Эта история внешне до ужаса напоминает начало «Мастера и Маргариты». Место действия - Бульварное кольцо. Время - конец мая, светлые сумерки... И нелепая гибель под колесами писателя Бориса Леонидовича Рахманина - автора нашумевшего романа «Русская ночная жизнь».

Налицо, как говорится, черный круг губительных совпадений. Писатель бросился через дорогу наперерез движению, потому что спешил в Дом журналистов (как известно, ставший прототипом «Дома Грибоедова» у Булгакова). И хотя в тот страшный час не случилось, конечно же, никакой Аннушки с ее проклятым маслом, сценарий тем не менее отсвечивает инфернальным бликом: Борис Рахманин торопился в «Грибоедова»... на чествование писателя Юрия Мамлеева. И вот - крутой вираж джипа, визг тормозов, красная луна светофора... Чудовищно несправедливая, нелепая смерть - по тому же сценарию трагического макабра.

Так и хочется воскликнуть: «Вот они, трамваи-то!» Однако воздержимся. Не станем восклицать. Вообще, хватит всех этих не совсем уместных сопоставлений и сравнений. Борис Леонидович Рахманин, писатель, поэт, драматург - воистину Мастер. О его творчестве с одобрением отзывался сам Борис Леонидович Пастернак. Его хвалил «серапионов брат» Всеволод Иванов, им восхищались Александр Твардовский и Юрий Нагибин.

В этом году Борису Рахманину исполнилось бы 72 года. Он погиб на творческом взлете, оставив, как водится, массу написанного, но неизданного при его жизни. Его литературное наследие готовит к публикации Алла Рахманина, вдова писателя. Вскоре оно станет достоянием читающей публики. И тогда читатель снова обретет веселую сатиру и грустную драму любви, парадоксальные размышления о жизни и смерти, а порой и вывернутую наизнанку действительность, разъятый мир, смешной и страшный одновременно – словом, все то, что роднит Бориса Рахманина с мастерами русской классической и современной прозы.

Кира Сапгир

 

 

 

Борис Рахманин

Конец света отменяется

 

«Как бы там ни было, - думал Сыромятников, стуча одним пальцем по клавишам старенькой пишущей машинки, - а жизнь продолжается. Вот, пожалуйста, - поискал он подтверждения своей мысли в окне, - хоть и митинги, хоть и Армагеддоном нас кое-кто пугает, а троллейбусы по улицам движутся, и машины - туда-сюда»…

 

Она рассмеялась. Боже, как он наивен. Как они все наивны, эти живые. Какие детские представления у всех у них об этом: ад, чистилище, рай... Все гораздо сложнее, без всяких аналогий.

 

В почтовый ящик, куда он по инерции иногда заглядывал, какие-то активисты часто бросали размноженные на ксероксе приглашения, а то и повестки, приглашающие поучаствовать в манифестациях, акциях... Выбирай по вкусу. Он все это выбрасывал. Нет, не то чтобы над схваткой он был, не то чтобы вовсе не задевало его происходящее - просто другое его интересовало, совсем другое. Прошлое, одним словом. Прошлое, оно как бы в степень возведенно - то, что сегодня суетным кажется, мелким, помноженное на столетия, нет-нет да и приобретет грозный и поучительный смысл, становится формулой, законом...

...Мучил голод. Обычно завтракал Сыромятников рано. Покойница мать некогда его к этому приучила. Женщина властная, с металлом в голосе, хотя и весила всего 44 килограмма, она всю себя посвятила сыну. Около восьми он уже сидел над поданной ею шкварчащей яичницей, источала бодрящий аромат чашка с кофе... Сама она боялась поправиться, соблюдала строжайшую диету, а сына кормила от души. «Для нормальной работы твоего мозга, сын, необходимы всевозможные комбинации белков, жиров и углеводов. Ты же ученый! Специалист по истории исчезнувших народов!» Только сейчас он стал догадываться, что откармливала она его, обделяя себя, недоедала, приберегая лучшие куски для сына. Ах, черт! Как же он этого раньше не понял? Скулы Сыромятникова обдало жаром. Одно утешение - сейчас, без матери, питался он как придется. Но привычка осталась. Как это? Условный рефлекс, да? Выделение желудочного сока? Поискал взглядом и, отвлекшись от машинки, взял со стола плоский пакетик из фольги с сухим супом, надорвал уголок, запрокинул, сыпанул в рот, стал задумчиво жевать.

В свои 38 лет Сыромятников все еще оставался холостяком. Пытался однажды решить этот вопрос, еще при жизни матери. С хорошей девушкой познакомился как-то в университетской библиотеке. Ее звали Асмик. Даже заявление уже подали. Даже золотые обручальные кольца он уже в салоне новобрачных приобрел. Ничего, однако, не получилось. Мама воспротивилась. И кольца к тому же он посеял где-то. Носил их на самом дне портфеля, среди книг, бумаг... Вот и... Они тоненькие были, почти невесомые. Аспирантские, одним словом.

Жуя сухой суп, Сыромятников вспоминал о причине, по которой мать воспротивилась его браку. Стыдно вспоминать. «Асмик, говоришь, зовут? Что за имя? Гм... А фамилия? Адьян? Что она, беженка? Сын, а ты не думаешь, что все дело тут в нашей квартире?» Она заверила его, что отнюдь неплохо, в общем, относится к многострадальным соплеменникам претендентки. Среди них нередко попадаются хорошие виноделы, каменщики, бизнесмены, но... «Сын, ты не имеешь права на ошибку. Тебя ждет незаурядное будущее!» А тут еще и кольца эти треклятые... «Асмик, понимаешь, кольца куда-то задевались. А другие покупать - я не при деньгах сейчас. Отложим, ладно?» Четыре года уже прошло, - вспоминал Сыромятников, ощущая жар на скулах. Замуж, насколько ему известно, Асмик так и не вышла. При редких встречах проходит мимо, наклонив голову, и лицо ее скрывается за упавшими волосами. Так хочется остановить ее, отвести пальцем смоляную прядь...

Всю себя посвятила ему мама. «Сын, - напоминала она, - ты не забыл, что завтра утром от тебя ждут доклада о печенегах?» Сын... - так она его обычно называла. Молилась за не­го, за его успехи. Губы ее постоянно шевелились: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь!» Сомнений, что это к его научной карьере относится, не возникало. За день до смерти он принес ей в больницу тяжелую железную банку болгарского компота. Цепко ухватив его когтистой лапкой за рукав, мать заговорщицким шепотом обещала, что если там, - показала взглядом в потолок, - что-то есть - она будет за него хлопотать, а о результатах обязательно даст ему знать, найдет возможность... «Мама, да ты что? Ты меня переживешь!» «До самого Господа Бога дойду»... - обещала мама.

Он очень любил ее. Разумеется, ничуть ее не боялся. А серьезность, с которой она относилась к его призванию, даже импонировала, прибавляла значительности в собственных глазах. Сыромятникову казалось иногда, что именно от него, от добросовестности его исследований зависит степень исчезновения тех или иных древних народов. Заленится, запустит дело - и «ако обры»... Сейчас-то, по прошест­вии трех лет с маминой кончины, он несколько скромнее стал относиться к своей значи...

Дзин-н-нь! Дзин-н-нь! Дзин-н-нь!.. Что это? Телефон? Так долго молчал, молчал, молчал... И взорвался вдруг? Дзин-н-нь! Где он? Где аппарат, черт возьми! Забыл... Ах, вот он! Какие пронзительные звонки. Междугородный? Международный?

Сшибая стулья, Сыромятников добрался наконец до телефона, сорвал трубку:

-   Да! Але! Але! Я слушаю!

- Сын... - отозвался после паузы такой знакомый, бесконечно родной, безмерно далекий голос. Но слышно было хорошо. - Сын...

Сыромятников онемел.

- Ну, как ты там? У вас там утро сейчас, да? Ты уже позавтракал? Надеюсь, я тебе не помешала? Как ты вообще питаешься? У вас ведь сейчас, я слышала, не весьма...

- М-мама? - выдавил он наконец через силу. - Кто это? Это... Это розыгрыш? Послушайте...

Она снисходительно рассмеялась.

- Да я это, я! Не теряй времени на охи и вздохи. Думаешь, легко мне было...

- Мама? Но как?.. Ты же... Три года уже... Я не верю... Мама! Мамочка! Неужели?.. Скажи, ты где? - он и не верил, и хотел верить. Уж кто-кто, а его мать... Она чего хочешь добьется.

- Ты... в Раю?

Она снова рассмеялась. Боже, как он наивен. Как они все наивны, эти живые. Какие детские представления у всех у них об этом: ад, чистилище, рай... Все гораздо сложнее, без всяких аналогий. Впрочем, он может не беспокоиться. Обитает она в секторе довольно

сносном, даже престижном. Это такая... такой... Отнюдь не ад, нет! Она как бы на магнитофонную пленку записана, если все же по аналогии. Но при этом у нее есть масса возможностей для индивидуального существования. Она даже согрешить вольна! Этот ее телефонный звонок - разве не достаточное тому доказательство? О, если ее поймают, разоблачат!.. Могут стереть ее... Стереть запись...

- Сын... - прервала она сама себя, - давай о тебе лучше, о твоей диссертации...

- Уже два года как защитился! - воскликнул Сыромятников. Ожидал, что она обрадуется. - Несмотря на то, что все тут у нас в упадке, Армагеддоном пугают, концом света - кое-что функционирует! Мамочка! - выкрикивал он возбужденно. - Мамочка, вот, пожалуйста - троллейбус за окном прошел! А главное - продолжают существовать мои исчезнувшие народы! В переносном смысле, разумеется, ха-ха-ха! Так что...

- Да знаю, знаю... - прошелестел вздох. - Это я тебе отсюда поспособствовала. Переговорила тут кое с кем. А сейчас жалею. Как это ни ужасно, сын, мы, кажется, оба в тебе ошиблись. Не такой уж ты... - пауза. - Что ты молчишь? Але!

Он молчал. Скулы его горели. Не от стыда на этот раз - от досады, от гнева. Оказывается, его многолетние усилия, его сложнейшие исследования, готовность ради исчезнувших печенегов и половцев жертвовать здоровьем, личным счастьем, комфортом - ни при чем. А то, что он профессору Зайцевичу волосатую руку в коридоре, улучив момент, поцеловал? А то, что перед деканшей Матрасовой расплакался, как бы тронутый ее ценными замечаниями на полях реферата? Все это - ни при чем? Оказывается, это она, мама, записанная, как некий текст, на коричневую магнитофонную пленку, с кем-то из небесной канцелярии переговорила и выхлопотала, выбила ему степень кандидата исторических наук!..

- Але, сын! Что ты молчишь? Скажи, ты там женился, по крайней мере? Что? Нет? Я так и думала. Аморфный, вялый... Слушай, а может, ты импотент? Или онанист? Ты же, помнится, влюблен был в чудесную беженку? Как ее? Асмик, кажется? Слушай, а может, ты и в самом деле в конец света поверил? В Армагеддон? Дурачок! Даже твои якобы исчезнувшие народы никуда не исчезли. Имя переменили – вот и все. Был Итиль, стала Волга. Ведь вы, живущие, еще убиваете друг друга, еще кусок друг у друга из горла вырываете, о женском равноправии только-только вопрос ставите! Находитесь едва ли не на младенческой стадии развития. Так о каком же конце света вы говорите? Не будет его, отменяется, понял? Ты понял? Вам еще жить и жить, взрослеть, стареть, мудреть! Немедленно женись, сын! Ты слышишь? Але! На коленях проси у красавицы Асмик прощения!..

Он потрясенно молчал.

- Сын! Сын! - заторопилась она, заговорщицки понизив голос. - Я, кажется, попалась... Воздействовать на жизнь нам не разрешается. Не... И все же... Наши стенные часы... Они целы? Там... Ох, как больно! Неужели меня сотрут? Я та-а-ак...

Голос ее замедлился, поплыл, стал почти незнакомым.

- Сы-ы-ы... Сте-е-е... Ча-а-а... За-а-а...

Частые гудки.

- Але! Але! - кричал в трубку Сыромятников. - Мама! Мамочка! Ты меня слышишь? Мамочка!.. - его серое морщинистое лицо блестело от слез. - Мамочка-а-а!..

Глотая слезы, он долго еще вслушивался в гудки, ища в них намека, смысла. Эти три года явно не прошли для мамы зря... Вспомнил ее последние, плывущие и замирающие слова. Положил трубку, подошел к стенным часам, открыл дверцу. За чуть выпуклым жемчужным циферблатом деловито постукивало что-то, самозабвенно размахивал самим собой маятник, хмуро висели гири... Ну и что? Что хотела сказать, сообщить ему мама ценою еще одной, иной, куда более страшной смерти? Что часы - мерило времени? Что время бессмысленно без любви? Вяло поднял руку, сунул пальцы в пыльную темную глубину, как будто в другое измерение... Нащупал и вытащил оттуда на свет ничуть не померкшие за эти годы тоненькие обручальные кольца.