Ольга Гарина

Эраст Гарин на сцене и в жизни

 

«Связи связями, но надо же и совесть иметь», - эта фраза из финальной сцены кинокомедии «Золушка», вышедшей на экран шестьдесят лет назад, и сегодня не может не вызвать улыбку. Быть может, еще и потому, что сказана она была актером, исполнявшим роль чудаковатого короля, с такой неповторимой интонацией, которая доносила до зрителя и иронический, и глубоко житейский смысл «королевского» афоризма. Этим актером был мой отец – Эраст Павлович Гарин.

 

Для нынешних ценителей искусства он – прежде всего известный киноактер, снявшийся в таких фильмах, как «Музыкальная история», «Свадьба», «Золушка», «Обыкновенное чудо», «Каин XVIII». И мало кто знает сегодня о его актерских работах на сцене театра Мейерхольда в 1920-е – первой половине 1930-х годов: Хлестакове в гоголевском «Ревизоре», Чацком в пьесе Грибоедова, Гулячкине в комедии Н.Эрдмана «Мандат»… Именно в театре Мейерхольда обрел Гарин свое актерское лицо, совершенствовал свое мастерство.

В 1921 году состоялась их первая встреча в Москве. А в 1939 году, незадолго до ареста Мейерхольда, они встретились в последний раз в Ленинграде, где Мейерхольд поделился с любимым учеником новыми театральными замыслами.

А в 1921 году в Москве Гарин - в труппе Рязанского гарнизонного театра, который, прежде чем отправиться на Южный фронт, должен был показать свой репертуар в столице и получить здесь «добро». Но Гражданская война завершилась, и рязанцы (Эраст Павлович родился в Рязани) застряли в Москве. Гарин был на распутье, пока не произошла судьбоносная для него встреча. На одно из представлений рязанцев приезжает Мейерхольд, который был в то время заведующим ТЕО Наркомпроса. Посмотрев спектакль, он со своим помощником подошел к артистам и, обратившись к Гарину, сказал: «Учиться надо. Вот мы скоро открываем школу». Так с учебой и работой у молодого Эраста Гарина всё определилось.

Он поступил в мейерхольдовскую школу, окончил ее в 1926 году вместе с женой Мейерхольда Зинаидой Райх и стал одним из ведущих актеров в театре Мейерхольда ТИМ - ГосТИМ (Государственный театр имени Мейерхольда). А ведь с этим театром связаны творческие судьбы многих известных актеров и режиссеров. Среди них – Игорь Ильинский, Михаил Жаров, Иван Пырьев, Сергей Мартинсон, Михаил Царев, Евгений Самойлов, Мария Бабанова, Сергей Эйзенштейн, вахтанговцы Владимир Яхонтов и Борис Захава, пришедшие к Мейерхольду после смерти своего Учителя; Николай Охлопков, Лев Свердлин, Николай Боголюбов, Валентин Плучек, Борис Равенских, Леонид Варпаховский, Сергей Юткевич…

Надо сказать, что советская власть пыталась Мейерхольда приручить, но не смогла; поэтому, не прибегая пока к террору, до поры до времени пользовалась слухами, наветами клеветой. Театр Мейерхольда контролировался как никакой другой, при театре был создан художественно-политический совет из 65 человек, в который входили не только деятели искусства, но и представители от предприятий, и видные партсовработники. Входил в этот совет и Луначарский. Мейерхольд вынужден был обратиться к нему за помощью: Луначарский должен был в средствах массовой информации развеять слухи о том, что Мейерхольд хочет использовать гастроли для того, чтобы остаться за границей. Луначарский выступил в прессе, но Мейерхольда выпустили на гастроли за рубеж лишь через два года. А спустя несколько лет закрывают ГосТИМ, а реформатора мировой театральной сцены (как идеологически, политически и эстетически чуждого существующему режиму) объявляют, по сути, врагом советской власти.

Вот каким был театр, куда пришел молодой актер.

В этом театре в 1935 году моя мать Любовь Фейгельман, работавшая тогда в театральной лаборатории ГосТИМа, встретилась с Эрастом Гариным на спектакле «Ревизор». И на шесть длинных лет их связала судьба. Любовь Фейгельман была моложе Эраста Гарина на двенадцать лет, на целый астрономический цикл, но оба ноябрьские – с разницей всего в неделю. И это совпадение тоже стало судьбой.

Людей такого типа, как Эраст Гарин, называют закрытыми, но не с той точки зрения, что чужая душа – потемки. А с той, что при малословии и природной сдержанности он не крикливо, но стойко следовал своим творческим и нравственным убеждениям. Стойко, сколько мог, противостоял непредсказуемым подчас акциям тогдашней власти. Никогда не был с ней на дружеской ноге, не был членом партии, и она, власть, «отблагодарила» его за это. Официально народным артистом СССР он стал в 75 лет. В 30-е годы, во время гастролей ГосТИМа по Сибири, Гарин сделал огромный крюк в сторону на двухместном самолетике, дышащем на ладан, чтобы пообщаться несколько часов со своим опальным другом, находящимся в ссылке, - драматургом Николаем Эрдманом. Он понимал, что свершилась чудовищная несправедливость: сломалась творческая жизнь выдающегося драматурга, которого современники называли Грибоедовым двадцатого века.

В начале июля 1939 года, вскоре после ареста Мейерхольда, Эраст Павлович пишет Любови Фейгельман (впервые, в этой публикации, даю выдержки из писем отца моей маме): «История с ликвидацией старика (имеется в виду Мейерхольд. - О.Г.) произвела на меня гнетущее впечатление, совершенно растерялся уже помимо всякой лирики, просто как эпигон на репетициях театра держал себя совершенно как сухое дерьмо…» С гибелью Мейерхольда, признавался позднее Гарин, «пришла беспощадная «взрослость», когда некому сказать «мама», «папа», «учитель»».Так приходит неизбежное чувство одиночества. Гарин лишился опоры, «горы», которая «примет на себя тяжесть твоих сложностей, сомнений».

В 50-е годы Гарину отказали в праве играть положительные роли – роли «героев времени». Случилось это после того, как он сыграл на сцене ленинградского театра Н.Акимова роль доктора Калюжного в пьесе Ю.Германа «Сын народа», создав поразительно достоверный и своеобразный образ современника. А вот в кинофильме «Доктор Калюжный» играть эту роль ему не разрешили. «Обрати внимание, - с горечью говорил он моей матери, - что как положительный персонаж, а тем более лицо одухотворенное, я окончательно забракован!» И он упорно продолжал размышлять о своем праве сыграть умного, «тревожного», талантливого человека, способного пойти против течения. А ведь таким был его Чацкий в мейерхольдовском «Горе уму». Достоинства гаринского Чацкого оценил выдающийся актер Борис Щукин: «Это был Чацкий, лишенный внешне эффектных, «геройских» черт, это был глубоко страдающий и чувствующий человек, внутренний мир которого был раскрыт с предельной чуткостью и новизной».

Чуткость внутреннего мира сценического героя, создававшегося актером, опиралась на его духовный, жизненный опыт. «Ты заметила, - говорил он моей матери, - Мейерхольд в самых разных постановках на репетициях вытягивает все то, чем обзавелся чуть ли не от рождения в своей Пензе и ее деревенской округе. За ним ничего не пропадает». Гарин, достойный ученик Мейерхольда, обладал этим же свойством. Но при этом проявлял неожиданную на первый взгляд многосторонность творческих интересов.

«Когда Гарин еще играл в ГосТИМе, - вспоминала Любовь Саввишна Фейгельман, - едва оказывался свободный вечер, вырывались мы в другой театр или консерваторию. Однажды мы слушали Вагнера. Гарин как-то потрясенно притих, после того как отзвучала музыка – «Вступление и смерть Изольды». В перерыве к нам подошел заведующий нашим скромным гостимовским театральным музеем Степанов, убеленный сединами. Поздоровался и недоуменно спросил меня: «А зачем вы притащили сюда нашего рязанца? Да еще на Вагнера?!» Оторопев, я взглянула на Гарина, он густо покраснел». Так реагируют «закрытые» для посторонних, чужих глаз люди, скрывающие свои душевные движения и переживания.

Как преображался этот застенчивый, замкнутый человек на сцене. Например, в роли Хлестакова, когда он поражал зрителей удивительной, редко встречающейся гибкостью тела: он мог перекручивать ноги штопором, мог сгибаться вбок, вперед, назад с одинаковой легкостью. Эта гибкость оказывалась столь виртуозной, что была сродни пластическим трюкам фокусника в цирке. А, как известно, Всеволод Мейерхольд любил и ценил цирк как вид искусства чрезвычайно высоко. Помимо знаменитой биомеханики Мейерхольда, которой владели все его ученики, пластическая одаренность Гарина была в какой-то мере и природной.

Сохранившийся киноролик, запечатлевший эпизод из мейерхольдовского «Ревизора», только отчасти зафиксировал виртуозную пластичность Гарина-Хлестакова, ухаживающего одновременно и за дочерью и за женой городнического, роль которой блистательно исполняла Зинаида Райх. Такого Хлестакова, который представлял неиссякаемый источник жестов, мимики, интонаций, никогда еще не было на театре.

«Я все еще хожу под впечатлением, полученным мною от «Ревизора»… и от двух исполнителей: от Вас и от чудесного Гарина, - писал Зинаиде Райх Михаил Чехов. – Как Вы, так и он глубоко и по-настоящему  поняли Всеволода Эмильевича, а это в постановках Всеволода Эмильевича важнее, нужнее и труднее всего!»

Увидев «Ревизора» на сцене мейерхольдовского театра, Михаил Чехов пришел к Мейерхольду с просьбой, чтобы режиссер познакомил его с Гариным – исполнителем роли Хлестакова. Каково же было его удивление, когда он увидел сильно смутившегося молодого человека, чье лицо заливала краска стеснительности, – полная противоположность только что сыгранному актером образу и характеру.

Этот стеснительный, замкнутый человек был очень внимательным к близким, родным людям, добрым, заботливым. Вот какими были его напутствия Любови Фейгельман – несколькими годами позже ареста и гибели Мейерхольда: «Дорогая Любочка! Получил твое письмо. Начало, даже четверть его прелестны, но последняя четверть наполнена грустностью и психологизмом, правда, половинка его зачеркнута. Не обижайся, будь веселей. Сегодня… отдаю распоряжение снабдить тебя немножко деньгой, Танька (сестра Эраста Гарина. – О.Г.) тебе принесет (в это время Гарин был на съемках в другом городе. – О.Г.)… Приеду дня на три в Москву. Очень прошу тебя быть оптимистичной и родить так, как будто грызешь семечки. Очень целую. Эрга» (Это его краткая подпись). В другом письме отец пишет: «Дорогая Любочка! Очень волнуюсь все последние дни, прошу написать, как дела с хозяйством, ибо, если быт заедает, предприму меры… Тебя же очень прошу веселиться и хохотать. Говорят, это очень хорошо для будущего. Очень целую».

Таким был Эраст Гарин в личной жизни, таким душевно раскрепощенным выходил он на театральную сцену и на съемки художественных фильмов. И всегда, как вспоминала моя мать, он поражался «находкам своих предшественников, учителей, вне зависимости от того, какая погода стояла на дворе и какой хор хулителей или сторонников брал верх».