Александр Любинский

Куда ведет маленький барабанщик?

 

Году в шестьдесят восьмом читал книгу некоего Кьеркегора в огромном гулком зале старой библиотеки. Книга тоже была старая, в пожелтевшей от времени бумажной обложке, чудом сохранившаяся, с неразрезанными еще нечитанными листами. Я кое-что знал о полузагадочном авторе и с заведомой благожелательностью перелистывал страницы.

 

Увы, меня не покидало ощущение, что где-то я уже читал исповедь цинично-усталого аристократа-обольстителя, мне был знаком менторский тон его оппонента, этакого самодовольного ограниченного буржуа. Ну да, конечно! Ведь они как две капли воды похожи на лермонтовских! «Дневник обольстителя» - почти точная копия «Княжны Мэри», да и Максим Максимыч - все тот же благочинный резонер из кьеркегоровского «Или-или»... Разумеется, ни Лермонтов, ни Кьеркегор не могли знать друг о друге. Но, разделенные границами государств и культур, они родились в одно время, мучались одним, решали одни проблемы, дышали одним воздухом...

И только значительно позже, вырвавшись из-под давящей, деспотической власти западников-славянофилов, разночинцев-интеллигентов, лишних людей и белинско-чернышевских буревестников революции, я впервые понял, что Лермонтов и Кьеркегор стали первыми исследователями и обитателями того узкого, никому не принадлежащего пространства свободы, которое зовется «ничейной полосой». И точно так же, не зная их, или не отдавая отчета в тайном родстве, к русскому и датчанину присоединились француз Бейль, еврей Гейне, и где-то издалека, с рубежа восемнадцатого и девятнадцатого веков уже пророчил их судьбу дворянин, бежавший от своего дворянства, офицер, покинувший армию, акцизный чиновник, сочинявший трагедии, возлюбленный, отказавшийся от семьи - восторженно ненавидевший свою эпоху Клейст.

Короче и лучше всех – «бездомными сиротами славы» - назвал свое поколение Гейне. И он же рассказал притчу о маленьком наполеоновском барабанщике, чудом уцелевшем, вернувшемся домой из походов, но так и не снявшем истрепанного мундира, и все бьющем, бьющем в невидимый барабан, все идущем впереди уже несуществующего войска. Так накрепко и неразрывно соединились в эти короткие мгновения истории гибель и слава, трезвый расчет и фантазия, стремительное омещанивание одних и порыв других за все видимые и мыслимые горизонты, столь явным и нестерпимым был этот перелом к буржуазно-упорядоченному, средне-городскому, умеренно-либерально-демократическому быту для тех, кто слышал уходящие в вязкую тишину времени глухие удары барабана...

В Дании и России, Германии и Франции восставал, благообразно сиял лик то ли начальника департамента, то ли титулярного советника с пышными бакенбардами, самодовольно-благополучного, сводящего все, до чего ни дотронется, к формальной затверженности, обессмысленности бесконечно повторяемого жизненного ритуала. И рядом с ним неразличимо-одинаковая, уже маячила фигура буржуа.

Но это было только начало. Путь к среднестатистическому человеку только начинался. И вот уже под пенье «Интернационала», под знаменем «Коммунистического манифеста», под проповедь всеобщего равенства к той же цели создания идеальной усредненности устремлялись проснувшиеся от спячки «рабоче-крестьянские массы».

Лермонтов всю жизнь вызывал на дуэль многоликую пошлость Грушницких, и погиб от руки одного из них. Кьеркегор вел безнадежную, обреченную борьбу с бюргерским Копенгагеном. Анри Бейль отправлял своего героя в самую гущу обуржуазившегося дворянства, чтобы в последнее мгновенье герой восстал - и окончил жизнь на плахе... Стремление во что бы то ни стало вырваться за ставшие нетерпимыми пределы места и времени само собой подталкивало к границе. Где пролегала она?

Прежде всего речь шла о самом поведении, выходящем за рамки дозволенного. Это проходило под все тот же глухой звук дальнего барабана, ставящего под сомнение мгновенную привязанность к случайной стоянке и ее обитателям. Метания в узком пространстве «здесь и теперь» вели одних к кавказской границе, где они искушали судьбу на грани жизни и смерти, другие играли с жизнью под маской карбонариев, по давней привычке не расставаясь с оружием, третьи искали спасения в тех временах, когда слово Божье безусловно правило в мире, и жалкая человеческая мораль еще не диктовала условия существованья...

Для них, впервые вышедших к границе, осознавших ее смертельную свободу, она значила прежде всего возможность - Поступка. Но любой поступок в этой ситуации влечет за собой необходимость ее преодоления, то есть переступания, пре-ступления. Отныне вся европейская история шла под знаком этого разлома - все большего омещанивания одних, превратившихся в лишенные воли машины массового потребления, и все более истовой, отчаянной проповеди личной, внеморальной свободы - других. И вот уже призрак маленького барабанщика обретал зримую форму, и сквозь знакомые черты маячили то ли фюреровская челка, то ли сталинский френч.

Казалось, история неудержимо катится к своему концу, принуждая существовать в предельно поляризованном, черно-белом мире. Европа разрывалась, вздернутая на дыбу непримиримых сил...

Какой парадокс! Стремление романтического меньшинства к преодолению любого ограничивающего начала привело к возникновению границ непроходимых, непреодолимых как Берлинская стена - идет ли речь о территориальном или идеологическом разломе Европы. В этот период граница понимается исключительно в ее отрицательном смысле - как то, что разделяет. Иное существует только в значении противоположного, которое следует подчинить, уничтожить, завоевать. А связующее и примиряющее значение границы невозможно даже и помыслить. Повсеместно происходит объединение в одном лице романтика и идеолога - то ли нацистского, то ли коммунистического «светлого будущего». И вот уже эти романтики-идеологи - с обеих сторон - в своем стремлении в «бесконечную даль» наталкиваются на границу и с пеной у рта провозглашают необходимость ее перехода, то есть войны во всеобъемлющем значении этого слова.

Но под поверхностью идеологического разлома, под знаменем с лозунгом «или-или», покрывшем уже своей огромной тенью весь мир, происходило совсем иное - смешение мировоззрений, стилей жизни, культур. А всевластие средств массовой информации превращало самое культуру в дешевую каждодневную похлебку для бедных. Продолжался все тот же процесс распада, усреднения, деградации...

Точно ли передает слово «смешение» характер совершавшегося? На поверхностном массовом уровне, определяемом господством средств информации и коммуникации, так и было. И вот уже на потной майке туриста возникали Фудзияма или профиль Нефертити, а в размноженных миллионными тиражами изданиях разъяснялось, как легче достичь нирваны.

Но фактически это была все та же романтика стремления в «звенящую даль», романтика расширения и захвата. Это был все тот же европоцентризм, растекающийся по миру, жадно заглатывающий - иное. Европа как была, так и осталась огромным Гаргантюа, одним прикосновением своих толстых пальцев лишающим любой предмет или  явление его самобытности.

И все же Европе достало сил пережить катаклизмы двух мировых войн. Изматывающая ангажированность «или-или» ушла в прошлое, в новых условиях стала возможной трезвая оценка ситуации. И снова возникла проблема границы. Правда, в конце XX века она формулируется уже иначе, чем в его начале или в прошлом столетии.

Разлом европейского сознания, выход внеморального и надморального меньшинства за пределы бюргерского христианско-либерального демократизма привели к взрыву, приходу к власти идеологии, этой новой религии усредненных масс - религии, основанной на той самой, надморальной проповеди «романтических» изгоев. Поэтому стоит снова присмотреться к ним и к возглавляющему их шествие маленькому барабанщику, разглядеть под маской изощренной духовности все того же жадно-ненасытного Гаргантюа. Повсюду раздается звук барабана, и романтические безумцы устремляются в бесконечную даль, чтобы по проложенному ими следу шли миллионы маленьких гаргантюа, как саранча уничтожающих на своем пути все живое.

И что такое «массовая культура», как не абсолютная, не знающая преград реализация «принципа Гаргантюа»? Целенаправленное тиражирование любого явления, любой ситуации, обесчещивание их, лишение их уникальности и самобытности. Европа не только уничтожает иное - во вне. Она уничтожает всякую инаковость внутри себя. Как  безумец, от пресыщения испытывающий все возрастающий голод, она уже поедает сама себя.

Гаргантюа - не принадлежность той или иной социальной группы, а точка зрения на мир как на совокупность предметов, которые созданы для потребления. И ее могут разделять как убежденный «материалист», так и непримиримый «идеалист». Гаргантюа-философ превращает реальность в опредмеченное «есть». А поскольку он считает себя самым главным «есть», то ему на роду написано «есть» все остальные предметы, и они становятся призраками его непомерно раздувшегося от водянки самомнения «я». Он потребляет книги, раздергивая их на «образы», «мысли», «идеи», он изготавливает из них похлебку «есть» для своего ненасытного ума. И недаром один из самых знаменитых философов - Гаргантюа - называл книги «своими рабами»... Гаргантюа-ученый утверждает, что «мы не можем ждать милостей от природы», и силой «познает» ее, превращая все, до чего ни дотронется, в кучу мусора. А Гаргантюа-политик мечтает о власти над миром.

В каждодневной жизни романтик и Гаргантюа ненавидят друг друга. Романтик клеймит позором Гаргантюа, отрицает созданное им общество потребления всех и вся. А Гаргантюа считает романтика бесполезным мечтателем, которого нельзя «употребить» так, как он «употребляет» других Гаргантюа, а они в ответ дают воспользоваться собой. Но на самом деле романтик и Гаргантюа - двуликий Янус созданной в Европе цивилизации.

И все-таки времена меняются. И кто, как не романтик с его обостренным чувством границы, в состоянии в последний момент остановиться у последней черты... Снова и снова Европа рождает своих клейстов и лермонтовых, кьеркегоров и ницше. И их как всегда влечет и манит «бесконечная даль"». Но теперь вместо расширения пределов очередной империи на Кавказе ли, в Африке ли, в Европе, вместо составления изысканной, пьянящей смеси из западных и восточных идей, романтики все больше проникаются сознанием необходимости самого пограничного существованья в его обыденности и всеохватности. На первый план выходит почти забытое понимание границы как места диалога и встречи.

Романтик уже не рвется вовне, поскольку понял наконец, что убежать от себя невозможно. Но он и не отказывается от стремления к иному. Он жив напряжением сдерживания, чувством границы, он заглядывает - по ту сторону, он знает – иное. Но остается самим собой. Более того, это знание и позволяет ему ставить предел бесконечному стремлению. Именно в нем, в каждодневной банальности его существования и происходит встреча миров, их диалог поверх барьеров времени и пространства. Он становится связующим звеном, посредником, толмачом. Это могут быть миры цивилизаций и культур, жанров искусства и литературы, языков, обычаев. Все, до чего он ни касается, перестает быть распадающимся, зыбким, текучим, неразличимо-одинаковым. Оно обретает форму и в то же время - знает об ином, вслушивается в иное.

Да и Гаргантюа чувствует, что творится что-то неладное. Мир начинает меняться - все меньше становится «еды», все возрастает ее «стоимость». А изменение позиции романтика лишает Гаргантюа идеологии, оправдывающей его потребительское существованье. Оказывается, иные живут по-иному, и с этим приходится считаться. А значит - не вырывать иное из его природной среды и укоренять в чуждой почве, не завоевывать иное, не присваивать его, не мешать все со всем, превращая мир в безвкусную похлебку, жадно пожираемую массовой культурой. Так останавливается распад и ставится заслон стремлению к усредненности, так вновь воссоздается многоразличность в рамках подвижного, вечно изменчивого Единства.

Европейское время повернуло к своим истокам, оно возвращается на круги свои. Дойдя до предела и едва не перехлестнув его, устремляется вспять.

Может быть, маленький барабанщик просмотрел развилку и пошел не тем путем? А если просмотрел, то где она? И не пролегает ли граница повсюду - даже на расстоянии вытянутой руки?