Константин Кедров

ХВ. Лешу живого вижу – шел

 

В середине фамилии Хвостенко буква о, как жерло его гитары. Он писал свою фамилию просто Хвост. После клинической смерти он услышал радостное восклицание санитарки парижского госпиталя: «Эрюсите!» Я вспомнил об этом на Пасху в Сергиевом подворье в  Париже весной 1991-го. Мы стояли с Лешей со свечами в руках, а священник восклицал: «Христе эрюсите!» Мы ответили: «Воистину воскресе!» Начальные буквы фамилии Хвоста звучат, как пасхальное приветствие Х.В. Моцарт с гитарой, человек-праздник, он оставался таким всю жизнь.  Недавно я вдруг почувствовал, что Леша не уходит, а все время возвращается. Так возник палиндром: «Лешу живого вижу – шел».

 

Я познакомился с Хвостенко летом 1989 года на фестивале международного поэтического  авангарда  во Франции, куда мы приехали с Игорем Холиным. Проходил фестиваль в городе легендарного Тартарена, в Тарасконе. Леша только что перенес тяжелейшую операцию в парижском  госпитале и еще близок был к сюжету одного из своих стихов:

 

Сил моих нет

Лет моих нет

Рыб моих нет

Ног моих нет

 

Но от него уже шла неиссякаемая энергия высшей жизни. Хвостенко нельзя воспринимать только как поэта, только  как художника, только как барда. Он был слеплен из того же теста, что Хлебников и Омар Хайям. Поэтичен каждый его жест, каждый шаг.

Затравленный только что закончившейся с началом перестройки  охотой на поэтов-авангардистов, я впервые был в Париже. Леша сразу понял мое состояние и буквально вдохнул в меня новую волю к жизни. Сначала он извлек из джинсового комбинезона свой сборник под названием «Подозритель» и надписал «Стих 5-й и 40-й посвящаю тебе, друг Костя». Открываю стих 5-й. Читаю:

 

Ах вот как

Ах вот оно что

Ах вот оно как

Ах вот что

 

Сразу становится весело и свободно. Открываю стих 40-й. Там всего одно слово:

 

Счастье.

 

До отъезда во Францию Леша жил в Ленинграде и в Москве, меняя множество профессий. К тому времени подоспел указ Хрущева о тунеядстве. Власти стали отлавливать безработных художников и поэтов, высылая их на принудительные работы. В поисках работы Хвостенко забрел в Музей мемориального кладбища. «Вакантных мест нет», - ответила директриса.

- Как? И на кладбище? - изумился поэт-«тунеядец».

Директриса не устояла перед обаянием Леши. Узнав, что ему грозит тюрьма или высылка, предложила место смотрителя памятников города. Это была замечательная работа. Осматривать памятники Ленинграда и заносить в книгу, где какие повреждения наблюдаются. Поначалу он «добросовестно» фиксировал: «Памятник Екатерине обезображен голубиным пометом» или: «У Пушкина поврежден мизинец». Потом понял, что это никому не нужно. Помет никто не счищает, а мизинец остается отколотым. Теперь он заполнял книгу, не выходя из дома, придумывая самые фантастические ситуации. «На конях Клодта выросли васильки», но записи никто не читал, и вопросов не возникало.

В Париже мы вместе слушали пластинку Алексея Хвостенко. Песни про Солженицына, Льва Гумилева - с ним Леша подружился еще в Ленинграде. Третья песня про Соханевича, переплывшего в лодке Черное море в 70-е годы. Соханевич сидел тут же с нами за столом, загорелый, веселый, только что приехавший из Америки. Его героическое бегство в Турцию стало легендой. А пластинка пела:

 

10 дней и ночей

Плыл он вовсе ничей

А кругом никаких стукачей

…Не тревожьте турки лодку

Не касайтеся к веслам

Лучше вместе выпьем водки

Лишь свобода  – мой ислам.

 

От песен Хвостенко исходит какое-то свечение счастья и свободы, но мне всегда немного перехватывает дыхание в припеве песни, написанной по случаю высылки Солженицына из России:

 

Ах Александр Исаевич

Александр Исаевич

Что же вы

Где же вы

Кто же вы

Как же вы

 

О своем отъезде во Францию Леша говорит редко. Только однажды вырвалась фраза:

- Если бы не вступился за меня Пен-клуб... - он не договорил, но и так было ясно.

Хвостенко пытались пожизненно закатать в психушку. Доказать сумасшествие поэта проще простого. С точки зрения обывателя, любое проявление поэзии - безумие.  Сумасшедшим объявляли  Бодлера, Рембо, Хлебникова, Мандельштама... Хвостенко из их компании. Ведь мы все такие умные. А поэты такие глупые. Их надо учить, воспитывать, переделывать. Мы ведь знаем, какой должна быть поэзия. «Искусство принадлежит народу»… Господи! Да никому оно не принадлежит!

Когда родственники Хвостенко принесли ему в парижский госпиталь какую-то еду, сделавший ему операцию хирург был возмущен:

- Разве есть что-нибудь такое, что бы мы не купили нашему пациенту по его первому желанию?  

Потом язвительно добавил:

- Ну разве что этой вашей русской каши у нас нет.

Вероятно, профессор решил, что русские питаются только кашей. Впрочем, он был недалек от истины.

 

Вторая встреча с Хвостенко произошла в апреле 1991 года, снова на фестивале поэтического авангарда в Париже, куда привез меня Генрих Сапгир. На этот раз я оказался в Лешином «сквате». Так называют в Европе помещения, незаконно захваченные художниками под мастерские. В здании бывшего лампового завода творили художники. Русские, поляки, немцы, американцы, французы. Временами наведывались представители мэрии, но чаще толпой шли туристы. Туристов интересовала жизнь художественной богемы. Они несли вино и еду. И того, и другого в Париже много. Хвостенко держал в руках какую-то дрель, что-то сверлил, потом сколачивал, потом красил. За несколько дней в Париже мы составили два совместных сборника, выступили в театре на Монмартре. Тут же в сквате провели фестиваль, отобедали в китайском ресторанчике, посетили множество художественных салонов и при этом все равно не сказали друг другу и половины того, что надо было сказать.

Хвостенко только что стал президентом Ассоциации русских художников Франции. И тотчас выдал мне удостоверение этого замечательного сообщества. По-французски сказано «артистов». Артист - это поэт, художник, музыкант, человек искусства. Новая творческая организация была зарегистрирована парижской мэрией. Мы обсуждали с Хвостенко творческий манифест:

- Зачем манифест? Я придерживаюсь кодекса Телемского аббатства в романе Рабле.

- А о чем там говорилось? - спрашиваю я не очень уверенно.

- Каждый делает, что хочет!

По сути дела, мы так и жили все эти годы. В Санкт-Петербурге, в Москве, в Париже. Каждый делает, что хочет - вот единственный непременный закон искусства. 

Музы Хвостенко толпами при мне осаждали его в Москве, в Париже, Тарасконе. И всем им он дал одно небесное имя - Орландина.

 

Да, мое имя Орландина.

Ты не ошибся, Орландина.

Знай, Орландина, Орландина

Зовут меня.

 

- А тебе можно пить? - спросил я Лешу, когда мы засели за батареей бутылок уже в Москве, в 95-м году.

- Мне все можно, - ответил он.

Ему и правда было «все можно».

Выпив все, что можно, по дороге на концерт в квартире Олега Ковриги мы застряли в лифте с легендарной гитарой, бутылкой вина и двумя музыкантами. Когда с опозданием на час мы вошли в переполненную квартиру, никто не поверил, что во всем виноват был лифт: «Могли бы придумать что-нибудь поинтереснее». Леша ничего не стал придумывать, улыбнулся и взял гитару.

Было у нас и совместное выступление - запись в мастерской художника Анатолия Швеца вблизи Кропоткинской. Я «пел» песни Хвоста и Волохонского, а он мои стихи. Потом на пленке был слышен только голос Хвоста, а от меня остался только шип и хрип. И я оценил доброту Хвоста. Он и вида не показал, что мое исполнение - ни в какие ворота.  Потом я понял, что в этом вся философия Алексея Хвостенко. Человеческое для него выше всего.

Потом вышел первый диск Хвоста, где была песня, посвященная мне. Она написана в Париже 26 апреля 91-го года, когда я с горечью спрашивал у Леши, везущему меня в аэропорт:

- Куда ты меня везешь?

- Извини, старик, - ответил Хвост.

Внутренне именно ему посвящены многие строки моих парижских поэм.

 

Иногда я думаю что Париж

выдуман был чтобы в нем жили не мы а другие

да и рай был создан для того лишь

чтобы изгнать из него Адама…

Василий Блаженный на площади Жака

Блаженный Жак на месте Блаженного

Мне давно подсказала Жанна

Тайную связь такого сближения

Каждому городу свой Баженов

Каждому перекрестку ажан

Каждому времени свой Блаженный

В каждой блаженной Жанне блаженный Жан

 

Я был понят мгновенно.

- А то поэзия забралась от нас на такие высоты, что нам до нее  уже и не дотянуться, - сказал он перед тем, как прочесть «Часослов»

 

Косте Кедрову

в половине дышали мыши

дважды в четверть укладывалась повозка

святой Мартин куковал утренним богом вишней

я вышел из русского имени в иней

голая кошка собака легла легкой походкой

август блаженному Августину кланялся месяц

тучная радуга накрыла поле дороги

открылось окно занятое спящей птицей

глаз тигра держал на ладони Симеон Столпник

я читал написанное тут же слово

Женевьева говорила Париж

святая и светлая белей бумаги

 

Здесь все построено на откликах подсознания на миры, разверзаемые в новых словах. Я  уверен, что все слова значат совсем не то, что они значат. В начале было Слово, но чтобы его понять, не хватит времени всей вселенной. Зато можно почувствовать все до конца и  сразу.

А вот мой запоздалый ответ на это стихотворение - «Хвост кометы».

 

Мы стоим в переполненном зале

театра города тараскон

был париж где нас все уже знали

был советский союз – застой

горлом пьет - поет из горлб

горловина хвоста - гитара

вся из струн гитара - герлб

вся из света герлб - гитара

извлекает хвост из гитары

тартарены из тараскона

тарасконы из тартарена

извергает его гитара

тар-тара-тара-дзынь

тара-тара-тара-жизнь

обрывается

струна

приструнит его страна

меж сугробами снежной сенью

где высоцкий спит как есенин

где луна - гитары дыра

где дыра - гитары луна

он прошел сквозь мир

как сквозь стенку

не задев юдоли мирской

хвост кометы - леша хвостенко

пролетел над снежной москвой

спи алешенька хвостик

спи

свод небесный - твой код экс-пи