильевна, вот уж кузнец – молодец, даже из Великого Устюга к ней приезжали, не могли понять, откуда она такая…

– Такая, Лешка, видно жизнь, на железе умирать. Третью кузницу закавываю, да эту скоро кончу, спишут с кузницей вместе – все…

Допил чифирь. И сердце застукало.

– Эх, Лешка, не ладно этак… – вроде бы дед Григорий ему сказал…

И понял, чего сказал - не уберег он пчел, четыре домика дед оставил, этой зимой три семьи подохли, нет желания пчелами заниматься, ни пчел, ни скота, ни хозяйки…

Поднялась Тамаркина душа над Озерками, и выше к небу, не успела до неба, а уж ее ветер подхватил, печка топится, дым летит – не поймаешь…

Он сидел. Смотрел, как вольно ползали мухи по столу. Покачивался на табуретке. Один, дак, в углу окна паук-крестовик рвал паутину, видать, что к дождю…

Подошел к телевизору. Включил. Усилил звук. По экрану – волны. Звук – нормально. А по экрану – волны. Не понять чего…

Вышел на крыльцо. Глядел на вечернюю зорю. Справил малую нужду. Поздно. Магазин закрыт. Взять взаймы. И он уж намерился идти, как от кустов малины выскочила его соседка, конопатая Густька. Ладно конопатая, и при зоре видно, а говорит быстро, еще и спотыкается, не разобрать:

– Леша-а-а… дак… со… чего... ли… огур… чииии… Леша-а-а… дак… ты… мнеее… а… я… те... учи-у-у… Ле-ша-а-а-а… хоть иии… лу…

И вдруг ясно:

– Дак , пошла я-а-а-а…

Он еще постоял. Слышно: за рекой гуляла молодежь. И гремел их транзистор… Он слушал. Стоял. И музыка дергала. И слова чужие. Долго стоял.
Опять пошел в дом, на мост.

взял черпак, из ведра пил воду, пил жадно, вода пролилась и на грудь, положил черпак на место, и к себе в избу, опять на табуретку сел, закружило его, вроде как бы сон, да не сон…

пошло задыхание

чего-то гудело

погодите, парни

и услышал

гудело сердце, чего это, ранее не гудело, чего это, и не так чтоб испугался и решил: пойду к Васильевне в кузню… она телевизоры поправляла, чего вспомнил, она на пенсии, на машину – и в больницу, в Тарногу…

Леша-а-а …Леша…а… а…

Тамарка ли его позвала? Или заснул? Дак, нет… сна нет

и он сидел и качался на табуретке

а куда ж вы все убежали

робя-а-а-а-та-а

озерчан-ё-ё-ё…ё…ё

Он все-таки пересилил. Поднялся. Подошел к телевизору. Отключил. Послушал. Мотор замолчал. Ага. Понятно.

Он опять сел на табуретку. Взял нож. Взял палку. Строгать, что ли… Сжал рукоятку. Размахнулся и со всей силой ударил ножом в сердце Яхронги.

та вскрикнула… сжалась вся… да подхватилась бежать к речке Кокшеньге…

Часть 3

Колокола

Анатолий Силинский переехал с семьей в Великий Устюг летом 2004 года. И сразу – с новым, 2005 годом, с Рождеством. Здоровье тебе и твоей семье. Голова только-только очистилась от похмелья…

Крещение. Народ потянулся к храму. Кто с бутылками, кто с банками, за святой водой… Сам Анатолий не пошел. Жена Клава взяла большую бутыль и двинулась со всем народом. Анатолий вышел на крыльцо.

Ударил колокол. Толя не крестился с детства. Не привык. Зима в этом году не лютая. Снега много. Горы снега. Подморозило, конечно. В лесу хлысты на машине. Засыпало снегом хлысты. Машина не фурычет. Ее тоже засыпало снегом. Опять ударил колокол… И пошел перезвон мелких.      Еще… еще… от церкви к церкви обходил перезвон Великий Устюг.

Шли крещеные к храму. С надеждой и верой. И ждали богатые и великие милости…

Мимо прошла соседка, косая Нюрка с черной, тяжело нагруженной кошелкой. Увидела Анатолия. 

– С праздником, Анатолий Алексеевич!

Соседка перекрестилась. Толя кивнул. Еще постоял на крыльце. Пошел в дом.

Поднявшаяся с ночи метель не стихала.

Отец прислал письмо: «Вся структура моей жизни сломалась. Сашка ночует дома. Не женится. Живем плохо».

А недавно еще письмо: « Ездил в Тверь. Ездил туда к даме, а это за Торжком, место называется Мошки, а от них еще 12 км школьным автобусом, речка рядом, приток Волги, а она находится 40 км дальше, я ее проезжал у Торжка, а я почти ничего не вижу, а с глазами ведь давно плохо. Хотел найти старушку. Ничего не получилось. Скота никакого не осталось. Дом помаленьку разваливается. Пчел в саду только один домик, не знаю как с весною, плохо вижу, с глазами надо чего-то делать, а я тут мыкаюсь, и поздравляю тебя с Праздниками, и Клаву, и детей, и желаю здоровья, и хорошего настроения, и чтоб всем было весело, а чтоб дети учились, а помнишь бабка как тебя баловала, да ведь и Тамара, и может Тамара на меня сердится, что я к даме поехал, да ведь глухо мне. Ничего не получилось, со старушкой. И желаю всем здоровья и с новым 2005 годом! Всем желаю, а я значит в Озерках. Родное гнездо нельзя забывать. И еще чего-то я хотел сказать. Забыл. Ну, потом».

Толя положил письма отца на верхнюю полку нового буфета.        

Колокола не звонили. Клава принесла здоровую бутыль со святой водой. Хоть и праздники, Клава пошла на работу. Зоотехник. Для коров нет праздников. Это у него получился перерыв, поскольку машина сломалась. Толя включил телевизор. Здесь телевизор лучше работает, чем в Озерках. К Рождеству купили новый телевизор, скидка 35%. Хотели еще купить диван в кредит. Клаве не понравился цвет обивки. Решили подождать.

Толя подошел к столу.

И вдруг по всему лицу жарко мазанула широкая, в две его ладони, свежая полоса летней травы и цветов. Пронеслась по глазам. А он вроде бы и не дремал. И он все это успел понять. И он еще подумал: лягу на кровать. Не раздеваясь. Клавка придет. Заругает. Ладно, дак, на минуту. Одеялом с головой закрылся. И такая летняя жара. Июль, что ли… А он по лежневке на машине… Вдруг с неба Ванин голос:

– Пап, мы с Сережкой есть хотим.

Откинул одеяло. Сел на кровати.

– Попейте молока.

– Не хочу молока, – заплакал маленький Сережка.

– Погодите, мамка скоро придет.

– Я сейчас хочу, – хныкал Сережка.

– Возьмите из буфета хлеб, – сказал и опять лег.

И сразу увидел в пожаре красное небо. Огромный, красный от пожара, мужик на колокольне раскачивал красный колокол. Загудел колокол. И загорелся снег. Горы снега заполыхали, как зароды сена. В Озерках луга плохо скашивали, да и тут по дорогам не проехать. Снега навалило. Долго ли пожару? Надо бы хоть вокруг церквей снег отгрести, – подумал Толя. – С огнетушителями делать нечего. Раньше качали воду из реки. И где же весь народ? А звука не слышно. Что же это вы, люди?! Поглядел на небо. В полной тишине по красному небу плыла Тамара. Значит, кто-то сказал матери: Толя в Великом Устюге, там его смотри…

Грохнула дверь. Он увидел соседку, косую Нюрку. Она стояла с колуном.

– Вставай Толя! Пожар! Слышишь, сполошный звон. Главный колокол.

Он сидел на кровати и глядел, как Ваня с Сережкой катали по полу игрушку-машинку. Эту машинку Толя купил на Новый год.

– Толя, чего ж это?! Народ на улицу выскочил. Поднялся Великий Устюг. А я с дуру колун схвативши, дак, не знаю чего еще… Не видела, где загорелось….

И выбежала из комнаты. Дверь не закрыла. Дверь сама по себе хлопала.

Толя подумал: надо бы дверь закрыть. Однако, не двигался. То ли пожар, то ли праздник… А ведь скоро и Сретение…