Владимир РАДЗИШЕВСКИЙ

Один Уд на троих

Из наблюдений и замет

 

По моде

Петру Ивановичу Замойскому, автору довоенного романа «Лапти», позвонили из издательства:

- Мы хотим переиздать ваш знаменитый роман. К вам только одна просьба: нельзя ли заглавие как-нибудь развернуть к нашей современности, чтобы увлечь нынешнюю молодежь, которую «Лапти» могут отпугнуть?

- Я подумаю, – пообещал автор. – Перезвоните завтра.

Назавтра - звонок:

- Подумали, Петр Иванович?

- Подумал, - обнадежил Замойский. - Стало быть, вы хотите, чтобы вместо «Лаптей» на обложке красовалось что-то более привлекательное и современное?

- Вот именно!

- Считайте: договорились.

- Значит, зачеркиваем «Лапти» и пишем…

- …и пишем: «Штиблеты».

 

Приговор провизора

В Брюсовом переулке, соединяющем Тверскую и Большую Никитскую, в квартире Галины Бениславской, Сергей Есенин живал как дома. Находил удовольствие постоянно сообщать ей, что ее не любит, но не мог расстаться с насиженным местом и даже своих сестер здесь поселял, и с собутыльниками сюда заваливался. Понимал, что лучшего пристанища не найти: Москва журнально-издательская и Москва кабацкая - вся - на расстоянии пешей прогулки. А всего ближе, на Большой Никитской, прямо против переулка, - книжная лавка, которую Есенин держал вместе с друзьями-имажинистами. Когда в витрине выставили его портрет, он стал независимо прогуливался на противоположной стороне улицы, поглядывая будто невзначай на прохожих, замедлявших шаги у витрины. В самой лавке поднимался по угловой железной лестнице на антресоли, там затихал надолго, погружаясь в книги и журналы.

Век имажинизма, как и век свободной торговли, был в Советской России очень короток. Частная книжная лавка, естественно, канула в Лету. А ее место надолго заняла знаменитая на всю Москву гомеопатическая аптека.

Лет через сорок после смерти Есенина сюда заглянул Владимир Федорович Земсков - не за лекарствами, а на экскурсию. Он был влюблен в Есенина, собирал его книги и автографы, фотографировал дома, в которых тот жил. И в аптеке, извиняясь, робко попросил разрешения заглянуть на антресоли, куда аптекари, не зная своего счастья, могли заходить запросто.

- А что вы там забыли? - напрямик спросил хмурый провизор.

Владимир Федорович, понимая, сколько радости доставит его рассказ служащим аптеки, поспешил ознакомить их с тем, что нам уже известно.

- Вы знаете, - начал он, - здесь была книжная лавка имажинистов, и Сергей Есенин любил забираться по этой лестнице…

- Что вы такое выдумываете, - оборвал его провизор и горделиво сообщил: - Я работаю в этой аптеке уже семь лет. Никакой книжной лавки здесь не было.

Сейчас на неузнаваемо измененном фасаде старого двухэтажного дома по Большой Никитской прибита металлическая доска, подтверждающая, что лавка все-таки была, что Сергей Есенин был в ней своим человеком. А гомеопатической аптеки нет и следа. Вывески кричат о въехавших сюда отделениях каких-то банков. Через огромные окна можно заглянуть внутрь. Но нельзя увидеть ни железной лестницы, ни антресолей. Их вырвали с корнем новые хозяева. И то, что так и не удалось Владимиру Федоровичу Земскову, не удастся больше никому, даже банковским клеркам.

 

Третий не лишний

Из глубины киноэкрана по кремлевскому двору - ручки в карманах брюк - мелкой дерганой походкой, этаким петушком в кепке, семенит только что подстреленный, но уже вполне дееспособный председатель Совнаркома Владимир Ильич Ленин. Куда это он так торопится? Ах, да, сбоку окаменевшим увальнем поджидает шефа его помощник - управляющий делами правительства Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.

И никого рядом - ни Троцкого, ни Свердлова, ни Дзержинского, ни тем паче мало кому известного в ту пору Иосифа Виссарионовича Сталина.

Завидев издали Бонча, Ленин не подозвал его к себе властным жестом, как только и могло быть, а Бонч не кинулся к нему по первому зову, потому что оба старательно разыгрывали роли, придуманные для них оператором кинохроники. Сначала выздоравливающий Ильич демонстрирует, что после злодейского покушения может ходить без посторонней помощи, затем как будто случайно встречает своего тезку и показывает ему, куда вошли пули, а заодно  что руки не висят плетью, а двигаются не хуже, чем ноги.

Еще при Ленине Бонч-Бруевич по-тихому слинял из Кремля и сумел сделать то, что удалось не многим его коллегам, - пережил не только своего кремлевского собеседника, но и продолжателя его великого дела. А как - хорошо запомнили сотрудники Литературного музея, где бывший управделами стал директором.

Два раза в год - 21 января и 22 апреля, в день смерти и в день рождения Ленина, - Бонч собирал музейщиков в лекционном зале. Собственноручно вносил портрет Ильича, устанавливал его на столе, а сам поднимался на трибуну. И - эпизод за эпизодом - вдумчиво вспоминал незабвенного покойника. И каждый новый эпизод начинался одинаково:

- Вызывает меня Владимир Ильич и говорит…

На этих словах рассказчик поворачивался к портрету и выдерживал паузу, как будто ожидал, что тот наконец откроет рот и продиктует свои бесценные указания. Но Ленин с портрета лишь пристально, не моргая, смотрел на всех и на каждого и внимательно внимал. И Бончу приходилось говорить и за себя, и за него. От даты к дате Владимир Ильич говорил все больше и больше. Оно и понятно. С возрастом говорливость усугубляется. А Ленин тоже не молодел.

Но ничего нового в этом не было. Новое появилось однажды, когда Бонч-Бруевич произнес как «Отче наш»:

- Вызывает меня Владимир Ильич и говорит… - и повернулся к портрету, помолчал, затем поднял глаза под потолок, как будто искал икону. Не нашел и живо вставил:

- Ну и, конечно, Иосиф Виссарионович - рядом.

С тех пор Бонч-Бруевич уже ни разу не мог застать Ленина в кабинете одного. Зато жил не тужил и умер в своей постели.

 

Ученье - свет, а неученых - тьма

На ключевых постах Юрий Андропов пробыл 15 лет и 15 месяцев: 15 лет - на Лубянке, 15 месяцев - на Старой площади. На последнем взлете, при вступлении в должность генсека, газеты напечатали его биографию, на последнем вздохе, при некрологе, повторили ее. Сличение обеих публикаций, разделенных месяцами, показывает, что самое высокое кресло страны Андропов занял со средним образованием, а покинул - с высшим. Век живи - век учись, повторяют насмешники. Но дело в том, что на вершине власти Андропов не столько жил, сколько умирал, необратимой болезненностью превзойдя даже своего предшественника - забальзамированного при жизни Леонида Ильича Брежнева. Тот за три дня до смерти, 7 ноября, еще стоял на Мавзолее. У Андропова не хватило сил взобраться туда и занять вертикальное положение уже за три месяца до кончины. Впервые главный праздник на Красной площади прошел без главного лица. Но что верно, то верно: осваивать программу вуза, сдавать экзамены и зачеты, писать курсовые и защищать диплом можно и лежа. Не дай Бог, конечно. Но, по-видимому, очень не хотелось единственному вождю в очках отставать в развитии от своего преемника - Константина Черненко, который сообразил загодя позаботиться о собственном интеллектуальном потенциале. Еще заведуя отделом в ЦК Компартии Молдавии, на самых дальних подступах к Москве, он на всякий случай закончил Кишиневский пединститут. Разумеется, заочно.

Распирает любопытство: преподавателей каждый раз вызывали в ЦК расписываться в зачетке или она постоянно лежала в учебной части института и заполнялась на автопилоте, чтобы студенту напрасно не морочить голову? Сейчас получить такое образование еще проще: достаточно спуститься в подземный переход и выбрать диплом по вкусу.

Да ведь и Ленин сдавал за университет экстерном. В итоге стал таким адвокатом, что не смог выиграть ни одного процесса. А его наследник, объявленный к старости корифеем наук, вообще закончил только духовное училище, а семинарию не вытянул: исключили. Чего же удивляться, что монастыри при нем превращались в тюрьмы, церкви - в овощехранилища или груды развалин, что священниками набивали лагеря!

Но началась война, и заметался несостоявшийся священник. «Братья и сестры!» - взмолился, обращаясь по радио к товарищам и гражданам. А потом вызвал в Кремль митрополитов, велел срочно созвать Архиерейский собор и выбрать, наконец, себе патриарха. На следующее утро наркомат госбезопасности по приказу Сталина выделил митрополиту Сергию машину с шофером и бензином. На Собор архиереев доставляли прямо из-за колючей проволоки. Тут же вышло разрешение открыть в Москве, в Новодевичьем монастыре, духовную академию и семинарию. Но война кончилась – и гонения на Церковь возобновились.

- Что это было? - недоумевали те, кто мог себе это позволить.

Надежда Васильевна Реформатская, заместитель директора музея Маяковского, не удержалась, в узком кругу своих сотрудников сказала одними губами:

- Да он просто хотел кончить семинарию.

- Почему же не кончил?

- Передумал.

Так и умер корифей наук недоучившимся семинаристом.

 

Конец Сталинского маршрута

Перед войной, во второй половине 30-х годов, вошли в моду испытательные перелеты сталинских соколов на большие расстояния. Доверчивую публику глушили авиационными рекордами, лишь бы отвлечь от повседневных забот. Назывались эти перелеты беспосадочными. Не в том смысле, что железные птицы в конце пути обязательно грохались о землю или ухали в море, хотя бывало и такое, а в том, что, однажды взлетев, держались до последнего, потому что вынужденная промежуточная посадка означала срыв намеченного рекорда. Ведь летали на дальность.

20 июля 1936 года от взлетной полосы подмосковного Щелковского аэродрома оторвался самолет «АНТ-25» и взял курс на восток. За штурвалом менялись пилоты Валерий Чкалов и Георгий Байдуков, за их спиной пристроился штурман Александр Беляков. Спали по очереди. Летели два дня и две ночи, прошли вдоль всю страну, над Камчаткой повернули обратно. Куда должны были добраться - осталось государственной тайной. Может, только до Николаевска, а может, и до Хабаровска. Соблюдая инструкцию, никто из троицы так никогда и не проговорился. Твердили как заведенные: летели, мол, по Сталинскому маршруту. Но не помог и Сталин. Над неприветливым Охотским морем оказалось, что даже до берега уже не дотянуть. Чудом среди волн возник малюсенький клочок земли. И в десяти километрах от материка машина свалилась на островок с коротким именем Уд - один на троих. Тут и оборвался Сталинский маршрут, который мог обозначаться поначалу вполне благозвучно. Например, Москва - Хабаровск. А получил в итоге малопристойную расшифровку: Москва - Уд. На островке экипаж прожил десять дней, приходя в себя и ремонтируя самолет. А в Москве тем временем старались придать случайному происшествию респектабельный вид. Возможно, кто-то заглянул в словарь Даля, уточняя смысл неожиданно попавшего в фавор географического названия. А там уд - это член, часть тела, всякое орудие тела, как-то: «нога, рука, палец и прочее». Конечно, ни нога, ни рука, ни даже палец не могли смутить так, как это «прочее». И в газеты ушло распоряжение набирать название острова с удвоенным «д» на конце: Удд. Теперь вместо вопроса: что это значит? - появился вопрос: как это выговорить? Дикторы пытались честно заикаться. А поскольку в нормальной речи Удд все равно оставался Удом, его решили переименовать кардинально. Так появился на карте остров Чкалов. Правда, нынешние молодые люди и это название не могут произнести правильно. Говорят: Чекалов, как говорят: жевачка. Жевачка, понятно, от «жевать», а Чекалов, по-видимому, от «ЧК».

Такой вот неловкий и длинный конец оказался у Сталинского маршрута.