Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Римма Казакова

Про няню Улю

Римма Казакова

Няня Уля ушла из жизни в семьдесят два года от внезапной и неожиданной болезни. И только после ее смерти я все больше и больше стала понимать, чем она была для меня, для моей семьи. Простая курская крестьянка, которую по-настоящему читать и писать научил мой сын, она обладала здравомыслием, трудолюбием, твердыми нравственными понятиями, чувством юмора. Она прожила двадцать пять лет в моем доме: вначале домработницей (исчезнувшая профессия), потом – няней моего сына, его второй матерью. А в конце концов – полной хозяйкой дома, домоправительницей, кормительницей, воспитательницей его взрослых и юных обитателей.

Вечная ей память, земля пухом. Хорошо она жизнь прожила, вырастила больше десятка чужих детей, много после себя оставила доброго и крепкого. Вспоминаю некоторые славные моменты нашей общей жизни.

Улю я получила в приданое к мужу, писателю Георгию Радову, из первой его семьи, в которой дети уже выросли... Приезжаем из командировки. Радов – крупный, громкий, заполняющий собой пространство, живущий в нем ярко, почти гротескно, отворяет дверь квартиры и сходу бросает ждущей нас – руки в бока – Ульяне Андреевне:

– Уля! Устал! Ох, устал...

Ульяна невозмутимо, зная натуру хозяина, принимает игровой пасс:

– Устали! Крыльями, что ль, махали?.. Это самолет устал!..

Внимательно, шевеля от напряжения губами, смотрит Ульяна Андреевна идущий по телевизору фильм «Электра». Ища моего одобрения, хочет показать, как людям сочувствует:

– Это ж надо подумать, Римма Федоровна! Как же люди в разных странах живут-то: ни электричества, ни газа... Водопровода тоже, кажись, нет, а?..

Задумываюсь, как на счет водопровода, сработанного еще рабами Рима...

– Скажите, Римма Федоровна! Вот Вы много ездите в заграницу. Как там, в етой в загранице, собачки гавкают? Гав-гав?.. А кошки как мяукают? Мяв-мяв?.. Ну, так что же люди-то на разных языках говорят? Вы как хотите, а я не понимаю!

Разговор между мною, Улей и очень простецкой женщиной, женой актера, старающейся все время показывать свою культуру.

– Мария Ивановна, а какие Вы книги читаете? Про войну, про любовь или что? – спрашивает Ульяна, желая затронуть культурные струны души гостьи.

– Я, Улечка, про войну не люблю. Я больше все дедюктивы. А про войну – мне тяжело. Особенно...

Она вздыхает и закрывает глаза от нахлынувшей печали.

– Особенно, знаете, это еврейское гетто!.. А Вы про что читаете?

– А я, – гордо говорит Ульяна, – люблю Шукшина и Ахмадулину.

Тут в беседу вмешиваюсь я.

– Уля! Вот Вы вчера смотрели выступление Беллы Ахмадулиной по телевизору. Но скажите честно, ведь непонятно Вам было, а?

– Непонятно, – с чувством собственного достоинства отвечает Ульяна, – зато ж как красиво! Вы так не могете. О!..

И пошла на кухню, а я чуть не зарыдала. Оттого, что так не могу.

Очень часто Ульяна Андреевна была первым слушателем моих новых стихов. Она слушала с невозмутимым лицом и реагировала всегда почти одинаково.

– Нет, Вы мне скажите, откуда Вы все эти слова берете?!..

Она очень любила, когда я сижу за пишущей машинкой. Уважала. Яблочко очистит, порежет, принесет. Чайку радостно и благоговейно предложит. Мое сидение за машинкой казалось ей частью незыблемого семейного и вселенского порядка.

К алкоголю Ульяна относилась сурово. Мне она частенько говаривала:

– Римма Федоровна! Вы ведь отчего иногда пьете? Не от пьянства, а от плохого настроения. Так не ходите Вы никуда, принесите поллитру домой, посадите меня перед собой и пейте, сколь душа просит. И все мне расскажете, а я послушаю. А потом спать ляжете. И ни кот, ни кошка ни про что не узнают. У Вас ведь такая депутация! Берегите ее... Вы ведь такая присцыжная женщина!..

Пошли с Улей покупать мне новые туфли. Перемерили, что было на полках магазина. Ни одна пара мне не подошла. Последнюю я все не хотела снять, топталась, приглядывалась. Ульяна заметила тихо, но сурово:

– Вы что, не понимаете? Ну не личут они Вам. Не личут!

Ульяна спрашивает мою подругу, недавно вышедшую замуж:

– Любите своего мужа?

– Люблю!

– А что ж так плохо выглядите?..

Качает головой, вздыхает.

– Может, и любите, да не климатит Вам, ох, не климатит!

В Москве социалистического времени мода часто определялась нелогичным и сумбурным завозом вещей из-за рубежа. Так одно время все женщины покупали и носили пеньюары. Ульяна, хитро улыбаясь одними глазами, «косила» под этакую простушку и упрямо называла пеньюары будуварами. Как-то, желая ей угодить и, не уразумев, что она хитрит, я спросила:

– Уля, где мой будувар?

– Че-е-во?

– Желтый будувар!

Нежный огонек в глазах Ульяны Андреевны:

– Пеньюар, Римма Федоровна!

Однажды, собираясь отмечать Новый год в Центральном доме литераторов, я по совету Ульяны, ничего не ела, но не выдержала, пошла на кухню и отрезала себе вульгарный кусок колбасы. За этим занятием меня и застукала бдительная няня Уля, пекущаяся исключительно о моем здоровье и соответствующем празднику внешнем виде. Она сперва неодобрительно молчала, потом помянула настоящих дам, которые, готовясь к солидному застолью, постятся, чтобы выглядеть покрасивше и поблагороднее, а в довершение всего припечатала:

– Это распущенность, Римма Федоровна!

И опять я чуть не прослезилась, потрясенная тем, какие слова знает моя Ульяша. А ведь и не подумаешь... Ну, хитрюга!

Уля, повторяю, не любила, когда я употребляла хоть малость алкоголя, считала, что не женское это дело. Мужчинам – еще куда ни шло. И ей все равно было, что жизнь – нервная, несправедливая, вызывающая негативные эмоции. Она по-своему вправляла мне мозги на эту тему, хорошо зная, как я себя чувствую, когда, к примеру, драгоценный муж приходит домой не совсем адекватный.

Являюсь откуда-то злая, взъерошенная. Ору, едва открыв дверь:

– Уля, водки!

Ульяна Андреевна, моментально, гася мой дурацкий порыв, вытирает граненый стакан посудным полотенцем, протягивает, лучезарно улыбается:

– Сейчас, Георгий Георгиевич!..

Сын мой, попавший в руки няни Ули двух с половиной лет отроду, любил ее, крупную, теплую, беззаветно преданную мамку, такой же искренней, родственной любовью, как сама она – его. Вот он стоит на стуле у подоконника, глядя, как из подъезда нашего дома величественно движется в направлении магазина Ульяна. Говорит щемящим, полным любви голосом:

– Моя Улечка пошла в белом платочке!

Отношения у них были разлюбезные и полные смеха.

Ульяна: – Одевайся!

Егор: – Не хочу!

– Одевай штаны.

– Они мне не нравятся.

– Тогда джинсы одевай!

– Не буду.

– Ну... Одевай мою юбку!

Оба смеются. Развлекалочки…

Ульяна рассказывала моему сыну всякие деревенские байки: про то, как девушки гадали, про сенокос и жатву, про сельские радости и печали. Он записывал в тетрадку. И хотя мы с отцом видели его во снах голубых студентом философского факультета Университета, пошел он в литературу – скорее, с улиной подачи, нежели по стопам отца и матери.

Ульяна Андреевна воистину любила моего сына, последнего в своей жизни воспитанника. Она даже явно перебарщивала со своей любовью. Как-то, когда сын уже отслужил в армии, взъелась на меня: «Мать, ну – мать! У сына носки дырявые... Купить, что ли, нельзя?..» Я делаю большие глаза, отвечаю чем-то не очень и цензурным. Мол, может, мать должна здоровому мужику и один предмет личной, так сказать, гигиены покупать и на одно место надевать... Уля неодобрительно качает головой в знак несогласия, отворачивается. Но иногда смотрела она на свое возлюбленное дитя критическим крестьянским оком и рубила с плеча, расстроено и презрительно: «Невдалый ты какой-то, Егор, невдалый!» (не удалой, то есть). Вздыхала. И опять любила с материнской преданностью и безрассудством.

Был у нас друг семьи, писатель, толстый, маленького роста, но с очень красивым лицом. Однажды пришел он в гости с молодой коллегой. Ульяна рассердилась:

– Чагой-то он с девчонкой заявился? У него жена красивая...

Я, не подумав, что могу обидеть любимую Улечку непонятным речением, брякнула:

– Это у него от комплекса неполноценности…

Ульяна глянула на меня зверем и ушла на кухню – греметь кастрюльками в знак протеста. Я пыталась сообразить, как поаккуратнее к ней подкатиться и мягко, в порядке извинения разъяснить, что такое этот самый комплекс неполноценности, черт бы его драл. Но тут гром железный прекратился, и Уля явилась в проеме двери. Спокойная, горделивая, непроницаемая. Однако – как в воду холодную ногой ступают – приготовившаяся к трудному и отважному для нее разговору.

– Вот я тут думала про ваш этот... конус неплодоценности. Да. Скажете тоже! Выдумали этот самый конкурс неплодоценности. Да никакого такого компаса неплодоценности нет! Все это – разврат! О!..

И ушла на кухню, оставив меня в состоянии шока и восторга.

Я была в Италии, в туристской поездке, в составе писательской группы. Где-то на окраине Рима на небольшом вещевом рыночке решила купить няне Уле подарок. Толстая шумная итальянка продавала женские платья, и я облюбовала одно: черное, гигантского размера, чтобы влезло на мою пышную хозяюшку дома. Объяснялись мы кое-как по-испански, который в ту пору я немного знала.

– Сеньора, сколько стоит это платье?

– Четыре с половиной тысячи лир! – гордо отвечает итальянка.

Начинаю торговаться. Объясняю, что у меня осталось всего три тысячи.

«Сеньора, но я не могу отдать вещь за эти деньги. Ведь платье такого большого размера!» Долго убеждаю ее пойти мне навстречу. Платье мне понравилось, так и вижу в нем Ульяшу. А денег и вправду необходимых нет.

После долгих обменов взглядами и репликами итальянка, о чем-то задумавшись, спрашивает:

– Сеньора, а из какой вы страны? Где живут такие большие женщины?

– Из России...

Вопль восторга: «О-о-о! Мы так любим Россию! Сеньора, отдаю вам платье за четыре тысячи лир…»

Грустно объясняю, что – спасибо, спасибо! – но и это мне, к сожалению, не по карману. Опять долго ахаем, охаем, препираемся. Наконец, что-то, видимо решив, продавщица спрашивает уже тепло и слегка лукаво:

– Сеньора, а какие же у вас мужчины, если женщины такие большие?

– Еще больше!

За этим следует уже просто восхищенный рев одобрения, к которому присоединяется весь торговый ряд.

– А, сеньора! Берите за три тысячи!

По дороге в гостиницу одна из коллег-писательниц спросила:

– Кому ты платье прикупила?

Домработнице? С ума сошла! Домработнице покупают в Москве бязевые штаны, кладут в чемодан, а потом отдают как подарок из-за границы...

– Да ну! Вот вы со своими так и поступайте, а я уж как-нибудь иначе.

...Ульяна Андреевна очень любила это платье и надевала в торжественных случаях.

Внук Алеша, начинающий свою жизнь на руках Ульяны, как и его отец:

– Уля! Где бы найти того, кто придумал маму... Чтобы он ее отдумал. Она меня спать заставляет, а я этого не люблю!

Совсем в улином духе.

...Жаль, что моя внучка Маша появилась на свет уже после смерти Ульяны Андреевны, няни Ули...