Николай Пропирный — поэт с мощным потенциалом развития. Это видно по трем книгам его стихов, последняя из которых «Пережить високосный год» (2005) являет собой мир самобытного, упругого и чрезвычайно насыщенного слова. В слове Николая Пропирного плотно спрессованы прошлое и настоящее, жизнь и смерть, разные страны и города. В этих измерениях он очень напряженно и одновременно очень естественно прокладывает свою дорогу в стране русской поэзии. Предлагаем знакомство с его новыми стихами.

Чужие города

Снег только выпал, и опять капель,

И снова под ногами грязь и лужи.

Безликий ноль — замена зимней стужи,

Коль так пойдет, жасмин заменит ель.

Нет, все же европейская зима

Еще чужда обычаям московским.

Нам подавай глазурь на терема!

Нам окна распиши узором броским!

Нам дай лыжню, нам саван расстели, —

А мы уж выберем, улечься иль умчаться…

Но снова ноль, и ноют домочадцы,

Что снег не долетает до земли.

Какой простор для вещих горемык —

Ревнителей отеческого духа:

Циклон с Сионом так близки для слуха,

Что вывод сам ложится на язык.

Но пусть их! Нам ей-ей уже пора:

Ночь новогодняя — со снегом ли, без снега, —

Ночь праздника. Веселье или нега —

Всяк выберет дорогу до утра…

Стокгольм

На камне — камень, дерево, кирпич —

По скалам пестрый город разметался.

Здесь жил недолго друг детей Ильич,

И, что важней, живет поныне Карлсон.

Еще скала, и снова не нага —

Двум памятникам твердью служит горка:

От Стриндберга до Линдгрен — два шага,

А рядом дремлет церковь Сведенборга.

Жилье суровых северных владык —

Лишь с моря — крепость, с площади — palazzo,

И свейских львов неукротимый рык

Над Балтикой уж больше не раздастся.

…повсюду чайки в роли голубей,

И взгляд кокетки неба голубей…

Февраль. Бессонница

Сон нейдет. До одури, до взрыва —

до мигрени — котелок кипит.

Прошлой ночью я шагнул с обрыва,

позапрошлой принял цианид.

…храп коня. Шуршанье пелерины.

Жаркий шепот. Тихий звон монист.

Антураж истории старинной

золото пера кладет на лист.

К черту “Shaffer”! Гуси, тега-тега…

Перочинный нож блеснул в ночи.

…выстрел. Птицы. Вкус и запах снега.

Мчатся сани. Женщина кричит.

Дайте яду! Нет, сперва морошки…

Все — жене, и славу, и долги.

…жизнь за жизнью в ночь, на зависть кошке,

Кодымский яр

С евреями меня связала кровь,

Которую не сосчитать, не взвесить,

Не струйка тонкая в густой семейной смеси,

А кровь, что в Кодымском яру плескала в ров.

Я связан этой узенькой тропой,

Ведущей в яр, из ада — в рай и в небыль.

В такой же день под этим самым небом

По ней евреев гнали на убой.

Вот я спустился в яр, и белый свет,

И все, что в нем, осталось там, повыше…

Я знаю все, я чувствую, я слышу,

Как будто не было шести десятков лет.

… голодные, истерзанные люди

застыли, окруженные зверьем.

— Что будет, мама? Мы уже умрем?

— Закрой глаза, сыночек. Ничего не будет.

Похмельных полицаев сиплый рев,

Команда на разбойничьей латыни…

— Сестрица Фейгеле в далекой Палестине,

Сегодня весь твой род уходит в ров.

Вот Берел со своей подружкой Рут,

Войну назад мечтавшие о небе,

Последние же месяцы о хлебе,

Теперь — о жизни. Но они — умрут.

Вот прадеда широкая спина,

Прабабка плачет, обнимая внучек:

— Где сыновья мои? Где Шмилек, Муня, Хунчик?!

— Все мстят за нас. Закрой глаза, жена.

Так есть ли Бог?! А, может, Бога нет?

Бухгалтер Зак и бывший шойхет Хавис

Все спорят, позабыв о страшной яви.

Недолго ждать. Им будет дан ответ.

Эсэсовец зевнул: Лихая рать

Осталась после летнего расстрела!

Ну-с, господа союзники, за дело.

И не забудьте за собой убрать.

…ров переполнился, и кровь ползла по снегу,

чернея, застывала у сапог.

Ржал полицай: «Жиды пустили сок!»

и мертвецов тряпье таскал в телегу.

И ураган в тот день не гнул деревьев,

и солнце не ушло в глухую тень,

то был вполне обычный зимний день.

Последний день последних кодымских евреев.

А где-то в городке играли свадьбу,

Играли то гармонь, то патефон.

И шла торговлишка. И капал самогон.

А о евреях лучше и не знать бы.

…здесь, в общем, все по-прежнему. Сарай

под вывеской «Кафе» заполнен людом,

Клубится рынок, музыка повсюду.

Жизнь продолжается, но просто «юденфрай»…

С евреями меня связала жуть

Вот этой простоты. Слепой, нелепой…

Я видел этот яр и это небо.

Я умер…

Я умер, но не встретился с Предвечным,

И черти не гремели сковородками,

И предки обезличенной походкою

Не двинулись из тени мне навстречу,

На свет по коридору безвозвратному

Не мчался я на несусветной скорости.

Я умер, пробудившись в этом городе,

И тихо шел куда-то по Гранатному...

Юдифь

Плачь, Юдифь, над маской Олоферна,

Медь кудрей посыпав сединой,

Бронзу рук изламывая нервно,

Упиваясь собственной виной.

О свершенном и о том, что мнилось,

В голос вой. Но не услышит волк.

Как чужды друг другу страсть и милость,

Так несовместимы страсть и долг.

Только ли спасая Ветилую,

Ты спустилась в ассирийский стан?

Только ли отмщения взыскуя,

Ты шелками обернула стан?

Трех ночей томительную горечь

И четвертой ночи горький пыл

Вновь напоминает эта полночь…

Ты убила? Он тебя убил?..

Разве иудейка виновата

В том, что ассириец так красив…

Вздулись вены пьяного заката,

Рухнул меч, рассвет освободив.

Ты убила. Меч в углу ржавеет.

Ты — полубогиня, сказка, миф.

Что тебе спасенные евреи,

Если ты опять одна, Юдифь;

Если ты уже почти столетье

Еженощно умираешь с Ним?..

…Город твой проснется на рассвете,

Вечной вдовьей горечью храним.

Нью-Йорк

Многоязыкий, буйный Вавилон,

Взломавший высь бетоном зиккуратов,

Воссоздан был на острове, когда-то

За бусы купленном у сказочных племен.

Здесь не смешалось, нет, скорей, сплелось

Обилие народов, нравов, вкусов.

Все — ар нуво и fusion. Бусы, бусы!

На нитке то, что раньше было врозь.

Большое яблоко адамовых грехов,

Добра и зла, падения и силы…

Что сущим здесь отцовские могилы

На кладбищах забытых берегов?

А Площадь Времени все манит в пену дней

Мерцанием блуждающих огней…

Иерусалим

Восточный, пыльный, хоть и неделим,

Но разделен. И все-таки — чудесный!

Взошед сюда, не бросишь: «Что ж, прелестно…»

Но выдохнешь, вдохнув: «Ершалаим!»

Истории исток — источник местный:

Отпей, и не турист, но пилигрим,

Ступай искать свой Иерусалим

По храмам, площадям, проулкам тесным.

Вопль муэдзина, лепет колокольный…

Сей одновременно и горний град, и дольний

Собой являет совершенный стих.

Я чужд религиозного экстаза,

Но комом в горле вызревает фраза:

Я буду нищим у ворот твоих…

Третий Рим

Я тоскую по прошлому этих буйных бездонных улиц,

Покалеченных временем — не разрушеньем, а возрожденьем.

Я люблю свой город, но от этой любви хули

Толку, если избранное быдлом быдло принимает решенья:

Где снести старый дом и куда еще запихнуть новый

Монолитный и гармоничный, как у бассета хрен моржовый.

И хоть волком вой, хоть о тот монолит головою бейся,

Все напрасно, ибо Третий Рим — суть град обреченный.

Нам пришла пора уходить — наступило время плебеев,

А за ними вслед грянут варвары роем черным.

…и годы спустя на руинах Зарядья, Манежа, Пресни

Последний дракон

Великой славы тень — великая тоска.

Я был любим людьми, и предан ими.

Что толку четки времени ласкать?

К чему твердить свое немое имя?..

Я позабыт, и ни единый слог

Мне не подарит скальд, ни строчки вязи

Не посвятит монах. Я одинок,

И к месту одиночеством привязан.

Из желтых глаз не выдавить слезы,

Хоть зубы будто режутся по новой,

В груди огонь, и пухнущий язык

Змеиный шип рождает вместо слова.

И спину ломит так, что нету сил,

Я предан даже собственной спиною!

«То крылья рвутся», — кто бы пошутил.

Но некому, увы, шутить со мною.

Я болен. Боль! Не шевельнуть хвостом…

Хвостом?! Перстом! Как путаются мысли…

Я сам себя замкнул в дому пустом,

В тюрьме, где чувства и желанья скисли.

А мне бы в бой! Смести пришельцев рать,

Секирой урезонить лепреконов,

Дракона за бесчинства покарать…

Но не осталось на земле драконов.

Уже давно повешен на крючок

Меч, коим голову срубил последней твари…

И вся моя отрада — сундучок

С сокровищами карлика Андвари.

Песенка о времени и судьбе

Нам с судьбою не след рядиться,

Проклиная рожденья год,

Ведь когда б ни пришлось родиться,

Время все же свое возьмет.

Будет нужно — напьется крови,

Пожелает — напустит мор.

Не приемлет оно условий,

Никогда не вступает в спор.

До гроша по каждому счету

Заберет оно и отдаст,

Будь ты скаредом или мотом,

Нищим или живущим всласть.

Будь красавец или уродец,

Время выжмет твое лицо

И сплетет вокруг хороводец

Дорогих тебе мертвецов.

Но одна жестокая правда

Превращает воду в вино.

Ей от времени быть оградой,

Кем, неведомо, суждено.

Можешь мчаться быстрее мысли

Или в норке сидеть, как мышь,

Коль тебе суждено повиснуть —

Не утонешь и не сгоришь.

Кондотьеры

Закованным в сталь кондотьерам

Чужая обида чужда.

Их гонят в сраженья не вера,

Не ярость, не боль, не нужда.

Их гонит пьянящее право

Творить и кроить времена,

Готовить и рушить державы,

Лепить и сминать племена.

Несутся вперед кондотьеры,

Презрев многоточия ран…

А дома ждут жены-мегеры

И в кухне текущий кран…

Поколение пи…

В Москве жара, в Израиле война,

на Украине снова кризис власти…

Молдово-иверийская вина

Аукнулась отсутствием вина,

Но пиво нас спасает от напасти.

В Иркутске взрывом сожран самолет,

Под Питером сошлись «Большие восемь»

(за то и левых взяли в оборот)…

Веселый Вакх здесь больше не живет.

Мы trinken bier и «Хванчкары» не просим.

Какое лето! Смерть берет свое

Температурой, нервами, железом.

Мы грудь не подставляем под копье,

Но и не прячемся, — мы просто тихо пьем,

Нас в ночь ведет, не торопя, cerveza.

К Офелии

Когда-нибудь, — а, может, никогда, —

Я прокляну себя за неспособность

Любить. И лет послушных череда

Забудется, как лишняя подробность.

Что будут мне чужие города,

Что в них приобретенная ученость,

И воля, и податливость стыда,

И разума литая изощренность?

А дальше мне, влюбленному всегда,

Покажется пустышкою влюбленность,

Которая проходит без следа,

Едва лишь пробуждая благосклонность…

Пустое! К черту глупых мыслей плеть —

Что толку о неведомом жалеть?!

Июль 2006

Феодор-царь

Уксусом насыщенная жажда…

Не того ждала душа моя!

Но отцовский посох взмыл однажды

И упал, судьбу мою кроя.

Братня кровь багряницей безмерной

Мне на плечи слабые легла…

Вот и ныне каинова скверна

Стала омрачением чела.

С Волги не придет властитель новый

В белый город, ставший мне тюрьмой.

Се — не золотой венец, — терновый,

И не бармы это, а ярмо.

Тяжкий крест неведомой державы

Я влачил, терпение храня,

Но за что, за что, ты, Боже правый,

Быть последним осудил меня?!

Царский род размолот и развеян —

Суд един для нищих и царей.

Кто грядет за мной — меня сильнее.

И судьба его страшней моей.