Владимир Радзишевский

 

Метаморфозы Венеры Милосской

 

 

В статье В. Радзишевского представлены три книги недавно вышедшие в российских издательствах. Их авторы и герои — люди разных судеб и поколений, они живут в разных мирах и вряд ли когда-нибудь встретятся. Но прихотливый взгляд критика обнаруживает их на одном и том же перекрестке современной истории.

 

 

Дом как мир

 

После неожиданных, увлекательных и плотных романов «Сердце Пармы» (2000) и «Золото бунта» (2005) критики заговорили о пермском прозаике Алексее Иванове как о самом ярком писателе, появившемся в русской литературе XXI века. Ему бы в благодарность за бескорыстную щедрость газетно-журнальных оракулов выставить под старым, вынутым из запасников и пущенным в дело романом «Общага-на-Крови» (СПб.: Азбука-классика, 2006) какой-нибудь свежий год. Вот, мол, лишнее доказательство вашей, господа эксперты, бесспорной правоты. А он аккуратно обозначил на последней странице романа давнюю дату: 1992. Значит, еще полтора десятилетия назад, когда сам был студентом и учился не у себя в уютной Перми, а в чужом Свердловске и студенческое общежитие знал не понаслышке, он уже выстраивал свою «Общагу», да так, что и теперь тот ранний роман смог предъявить, не жертвуя добытой с годами литературной репутацией.

Скрывать возраст — привилегия женщин, но никак не виноделов или антикваров. И романист предпочел обману лукавых обольстительниц — прямое свидетельство профессионала. Оно, кстати, и читателям на руку. Когда студенты в ивановской общаге квасят всю ночь, днем спят, а вечером опохмеляются пивом, принесенным в автомобильной канистре, можно не спрашивать с оглядкой на Пастернака: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Да, тысячелетие здесь то самое, которое знавало всего два сорта пива: «пиво есть» и «пива нет». И долгожданное «пиво есть» из железной уличной бочки, мгновенно обраставшей мрачной мужской толпой, разливалось не только по казенным литым литровым кружкам, но и по хрупким домашним трехлитровым банкам из-под солений, по отмытым впрок бидонам, а возможно, и по автомобильным канистрам.

И многочисленные шутки и шуточки, которыми перебрасываются у Алексея Иванова студенты, адекватно можно оценить только из того перестроечного, с пустыми прилавками, времени, к которому привязано действие романа. Вот, например, как советует Ванька Симаков в летнюю сессию, судя по намекам, 1989 года справляться с жизненными трудностями:

«– Надо все проблемы разделить на две части – разрешимые и неразрешимые… Разрешимые отбросить. Неразрешимые тоже разделить на две части – важные и неважные. Неважные отбросить. Важные тоже разделить на две части – срочные и несрочные. Несрочные отбросить.

– Короче, – велела Нелли.

– Короче, вот так все делить, делить проблемы, пока наконец не останется последняя, самая главная: где купить пива?»

Конечно, рассказчик играет в поддавки, поскольку главной у него оказывается явно второстепенная, но по тем временам часто неразрешимая проблема. Теперь же ее и в помине нет.

Студенческая вольница — с дружбой и предательствами, надеждами и отчаянием, откровенным произволом и тайным заступничеством, несчастьями и слезами сочувствия, привычной грязью и редкостным целомудрием – раскрывается у Алексея Иванова главным образом в игривых и нервных разговорах, выруливающих время от времени на вечные вопросы: зачем добро? отчего зло? где бог? откуда смерть?

«Мой дом – общага» – это мог бы повторить вслед за Ванькой, озабоченным на самом деле поисками не столько пива, сколько водки, каждый персонаж романа. А торопившая его Нелли выскажется еще круче: «Весь мир – общага». И эту максиму уже сам автор добросовестно возьмется доводить до ума на страницах романа. Не без натуги, конечно. «Здесь наша жизнь как в фокусе собрана, предельно обострена и обнажена…» – опять же подскажет ему Нелли, и он послушно займется воплощением и этой мысли.

«Здесь невозможно было выиграть поединок, и любой, осмелившийся желать добра, был обречен на позор, на битье ногами, на смех и поражение. Но в том и заключалось величие общаги, что здесь никогда не кончалась очередь сумасшедших, желающих выйти на эту арену и заранее знающих, что их тела потом выволокут крючьями в выгребные ямы. Общага была просто нереальным миром, где не оставалось ничего святого, ничего неоскверненного, но почему-то только здесь был смысл искать щедрую, всемирную правду», – выговаривает за автора его стержневой персонаж, которого в романе все называют Отличником. Ведь он едва ли не единственный, кто в общаге хоть и редко, но все же вспоминает об учебе.

 

 

Воспоминания на скоростной трассе

 

Поэт Арсений Тарковский потерял на фронте ногу. Особо удивляться здесь нечему, на то и война. Конечно, Константину Симонову повезло больше: он даже ранен ни разу не был. Но ведь сколько поэтов вообще погибло! Только что (на этот раз в серии «Новая Библиотека поэта») вышел целый том со стихами, авторы которых не вернулись с войны. И все равно жить без ноги не сладко. Александр Куприн как-то заметил, что «свой заусенец больнее чужого рака». А тут не заусенец – ноющая натруженная культя. Тяжелый, мертвый протез. Трость – на улице, дома – костыль. В старости почти полная беспомощность. Да еще и не проходящая обида.

В мемуарной книге Инны Лиснянской «Хвастунья» (М.: Вагриус, 2006) Тарковскому посвящена «воспоминательная повесть» «Отдельный». И приведен его рассказ о своем несчастье: «Смех один, Инна, надо же было такому случиться. Ведь без ноги меня оставил не немец, а свой, свой! Была неразбериха, оглушительная артиллерийская пальба. А я задумался, выискивал звезды в небе, да где их разглядишь меж вспышками, пошел не в ту сторону. Уже в госпитале узнал, что часовой у склада с оружием, трижды меня окликнув, выстрелил мне в ногу. Такая вот потешная судьба. Впрочем, – добавил Тарковский уже без смеха, – все удары всю жизнь я получаю только от своих… Получи я пулю от немца, попал бы, верно, в тыловой госпиталь, может быть, остался бы на своих двоих…»

Но лежать Тарковскому пришлось в госпитале полевом, и лежать, как сказано в стихах, ставших теперь более понятными, – «в позоре, в наготе».

Помимо «воспоминательной повести» о Тарковском, в книгу Инны Лиснянской вошел «воспоминательный очерк» о Булате Окуджаве «Концерт на Таймыре». И, главное, «монороман», тоже «воспоминательный», давший название книге. Кого ни вспомнишь, волей-неволей вспоминаешь и себя. Но в «моноромане» мемуаристка прежде всего рассказывает о себе самой.

«Ни одна память не устроена так, чтобы помнить все подряд», – подметила Анна Ахматова. И Лиснянская выстраивает свои мемуары не шаг за шагом и не по порядку, а как вереницу произвольных ассоциаций, с мгновенными переменами декораций и действующих лиц. Отправная точка этих воспоминаний – беззаботная поездка мемуаристки по скоростному швейцарскому шоссе с пригласившей ее в гости приятельницей за рулем. «Не верите – проверьте, – еще и подначивает автор, – за час езды всю жизнь можно в памяти прокрутить, – память куда быстрей автомобильных колес. Отключай слух от рядом сидящего – и крути память!»

«О крупных событиях говорить не люблю, – предупреждает Лиснянская, – крупные события все равно что крупные личности – всегда трагичны». Но и сквозь бытовые, смешные и мелкие эпизоды, наблюдения и даже отдельные фразы часто проглядывает трагическая изнанка. Как в перепалке с куратором поэзии в издательстве «Советский писатель», который, не стесняясь, требовал убрать из сборника хорошие стихи и заменить их плохими.

– Нам не нужны вторые Ахматовы и Цветаевы, – подытожил он.

– Вам и первые не нужны! – нашлась воскликнуть Инна Лиснянская.

Но, припертая безденежьем, не решилась забрать рукопись.

А ее старшая подруга Мария Сергеевна Петровых не может в одиночестве распечатывать писем и, если дома нет дочери, обязательно зовет кого-нибудь. Мария Петровых – адресат знаменитого любовного стихотворения Осипа Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…» и сама первоклассный поэт. И объяснение ее, на первый взгляд, странного поведения – в ее же собственных стихах: «Я получала письма из-за гроба».

А Николай Рубцов вывел формулу, которая на нем же самом и отыгралась: «Цепь нелепых случаев – и есть судьба».

Конечно, в книге полно и беспечных историй из писательского быта – он хорошо известен Инне Лиснянской, которая вместе с мужем, Семеном Липкиным, дожидаясь кооперативной квартиры, подолгу жила в подмосковных домах творчества – в Переделкине и в Малеевке. Одна из таких историй связана с Мариэттой Шагинян: «Как-то зимней малеевской ночью мы с Липкиным, да и весь второй этаж, выскочили из комнаты на пронзительный вопль Мариэтты: „Человек в постели! Человек в постели!..“ Крик был наподобие – „Человек за бортом!“ Поэт Яков Хелемский, которого она потащила за рукав исподней рубахи в свою комнату, обнаружил в кровати – не помню уже кого – в полусознанке. Это на него свалилась Шагинян, возвращаясь из уборной и перепутав комнату».

Эта веселая история прочитывается сейчас совсем не так, как она когда-то рассказывалась. Давно уже нет Мариэтты Шагинян. С недавних пор нет Якова Хелемского. Нет и Семена Липкина – главного человека в жизни Инны Лиснянской. И роман «Хвастунья» она заканчивает скорбной фразой Горация: «Что дальше будет, лучше не спрашивай».

 

 

Потерять, чтобы найти

 

Инна Лиснянская рассказывает между прочим, как однажды всю зиму самостоятельно учила английский. Да память такая, что все позабыла. «Зато, похвастаю, – прибавляет, – поговорку на английском придумала, и меня похвалила одна американская славистка, – как хорошо: the time kills me, but I kill the time – время убивает меня, а я убиваю время».

Хорошо то хорошо, но вряд ли ново. Вот и в последнем романе Дж. М. Кутзее, лауреата Нобелевской премии 2003 года, «Медленный человек» (СПб.: Амфора, 2006) героиня без малейших претензий на хвастовство говорит: «я… убиваю время, в то время как время убивает меня».

Одинокий шестидесятилетний старик Пол Реймент из австралийского города Аделаида в разгар тамошней зимы, 2 июля 2000 года, выехал из дому на велосипеде и был сбит на улице налетевшим автомобилем. Несчастный мог погибнуть на месте, и роман закончился бы, не начавшись. Но старику повезло. Серьезно пострадала только его правая нога, и ее пришлось ампутировать выше колена. Без всякой войны, без артиллерийской пальбы, без четко выполняющего инструкцию часового человек, никогда не слышавший имени русского поэта Арсения Тарковского, попал в его колею. Правда, очень скоро их пути кардинально разойдутся. Ведь у Тарковского впереди была целая жизнь – не только переводчика, как до войны, но и оригинального поэта. Были дети от первого брака. Были ученики и почитатели. Была новая, кажется, третья женитьба. И эта его жена после трехлетнего приятельства решительно пресекла общение мужа с соседкой по дому творчества Инной Лиснянской, скорее придумав, чем подхватив беспочвенное обвинение: «Про вас говорят, что вы уводите мужей». На что Инна Львовна остроумно возразила: «Я очень люблю Арсения Александровича, но могла бы его разве что усыновить».

Полу Рейменту рядом с Арсением Тарковским похвастаться особо нечем. Он был фотографом, но не художником фотографии, а техником. Работал лаборантом в фотоателье. Но ценил фотоискусство настолько, что начисто отверг цветную фотографию. А когда фотографирование достигло автоматизма, и вовсе отказался от своей профессии. Зато стал собирателем старых снимков и завещал свое собрание Государственной библиотеке. Но все это в прошлом. Теперь ничего, кроме унижений, жизнь ему не обещает. О чем бы он ни думал, ему не избыть своего несчастья. Даже напоминание о Венере Милосской только обостряет его боль. «Несмотря на то что у нее нет рук, Венера Милосская считается идеалом женской красоты, – замечает Пол. – Говорят, что когда-то у нее были руки, но потом они отломались. Их потеря делает ее красоту еще пронзительней. Но если бы завтра открыли, что на самом деле натурщицей для статуи Венеры была женщина с ампутированными руками, ее немедленно перенесли бы в подвальный этаж. Почему? Почему можно восхищаться изображением женщины, у которого изъян, но не изображением женщины с изъяном, как бы аккуратно ни были зашиты культи?»

И как все изменится, когда в медсестре, нанятой для ухода за ним, «полноватой, почти без талии, с желтыми зубами и неплохими ногами», Пол увидит «робкую газель с глазами как ягоды терновника»! Ради нее он вытаскивает из беды ее маленькую дочь, оплачивает учебу в интернате ее сына Драго, затем приглашает подростка пожить в своей квартире. И квартира старого холостяка, к его ужасу, превращается в проходной двор. «Драго приводит своих друзей, и скоро в квартире становится шумно, как на вокзале. На кухне громоздятся коробочки из-под еды и грязные тарелки, в уборную никогда не попасть». Это уже почти знакомая нам «общага». А ее хозяин, искавший душевной теплоты, чувствует себя выпотрошенным и обманутым.

Но в итоге он, казалось бы, потерявший все, неожиданно находит благодарный отклик и от мыслей о самоубийстве возвращается к мыслям о жизни.

Неплохой вариант для любой общаги.