Лазарь Лазарев

Когда ты не скован страхом

Лазарь Лазарев - курсант военно-морского училища. Ленинград. Сентябрь 1941 года

Прошло с тех пор уже шестьдесят лет...

На четвертый день после начала войны мы, трое прежде незнакомых выпускников днепропетровских школ, с немалыми трудностями, с двумя пересадками, из Харькова до Москвы, стоя в тамбуре, добрались до Ленинграда. У нас были вызовы в военно-морские училища: у одного - в Военно-морскую медицинскую академию, у второго - в Дзержинку, у меня - во Фрунзе, и выданный военкоматом общий на троих литер - предмет некоторой нашей гордости: мы уже чувствовали себя военными, защитниками страны. Попрощались на вокзале, больше нам не пришлось встретиться, судьбы моих спутников я не знаю.

На привокзальной площади я подошел к милиционеру и спросил, как мне проехать на набережную лейтенанта Шмидта (там размещалось мое училище). Он посмотрел на меня с подозрением - видно, дано было указание усилить бдительность - и строго сказал: «Таких справок, гражданин, не даем».

Я отошел от него и увидел на трамвае: «Московский вокзал - Мост лейтенанта Шмидта - Набережная лейтенанта Шмидта». Сел в этот трамвай и доехал до училища.

Вахтенный офицер (тогда он назывался дежурным по училищу командиром), капитан 3 ранга с нарукавной повязкой на кителе (потом я узнал, что она называется «рцы»), красавец-грузин, которому я предъявил свои документы, показал мне: «Пойдете по этой же набережной - до собора. Там вас окрестят в военные моряки...»

Но настоящее крещение было позже, через несколько недель - под огнем...

В этом соборе мы прожили несколько дней. Сдали свои штатские вещички в баталерку, выдали нам робу, белую парусиновую одежду, прародительницу джинсов, завоеваших после войны весь мир как самая модная и практичная одежда, Когда нас перевели в здание училища, выдали форму, присягу мы принимали уже в форме.

Но еще до этого нам объявили, что вступительных экзаменов не будет, наверное, это было вызвано тем, что основной массив поступающих составляли выпускники недавно созданных военно-морских спецшкол в Ленинграде и Москве - таких, как я, «единоличников» со стороны, было раз-два и обчелся.

Состоялась так называемая мандатная комиссия, чем она занималась, не знаю. А потом медицинская: рассматривали, измеряли, взвешивали. Один из врачей сказал, что для моего роста (171 сантиметр - это я запомнил) мало вешу (кажется, килограммов пятьдесят, что-то вроде этого). Другой улыбнулся: «Ничего, на наших харчах наберет вес...»

Было это в первых числах июля. До начала блокады, унесшей жизнь миллиона с лишним человек, оставалось всего-навсего два с небольшим месяца. Но никто тогда и представить себе не мог, какие страшные испытания ожидают Ленинград. Думали, что вот-вот Красная Армия нанесет немцам сокрушительный удар и пойдет на запад.

Наше училище было эвакуировано в Астрахань, когда замерзла Ладога...

Мрачной осенью сорок первого года мы, несколько человек курсантов, допытывались у комиссара нашего батальона (кажется, он был преподавателем военной истории): что дальше? Немцы были уже у Ленинграда, рвались к Москве. Что дальше?

- Может быть, сдадим Ленинград, может быть, сдадим Москву, - сказал он, и мы при всем нашем мальчишеском неведении понимали, что говорит он вещи опасные, могут пришить пораженчество, но разговаривает с нами с предельной откровенностью. - Но войну все равно выиграем. Проиграем, только если немцам удастся поссорить наши народы...

«Поссорить наши народы» - как можно поссорить наши народы? Да и есть ли у нас разные народы? Мы - один народ. То, что сказал комиссар, показалось мне просто дичью, потому и запомнилось.

Многое мне пришлось повидать и пережить, много прошло лет, пока я понял, сколь серьезно было то, что осенью сорок первого года сказал нам комиссар нашего батальона...

Мне очень редко снятся сны - наверное, не чаще чем раз в год. А война не снилась никогда - во всяком случае та, которую я пережил. Но один военный сюжет преследовал меня долгие годы: снилось мне, что я попал или попадаю в плен.

Надо немедленно уходить, немцы вот-вот замкнут кольцо, а у меня онемели ноги, не могу сдвинуться с места. Или я уже в колонне захваченных в плен, немецких конвоиров не так много, впереди овраг - надо скатиться вниз, это последний, единственный шанс спастись, а я никак не могу пробраться в крайний, самый близкий к оврагу ряд.

Просыпаюсь в холодном поту. Видно, больше всего, больше смерти я боялся попасть в плен, понимал, что меня там может ждать, но подавлял в себе, отстранял этот страх.

Не знаю, были ли на фронте люди, не ведавшие страха. По-моему, под огнем всем страшно, особенно на первых порах. Но рядом товарищи, им угрожают те же опасности, они держатся, стыдно перед ними обнаружить свой страх - об этом написал Булат Окуджава в стихотворении «Первый день на передовой»: «...я в глаза товарищам гляжу-гляжу: (а что, если кто-нибудь в том сне побывал?) А что, если видели, как я воевал?» Стыд помогает преодолеть страх.

Конечно, здесь важна мера - стыд, как водка (сто грамм добавляют мужества, а большее количество выпитого приводит к опасной бесшабашности - своими глазами видел, чем это иногда кончается), может оборачиваться и утратой необходимой в бою осмотрительности, пренебрежением реальной иерархией опасностей, все становится нипочем.

Не раз писали — и я ничего нового не скажу, могу лишь подтвердить это: легче всего подавить страх, когда в минуты смертельной опасности ты поглощен своим делом, поставленной реоед тобой задачей.

И еще одно. Вначале, когда инициатива была у немцев, а мы отступали, немцев боялись, они были по-настоящему сильны, да еще казались гораздо сильнее, чем были на самом деле. Но вот ты побывал несколько раз под огнем, уже не так скован страхом, лучше видишь происходящее и начинаешь понимать, что и немец тебя тоже боится, может быть, не меньше, чем ты его. И это понимание, точнее, чувство, ощущение, означало, что ты стал обстрелянным солдатом.

Сколько раз за последние годы мне приходилось читать надрывно обличительное: «Мы с этим - "За Родину, за Сталина!" - в атаку поднимались!» А ведь это миф...

То, что пелось в песне: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем», - еще случалось в полуофициальной обстановке, когда пошли на запад. А в атаках ни мне, ни одному из моих друзей-фронтовиков этого слышать не приходилось. В политдонесениях и в плохих очерках такой формулой пользовались, но воспроизведенную печатно мы воспринимали ее как ритуальную, как дань политическому этикету, к реальности она никакого отношения не имела. В атаку поднимали совсем другими словами - теми, что нынче именуют ненормативной лексикой.

Ненормативная лексика вообще так сильно прослаивала нашу речь, что, вернувшись с фронта, я, наверное, полгода, если не больше, прикусывал при родителях язык, пока не избавился от нее.

Впрочем, однажды мне пришлось сделать это и на фронте. Весной сорок третьего нас на марше обстрелял немецкий самолет, у меня в роте было двое раненых. Пытаюсь остановить идущие в тыл машины, чтобы отправить их в госпиталь, - не останавливаются. В ярости выхожу на середину дороги, демонстрируя своей позой, что сейчас дам очередь по скатам, - грузовик останавливается. Все, что я хотел сказать на привычном для нас тогда языке тем шоферам, которые проехали мимо, я обрушиваю на водителя этого грузовика.

Даже не посмотрел, кто сидит с ним рядом. Дверца открывается - с подножки спрыгивает девчонка-санинструктор и презрительно мне бросает: «Здорово вы молитесь, товарищ лейтенант!» Я поперхнулся незаконченной фразой и смущенно, совершенно по-штатскому, говорю: «Простите». А она, никак не прореагировав на мои извинения, стала помогать нам грузить на машину раненых.

Оценивать себя трудно, даже когда дело касается событий больше чем полувековой давности - скажем, твоего поведения в войну, на фронте. Трудно и опасно. Опасно, потому что, не желая того, незаметно для себя поддаешься самообольщению. Недавно наткнулся у Чеслава Милоша: «Трогательные воспоминания представляют угрозу истине. Они служат нашей склонности маскировать действительность - зачастую неприятную, суровую, жестокую». Верное наблюдение.

Не знаю, не могу сейчас сказать, каким я был в восемнадцать лет командиром разведроты, в которой все солдаты были старше меня, некоторые вдвое. Старался не трусить, старался, насколько это возможно под огнем - увы, возможности были очень невелики, - беречь солдат, старался быть справедливым.

Удавалось ли, - и если удавалось, то в какой степени, - не знаю, не решаюсь сегодня об этом судить. Не знаю, и как оценивали меня солдаты, как я выглядел в их глазах: ведь отношения там, на фронте, были предельно просты: я приказываю, сам получив приказы вышестоящих, они выполняют. И все тут...

Один только случай вспоминаю, который, как говорится, проливает свет, а если быть совсем честным, греет сегодня мое сердце...

В конце августа 1943 года на Миусе, на Саур-могильских высотах, был я в последний раз ранен. Три пули - одна обычная и две разрывных, оторвало два пальца на одной руке, на другой выбило кусок кости (как выяснилось в госпитале, когда сделали рентгеновский снимок, - три с половиной сантиметра). Близко было до немецких траншей — метров сто, не больше. Видно, целил в голову, но, слава богу, промазал.

Выполз я, довели меня до санвзвода, а дальше все пошло по отработанному к тому времени порядку - в санбат, где оперировали, оттуда - в Шахты, в армейский госпиталь. Там формировался из товарняка (тех вагонов, которые на сорок человек или восемь лошадей) санпоезд, который должен был доставить нас в Сталинград во фронтовой госпиталь.

Привезли на станцию. Погрузка идет медленно, лежу на носилках в тени, чувствую себя скверно - и потеря крови большая, и раны очень болят, и полная беспомощность. Не то чтобы закурить, мух не отогнать.

И вдруг бросается ко мне проходивший мимо солдат - оказалось, мой бывший разведчик, был полгода тому назад ранен, комиссован в нестроевые, служит здесь в каких-то охранных частях. Обрадовался мне:

- Нас здесь трое, товарищ лейтенант, я сбегаю за ребятами, вы еще простоите.

Вскоре он появился с еще двумя моими бывшими разведчиками. Они притащили арбуз, дыню, какие-то фрукты и оставались до тех пор, пока меня не погрузили в вагон - расспрашивали, рассказывали о себе.

Когда поезд двинулся, сосед мне сказал:

- Повезло тебе, лейтенант.

Я не понял, что он имел в виду. Скорее всего, принесенные мне дары, которые, правда, есть я не мог - худо мне было, да и просить надо было кого-нибудь меня покормить.

А сейчас я думаю, что мне и в самом деле повезло, что я увидел своих солдат, когда они от меня совершенно не зависели, и хочется мне верить, что их тогда привело ко мне не одно лишь естественное сострадание к раненому, но и доброе отношение к своему бывшему командиру, что, быть может, был я не худшим из тех, под началом которых им пришлось служить.

Очень хочется верить, что я не обольщаюсь...