Евгений  Бень

ПРАВДА  СТЕКЛА

16  МАЯ  ИСПОЛНИЛОСЬ  120  ЛЕТ  СО  ДНЯ  РОЖДЕНИЯ  ВЛАДИСЛАВА  ФЕЛИЦИАНОВИЧА  ХОДАСЕВИЧА.

В советскую эпоху поэт ходил почти только в «перепечатках» среди вольно настроенных литераторов и «идеологически неустойчивой» интеллигенции. В перестройку – в конце 1980-х – Ходасевич закономерно попал в череду самых крупных возвращенных имен вместе с Набоковым, Бердяевым, Мережковским…

В то время мне случилось откомментировать и подготовить к печати две его книги и ряд публикаций стихов, воспоминаний, писем. Сейчас – при изобилии переизданий Ходасевича в 1990-е годы – интерес к нему сохранился больше у знатоков и любителей русской поэзии. Впрочем, здесь он разделил участь других поэтов своей эпохи.

В 1924-м году в статье «О чтении Пушкина» Ходасевич писал: «Поэт» и «человек» суть две ипостаси единой личности. Поэзия есть проекция человеческого пути». Глубокая, но откровенно незамысловатая формула. Она, наверное, и есть квинтэссенция его стихов, биографических очерков о современниках, историко-литературных штудий. Цельность во всем и никаких двойных стандартов. Этим своим качеством Ходасевич проникает в день сегодняшний с его тотальной неискренностью и саморазрушительной инерцией.

Поэт с нервным и упруго-мускульным организмом стиха, очеркист, все слова и оценки которого предельно выверены, который ручается за точность и правду каждых события, детали, штриха. Человек, непрестанно интенсивно работавший в литературе до семи потов. Полуполяк-полуеврей, москвич, эмигрировавший из России в 1922-м году и осознававший себя ее пасынком до последних дней недолгой жизни. О нем много сказано и есть немало тем для продолжения разговора…

Остановлюсь лишь на двух уроках Владислава Ходасевича, невольно преподанных им не только писателям своего времени, но и современникам нынешнего века. Это – уроки ясного живого слова и беспощадности к себе.

Ясное  слово

Ходасевич был современником символистов, акмеистов, футуристов, имажинистов и представителей иных  «измов». Ни к одному из «измов» он не примкнул ни декларативно, ни по самому характеру творчества. Он был независим по самой своей природе, по ясному, живому, насыщенному первородством слову. Критик русского зарубежья Владимир Вейдле в 1928-м году в статье «Поэзия Ходасевича» чрезвычайно метко отметил отличие поэта от тогдашних «пионеров» и «фокусников». Фокусником Ходасевич быть не только не желал, захотел бы вдруг – не смог, как невозможно хирургическим путем удалить душу, а вместо нее медицинскими нитками пришить новейшую компьютерную программу. В статье «Декольтированная лошадь» он писал о заумниках-футуристах: «Заумь свидетельствовала о жуткой духовной пустоте…»

В стихотворении «Жив Бог! Умен, а не заумен…» (1923) поэт отождествлял свои стихи с послушливым стадом:

Пасу послушливое стадо

Я процветающим жезлом.

Ключи таинственного сада

Звенят на поясе моем.

В Библии Всевышний сказал Моисею: «И кого я изберу, того жезл расцветет… И вот жезл Ааронов, от дома Левиина, расцвел, пустил почки, дал цвет и принес миндали». В этом стихотворении поэт творит хвалу ясному человеческому слову. Сам он, подхватив ясное слово, сроднился с ним, с его «суровой свободой», с его «извилистым законом».

Сейчас уже мы – свидетели того, как уходят в лету витиеватые словесные эквилибристы андерграунда последних десятилетий.

 

Беспощадность  к  себе

Трудно назвать поэта, который бы так жестко судил себя, как Ходасевич в стихотворении «Перед зеркалом» (1924):

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Вся история его стихов – это неизбывная боль души. Он не только выплескивает эту боль наружу. Он выступает как естествоиспытатель, который доносит до нас само существо боли поэта, «выпихнутого» послереволюционным безумием из России, но не обретшего покоя на культурной почве Европы. Он, как ученый-медик, мобилизовавший волю на описание собственной смертельной болезни. Его боль – боль странника, за плечами которого «дорожный мешок» с томиками любимого Пушкина, ранней смертью родителей, тяжкими недугами, потерями любимых женщин, бездетностью, о которой сам Ходасевич, правда, не пишет никому и никогда. И еще при нем беспощадный отказ от утешения иллюзиями, от самообмана.

Нет, не найду сегодня пищи я

Для утешительной мечты:

Одни шарманщики да нищие,

Да дождь – все с той же высоты.

                                                                                                                                                (1923)

Теперь, во времена агрессивного цинизма, коррупции, террора и демографического истощения многие из нас избегают заглянуть в зеркало, страшась того, что поэт назвал «правдой стекла». Поэтому эпидемия утешительного самообмана все набирает силу.