Ефим Венгер

Смертельная петля блокады

Мой дед со стороны матери до революции был купцом. Торговал крупно, в том числе с немцами. Каждый год ездил на Лейпцигскую ярмарку. В те годы он очень уважал немцев за их порядочность и пунктуальность в деловых отношениях. Зная немцев и по Первой мировой войне, он никак не мог поверить, что цивилизованный народ за десять лет власти нацистов превратился в диких зверей. Несмотря на стремительное продвижение гитлеровской армии к центру страны, дед также не верил, что Ленинград может пасть. Поэтому наша семья своевременно не эвакуировалась и осталась в осажденном городе. Вскоре по квартирам стали ходить активисты и чуть ли не силой забирать детей, чтобы вывезти их из города. Отдать меня мама наотрез отказалась. Сказала: «Что будет со мной, то будет и с моим сыном». Сердце не обмануло маму: эшелоны с детьми непрерывно бомбили немцы. Тысячи детей погибли, многие оказались на оккупированной территории. Потом убитые горем матери пытались разыскивать своих детей. И, как правило, безрезультатно.

Первый бомбовый удар немцы нанесли по самому чувствительному месту Ленинграда — Бадаевским складам, где хранились запасы продовольствия на три-четыре года. Из-за головотяпства властей склады не были должным образом защищены, и фашистам не представляло никакого труда обнаружить их и сделать целью немецких бомбардировщиков. Склады полыхали несколько дней, а зарево пожара было видно со всех концов города. Осенью мы с мамой, как и многие жители, ездили копать землю с расплавленным в ней сахарным песком — к осажденному Ленинграду подкрадывался голод.

Во время одной из бомбежек немцы разнесли в пух и прах наш Дмитровский переулок, хотя метили они в расположенную поблизости церковь на Колокольной площади. Там якобы располагались склады с оружием и зенитная батарея. Дома были только мы с бабушкой. Налет просидели в бомбоубежище. И хотя в наш дом бомбы не попали, подпорки в убежище ходили ходуном. После налета переулок представлял собой страшное зрелище. Несколько домов были разрушены до основания, другие горели. Фасады некоторых обрушились, образовав «срез», словно дом рассекли гигантской бритвой. Переулок оцепили. Для проведения спасательных работ прибыли пожарные, милицейские машины и машины скорой помощи. Мама увидела зарево пожара в районе нашего переулка и, не раздумывая, бросилась к нам. От ее работы до нашего дома было немногим более трех километров. Мама прорвалась сквозь оцепление, преодолела все воронки и завалы. Когда она вбежала во двор, одежда на ней тлела (кто-то из спасателей направил на нее струю из брандспойта), волосы, брови, ресница были опалены. Когда она увидела, что мы целы и невредимы, силы оставили маму.

Кроме бомбовых ударов немцы ежедневно обстреливали Ленинград из крупных дальнобойных орудий, установленных на Пулковских высотах в трех километрах от города. Причем артиллерийские снаряды могли падать в любом месте и в любое время, естественно, без всякого оповещения со стороны служб воздушной обороны города. При бомбежках, часто с опозданием, но все же объявлялась воздушная тревога, хотя эффект от этого был мизерный.

А потом начался голод. Первое время мама меняла на Кузнечном рынке вещи на продукты. Приносила немного муки, отрубей, куски конины. Потом к ста двадцати пяти граммам так называемого хлеба, добавляли столярный клей, дуранду (малосъедобные жмыхи), создававшие на очень короткое время иллюзию сытости. Студень мама на рынке не покупала, знала, что его могут сварить из человечины. Страшно мучил холод. Зима 1941 – 42 годов выдалась лютая, без единой оттепели (правда, это спасло Ленинград от эпидемий, так как трупы лежали на улицах, отбросы не убирались). Чтобы хоть как-то согреться в квартирах, в том числе нашей, стояли печки-буржуйки. Но, за неимением дров, мне — девятилетнему мальчишке, пришлось разрубить топором нашу дубовую мебель: шкаф, буфет, комод. У моих родных сил для этого не было. Мне же мама каждый день давала дольку шоколада из хранившихся у нее запасов. Еще до войны гости приносили мне, ребенку, плитки шоколада. Но я сладкое не любил, и мама складывала эти плитки, не подозревая, что в будущем они избавят меня от дистрофии, а может быть, спасут жизнь.

От холода замерзали трубы, в результате люди оставались без воды. Иногда мы с мамой привозили воду на саночках с реки Фонтанки. На наших глазах в прорубь проваливались люди, — спуск к ней был очень скользкий. Когда в каком-нибудь доме отогревали трубы, мы с мамой в четыре часа утра занимали очередь. Стоять приходилось часами (на таком-то морозе!), потому что вода не текла, а капала. Но при этом люди не болели. У моей мамы, как и у большинства женщин блокадного Ленинграда, моча не держалась, белье замерзало прямо на теле, образуя ледяной панцирь. Но никаких урологических и гинекологических заболеваний у нее, женщины с одной почкой, не было. У многолетних язвенников зарубцовывались язвы желудка (правда, потом они открывались и у тех, кто до блокады был здоров). Как я уже сказал, все были здоровы, а умирали тысячами от голода, либо погибали во время бомбежек и артобстрелов.

И все же еще более удивительным было то, что с наступлением весны на улицы вышли голодные, изможденные люди и убрали все отходы, весь мусор, все ледяные глыбы завалов и тем самым спасли город от эпидемий. Не вышел только тот, кто уже не держался на ногах, не вставал с кровати.

Я уже писал, что мой дед не хотел эвакуироваться, не веря, что Ленинград может пасть. Он оказался прав, но заплатил за свою правоту жизнью. Дед умер от голода 14 апреля 1942 года. А 22 апреля мы с мамой и бабушкой выехали из осажденного города последним эшелоном по ненадежному, весеннему льду Ладожского озера.