Владимир Войнович

Что смешного в слове «Пушкин»?

 

Лет двадцать назад теплым апрельским днем я ехал на своей «тойоте» в один штатов американского Среднего Запада, чтобы выступить с лекцией в университете. Погода была хорошая, я не опаздывал и не спешил. Казалось бы, о чем волноваться? Столько раз выступал в больших и малых аудиториях! Но тот случай отличался от  предыдущих. Впервые я решил употребить в дело свое знание английского языка. Прожив какое-то время в Америке, я сносно изъяснялся в магазинах и на улице, но выступать перед студентами до сих пор не решался.

 

Конечно, я изрядно потрудился, написал всю речь на бумаге. Назвал ее «Писатель в советском обществе», выучил наизусть и проверил на жене и дочери. Но чем ближе был пункт моего назначения, тем больше я волновался. Как выступать? По бумажке плохо, без бумажки страшно. Вдруг что-то забуду. А если начнут задавать вопросы?

Полный сомнений, въехал я в кампус, нашел нужное здание, и у входа увидел большую афишу со своей фамилией. Текст, написанный крупными буквами, извещал студентов и преподавателей, что такого-то числа выступит известный (и другие лестные эпитеты) русский писатель-сатирик. А дальше сочинитель афиши написал буквально следующее: «О чем он будет говорить, я не знаю, но ручаюсь, что будет очень смешно».

Я не на шутку испугался. Я никого не собирался смешить! Я подготовил серьезное выступление на серьезную тему.

Первый импульс у меня был немедленно повернуть назад. Поддавшись второму импульсу, я сорвал со стены объявление и вошел в зал. Он был переполнен, что выглядело весьма необычно. Каждый писатель-эмигрант, выступающий с лекциями в американских университетах, принимает как должное, что его аудиторией служит маленькая комната, а в ней пять-шесть студентов и пара преподавателей славистики. А тут студенты сидят на подоконниках, стоят в проходах. Еще бы - ведь им пообещали, что будет смешно, и даже очень!

В  ярости я взошел на трибуну, поднял над головой сорванную афишу и спросил: какой умник написал это глупое объявление? В зале наступила тишина, затем пронесся веселый гул: публика поняла, что смешное уже начинается. Это  меня и пугало. Сейчас они услышат не то, что ожидали, и начнут покидать зал. Я повторил свой вопрос. Какой умник написал эту глупость? В первом ряду встал худощавый человек лет сорока пяти и печально сказал: я, профессор Браун, и есть тот умник, который написал эту глупость. В зале засмеялись. Я немного смутился: профессор Браун как раз и пригласил меня сюда, и мне не хотелось его обижать. Извините, господин Браун, сказал я, я просто подумал, что такое мог написать студент первого курса, но никак не профессор. Публика отметила мою нечаянную колкость взрывом смеха. Я подождал, пока он утихнет, и стал объяснять, что произошло недоразумение: вам обещали, что я вас буду смешить, но я этого делать не собираюсь. Поэтому, если кому-нибудь хочется повеселиться, идите в цирк: там клоуны в больших ботинках корчат рожи и дают друг другу пинка под зад - это смешно, правда? Публика смехом подтвердила, что да, правда смешно.

Прямо передо мной сидела парочка - студент и студентка. Пока я говорил, он показывал на меня пальцем и толкал ее локтем в бок, а она толкала его и хихикала.

- У  меня, - продолжал я, - нет ни малейшего желания вас смешить. Тема моей лекции - «Писатель в советском обществе». Советское общество, это... Я не понимаю, чему вы смеетесь. Какое из произнесенных мною слов кажется вам смешным? «Общество» - это что, очень смешное слово?

В зале уже стоял гомерический хохот. И только профессор Браун смеялся сдержанно и довольно: его обещание сбывалось. Толстый студент хохотал, обхватив руками живот. Его соседка повизгивала, как поросенок. Кажется, веселились все, кроме двух охранников,  которые зачем-то стояли у двери с суровым и неприступным видом, давая понять, что они несут службу, а не развлекаются.

Я посмотрел на часы. Уже прошло пятнадцать минут, а я так и не начал старательно приготовленную лекцию. Придется ее на ходу подсократить.

Я выждал длинную паузу и попытался подействовать на слушателей своей рассудительностью. Мне кажется, сказал я, вы ложно настроились. Вы решили, что я сатирик, и поэтому должен говорить смешно. Но сатира сатире рознь. Есть шутники, которых называют сатириками, они выходят на эстраду и рассказывают какую-нибудь глупость. Например, как холостой мужчина увидел объявление, что продается машинка, заменяющая женщину. Купил, принес домой, но оказалось, что это машинка для пришивания пуговиц. Смешно?  Ну посмейтесь, а я подожду. Вы меня принимаете за какого-то эстрадника. Но я предпочитаю другую сатиру, в которой юмор горький, а смех сквозь слезы. Понимаете?

Конечно, они поняли. Только наоборот: у них были слезы сквозь смех. Соседка толстого студента просто рыдала. Да и он тряс головой и смахивал слезу рукавом.

- Пушкин... - сказал я и сделал паузу.

Я до сих пор не понимаю, что смешного они нашли в слове «Пушкин», но и оно было встречено приступом смеха.

- Пушкин... - повторил я и в отчаянии умолк.

Когда они кое-как успокоились, я им быстро, не давая опомниться, сообщил, что Пушкин, читая «Мертвые души», смеялся не хуже их, а после прочтения воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!» А  сам Гоголь свою смешнейшую повесть закончил словами: «Скучно на этом свете, господа».  Чтобы передать публике испытанное Гоголем чувство, я произнес последнюю фразу таким жалким голосом, что все опять залились хохотом. Профессор Браун, пытаясь сдержаться, хватался за затылок, который, видимо, уже ломило от смеха. Толстый студент падал на соседку и корчился в конвульсиях, соседка отталкивала его и сама верещала, как милицейский свисток. В середине зала кто-то свалился со стула. Один из охранников не выдержал и тоже начал смеяться, хлопая себя по ляжкам. Зато другой был по-прежнему суров и неподвижен, как изваяние.

Стоит ли говорить, чем было встречено мое утверждение, что настоящие сатирики вообще очень невеселые люди. Гоголь был меланхоликом. Очень мрачным человеком был Михаил Зощенко.

- А вы? - спросил меня с места профессор Браун.

Я еще не успел ответить, а зал уже покатился со смеху.

- Но я все-таки хочу рассказать вам о том, что представляет собой советское общество, и какую роль в нем играет советский писатель...

Я попытался объяснить, что Советский Союз - тоталитарное государство, которым управляет единственная политическая партия. Надеясь все же переломить настроение публики, я перешел к совсем грустной теме и стал рассказывать о борьбе за права человека, репрессиях. Однако стоило мне произнести слова КГБ, ГУЛаг, психбольница, они заливались дружным, иногда даже истерическим хохотом.

Я совсем разозлился на публику и на самого себя и сказал:

- Когда я ходил в детский сад, любому из моих ровесников достаточно было показать палец, чтобы вызвать неудержимый хохот. Вы, я вижу, до сих пор не вышли из детского возраста.

Переждав очередную волну хохота, я закончил свою речь такими словами:  

- Я хотел рассказать вам очень серьезные вещи, но вы все равно не поймете. Поэтому я заканчиваю. Благодарю за внимание.

Мне часто приходилось выступать и до, и после той встречи. Иногда меня встречали смехом и аплодисментами. Но такого хохота и таких оваций я в жизни не слышал.

После лекции выстроилась длинная очередь желающих получить мой автограф. Подошла женщина в темных очках - видимо, преподаватель:

-  Вы выступали очень смешно. Я никогда в жизни так не смеялась. Тем более весь последний год, с тех пор как похоронила мужа.

Подошел толстый студент и сказал по-русски:

- Спасибо, вы имеете хорошего чувство юмора.

Его соседка сказала, что готовилась к диссертации о русских юмористах, но теперь сменит тему и напишет только обо мне.

- Мне нравится, что вы очень веселый человек, - сказала она, и я не стал с ней спорить.

Охранник, который единственный в зале держался сурово, попросил автограф и пообещал:

- Я расскажу о вашей лекции жене. Она будет очень смеяться.

Последним ко мне приблизился профессор Браун. Промокая глаза бумажной салфеткой, он похлопал меня по плечу и сказал.

- Владимир, когда вам надоест писать, вы сможете выступать на эстраде.

Я уезжал домой, огорченный тем, что серьезные мысли, которые я подготовил с таким усердием, никак не пригодились. Но потом подумал, что такого успеха у меня никогда в жизни еще не было...