Юрий Александров

Москва. Предвоенные годы

 

Москву я впервые увидел в 1929 году, и она поразила меня своими масштабами, динамичной повседневной жизнью, ведь до этого я успел побывать с мамой лишь на знаменитой Новгородской ярмарке (которая, кстати, проводилась в последний раз). А уже на следующий год наша семья переехала в столицу и поселилась во флигеле старинного дома с полуротондой, напротив сквера у Ильинских ворот.

Москва. Сухарева башня

Как только отчим получил работу в правлении Казанской железной дороги, мы переехали в служебную квартиру в большом и строгом по архитектуре доме на Красносельской улице. В то время этот район резко отличался от центра, еще сохраняя провинциальный колорит московской окраины – низкорослую застройку и множество деревянных домов. Деревянным было и здание школы, в которую я ходил. Близость к Каланчевке с ее тремя вокзалами вносила в нашу жизнь ощущение суетности, что резко отличалось от флегматично-размеренной саратовской жизни. Повсюду мелькали стайки чумазых беспризорников с хищно-голодными глазами.

Вскоре моего отчима перевели на работу в Контрольную партийную комиссию, и мы вновь переселились в Центр, в Большой Златоустенский переулок, в густонаселенную коммунальную квартиру.

Именно отсюда, с Большого Златоустенского, и началось мое открытие Москвы, первые странствия по городу, ставшему родным. Здесь я ощутил себя москвичом.

Москва моего детства славилась обилием проходных дворов, причинявших множество неудобств милиции. Детское население осваивало ближайшие окрестности — Ильинский сквер, где мы катались на санках и коньках и где, заинтригованные блеском золоченых изразцов, пытались заглянуть внутрь мрачного памятника героям Плевны, и Чистопрудный бульвар, где зимой тоже заливали каток. Но  лучшим считался каток на Петровке.

Одним из самых сильных впечатлений детства  было посещение Московского Кремля, доступ в который был в то время закрыт. Отчим предъявил постовому какой-то документ (он был членом ЦИК, формально — высшего органа власти), мы прошли через Никольскую башню, мимо старинных русских пушек и трофейных орудий  Наполеоновской армии, осмотрели Царь-пушку и Царь-колокол, напротив которых, за забором, были руины Кремлевских монастырей — Чудова и Вознесенского), и вошли в Большой Кремлевский дворец. В отличие от  превращенных в музеи дворцов Петербурга, овеянный тайнами загадочный Кремль, где на каждом углу маячили фигуры сотрудников НКВД, был воспринят мною скорее как резиденция властителей, а не как великолепный памятник архитектуры.  Понимание изумительной красоты и ценности древнерусской архитектуры пришло ко мне позднее.

Со временем я стал замечать, какие великолепные дворцы и храмы вкраплены в гущу непрезентабельных московских построек. Их самобытную красоту, то празднично живописную, то зачаровывающую поразительной соразмерностью форм, не могли уничтожить полностью ни запущенность, ни перестройки, ни явная обреченность на слом. Правда, осознал я это не сразу.

В ту довоенную пору Москва переживала острейший жилищный кризис. Под жилье использовалось все, что имело кровлю и могло дать приют. На наших глазах происходило варварское уничтожение древнейших памятников. Так, в 1933 году был разрушен собор Иоанна Златоуста, на руинах которого был возведен престижный дом для чекистов с соседней Лубянки, а весной и летом мы не могли открыть форточку из-за туч пыли и постоянного шума работавшего экскаватора. И однажды я, подросток, с ужасом и отвращением увидел, как строитель-заключенный (таких было большинство) со смехом показывал остальным рабочим связку черепов, извлеченных из монастырских гробниц, где, как я позже узнал, покоились останки представителей многих знатных родов и известных людей России, например, генерал-адмирала Федора Апраксина и других сподвижников Петра I.

Слышал я и оглушительные взрывы, уничтожившие златокупольный храм Христа Спасителя (я так любил сидеть на красивой лестнице, ведущей от храма к Москве-реке); исчезла Сухарева башня, строгий силуэт которой замыкал улицу Сретенка (ходили слухи, якобы там жил  астролог  и чернокнижник Брюс)…

Градостроительная вакханалия советских лет, направленная на уничтожение памятников истории и культуры, прокатившаяся рядом волн в 1930-х, 50-х, 60-х годах, смела множество уникальных памятников, оставив после себя руины и зияющие до сих пор пустыри. Под такого рода сносы была подведена идеология, задачей которой было избавить столицу мирового коммунизма от прошлого, открыв дорогу новаторам-ликвидаторам. Так, в ноябре 1925 года   газета «Известия» писала: «Москва — не музей старины, не город туристов, не Венеция и не Помпея. Москва — не кладбище былой цивилизации, а колыбель нарастающей новой пролетарской культуры. Наша архитектура — это стиль труда, свободы и знаний, а не роскоши, угнетения, суеверия». Ей вторили другие центральные газеты: «Улица, площадь — не музей. Они должны быть всецело нашими, это место должно быть очищено от векового мусора» («Вечерняя Москва», 1930 г.).

Памятники Москвы пали жертвами хозяйственников, которым надо было расширять улицы или строить жилье и заводы. Десятки школ были построены в центре Москвы на месте снесенных храмов. Дворец культуры завода им. Сталина (ЗИЛа) воздвигался на месте великолепного ансамбля Москвы — Симонова монастыря, хотя строительную площадку на тогдашней окраине можно было легко организовать. Рабочие Пролетарского района ходили на субботники по разборке монастырских руин с лозунгами: «Построим на месте очагов мракобесия очаг пролетарской культуры».

Символы царской России сменяются новыми — Третий интернационал заступает на место Третьего Рима. Сталин по поводу сноса Сухаревой башни обронил: «Советские люди сумеют создать более естественные и  достопамятные образцы архитектурного творчества». Это была идеологическая  война на уничтожение и разрушение наследия предков.

Одним из первых в начале 30-х годов по идеологическим  причинам и с целью удобства для размещения советского правительства пострадал Кремль. Мне еще довелось увидеть замечательные ансамбли: уникальный памятник — Храм Спаса на Бору¸ датированный 1330 годом (перестроен был в 16 веке, переложен в старых формах — в 18 веке архитектором М.Ф. Казаковым).

«Церковь Спаса на Бору! Как хорошо: Спас на Бору! Вот это и подобное русское меня волнует, восхищает древностью, кровным родством с ним», —  писал Иван Бунин, которому довелось любоваться этим собором.

Я был свидетелем сноса в Кремле великолепных ансамблей Чудова и Вознесенского монастырей 15 века. В последнем находилась усыпальница цариц. Также был разрушен Малый Николаевский дворец, построенный по проекту архитектора М. Казакова в конце 18 века. На месте этих снесенных памятников вскоре было построено здание школы Красных командиров имени ВЦИК (ныне здание Президентской администрации).

Я хорошо помню Москву старую, с ее великолепными памятниками, храмами и дворцами, с ее малоэтажной застройкой. Охотный ряд и Тверскую улицу, которая начиналась от Вознесенских ворот, закрывающих вид на небольшую в то время Манежную площадь, и вилась вверх по холму до Страстной площади — ныне площади Пушкина.

Страстную площадь украшало внушительное здание Страстного монастыря. По иронии судьбы, в нем расположился Центральный антирелигиозный музей Союза безбожников СССР. Туда водили экскурсии школьников. А памятник Пушкину взирал на все это с Тверского бульвара.

На углу Тверской стоял кинотеатр. К нему примыкал, выходя на площадь, двухэтажный дом с мезонином  хорошо известной москвичам М.И. Римской-Корсаковой. Этот гостеприимный дом знала вся дворянская Москва. Здесь часто устраивались балы и маскарады. Не обошли этот дом и Пушкин с Грибоедовым, «поселившим» в нем героев «Горя от ума». Недаром москвичи называли его «домом Фамусова».

В 1934 году все нижние этажи зданий украшали проекты реконструкций Тверской, которая вскоре стала называться улицей М. Горького. Вскоре все эти памятники исчезли на моих глазах, а сама улица видоизменилась.

 В 1940 году специальная комиссия Академии архитектуры подвела итоги реконструкции города: с 1917 по 1940 год уничтожено 50% архитектурно-исторических памятников. (По самым скромным подсчетам, в 1950-80 годы в Москве было снесено 2200 исторически ценных зданий.)

Старые дома не только сносили, наиболее ценные из них передвигали на другое место, как, например в 1935 году здание Моссовета (ныне Мэрии). Оно двигалось на особых катках в глубь квартала, расширяя улицу. Об этом писали как о чуде техники того времени.

15 мая 1935 года. Открытие первой очереди Московского метрополитена

В то время я, конечно, до конца не осознавал подлинных масштабов утрат, да и сокрушаться об уничтожении старого среди молодежи было не принято. Радовали успехи страны, новостройки столицы. На улицах появились первые шахты метрополитена. Одна из них была на Театральной площади, напротив гостиницы «Метрополь». 15 мая 1935 года, выстояв очередь, я вошел в вестибюль станции «Дзержинская» и с гордостью совершил первую поездку под землей.

Пожалуй, не было человека, который бы не посмотрел «Чапаева» или «Путевку в жизнь», не гордился бы талантами Большого, корифеями  Малого и Художественного театров. Жадно впитывая эту культуру, эпицентром которой была Москва, мы не сознавали, что она была искусственно оторвана от современной мировой  культуры, просачивающейся в страну по каплям, дозировано: Чарли Чаплин, Стефан Цвейг, Бернард Шоу, Леон Фейхтвангер, на встрече с которым в Политехническом музее в 1937 году мне довелось присутствовать. Я знал его по антифашистскому фильму «Семья Оппенгейм». Помню, что в этой встрече участвовали известные актеры — Михоэлс, Зускин и др. В это же время в Москве вышла книга Фейхтвангера «Москва — 1937», в которую вошла смелая глава о Сталине «Сто тысяч портретов человека с усами». Она продавалась во всех  газетных киосках.

Окружающую действительность, во многом благодаря бабушке и маме, я воспринимал также через литературу, русскую классическую и мировую. Уже тогда любимыми стали книги В.О. Ключевского и Е.В. Тарле. «Талейрана» проглотил «запоем», в то время не смея даже представить, что в будущем стану учеником академика и получу от него эту книгу в подарок.

Я часами пропадал на обнаруженном мною книжном развале, примыкавшем к древней китайгородской стене. Здесь можно было найти все — от прижизненных изданий Пушкина, Лермонтова и древних рукописей до бульварной литературы. Здесь мною было сделано немало ценных приобретений. А колоритные торговцы — блестящие знатоки книги — давали консультации и советы, даже если мы как покупатели не представляли для них интереса.

Литература учила меня ценить индивидуальность человека, его неповторимость. Между тем, мы жили в мире, основой которого был коллективизм. Значимость человека в этом обществе определялась, прежде всего, его местом в общем строю «борцов за лучшее будущее», которому приносились в жертву все общечеловеческие и нравственные ценности. К прошлому же, за исключением революционной традиции, воспитывалось враждебное отношение.

Должно быть, из чувства внутреннего протеста, может быть, недостаточно осознанного, и по мере узнавания захватывающих воображение исторических фактов у меня появилось желание лучше познать разрушенный «до основания» старый мир, о котором так завораживающе и притягательно повествовали авторы любимых книг, разгадать загадки бытия. Так формировался интерес к истории, ставшей впоследствии моей профессией.