Газета Информпространство | Антология живого слова

Был март 48-го года.

Была рабочая окраина Москвы.

Было 95-е отделение милиции.

Следователь Соловьев смотрел ему прямо в глаза сурово и требовательно.

– Так, – следователь Соловьев в штатском пиджаке с университетским поплавком и синих шевиотовых галифе с кантами встал, прошелся по кабинету.

Роста он был небольшого, плотный, задастый, коротконогий.

Новые хромовые сапоги «в гармошку» сочно скрипели.

– Так, Арон Абрамыч Двоскин, Аннино, 92, ты понимаешь, где находишься, и что от тебя требуется?

– Хорошо. А что от тебя требуется, понимаешь?

– Молодец, Арон Абрамыч! – следователь Соловьев потрепал Двоскина по плечу и снова заскрипел сапогами по кабинету за спиной арестованного, – А что это означает, хорошо себя вести?… Пра-вильно, – подхватил мысль в глазах Двоскина следователь Соловьев.

– Правильно! Рассказать всю голую правду, как ты поджег барак и, главное, кто тебя научил это сделать. И сейчас ты назовешь мне тех, кто подбил тебя на это преступление…

– Ну не подбивал, так не подбивал. Но кто-то посоветовал тебе это сделать?

– И ты сам решил, что они не люди и решил их сжечь?

– Ладно, хреновину молотить, я тебя спрашиваю, кто тебя на это надоумил? Только честно! Ты, наверное, пионер? Да, Двоскин? Пионер? Ну, раз пионер, так говори: кто за тобой стоит?

– Иронизируешь, Двоскин, отказываешься сотрудничать со следствием? – следователь Соловьев вернулся за стол, передвинул массивный чернильный прибор левее, чтоб не мешал смотреть на тщедушного носатого мальчишку, с опаленной курчавой половиной головы.

Большими синими глазами мальчишка смотрел на следователя Соловьева. Ни страха, ни суеты следователь Соловьев в этих глазах не видел. Там была спокойная вековечная обреченность и ничего больше.

– Я тебя спрашиваю! Тебя, Двоскин! – голос следователя Соловьева поднялся, сейчас громыхнет.

– Во-от! (неожиданно тихо и ласково). Тебе уже двенадцать лет.

И ты уже должен понимать, что можно делать, а чего делать нельзя. Что нельзя вот так взять и поджечь барак. А если кто-то поджигает, значит он имеет какую-то цель. Понимаешь? Скорее всего, это вражеская, фашистская цель, диверсия. Враг твоими руками хотел погубить наших русских людей, которые воевали на фронте или ковали победу здесь на вашей фабрике. Конечно, для некоторых фронт проходил в районе Ташкента. Кстати, а где твой отец?

– Убит в 42-м на Черном море, – арестованный Двоскин поднял голову и с вызовом смотрел на следователя Соловьева, – он был капитаном торпедного катера.

– Вот видишь, твой отец воевал, геройски погиб, а его сын – поджигатель, объявляет войну русским людям! И это ты сам, говоришь, придумал? Нет-нет! Ты мне голову не морочь, сам придумал. Это, возможно, тонкий ход врага, шпиона, диверсанта. Понимаешь?

– Вот я и хочу от тебя услышать какого. Кто тебя попросил поджечь барак? Что он тебе за это обещал? Ты, наверное, обманулся, так как не знал, что это был враг. Да, Арончик? Со всяким такое может быть…

– Нет? А что это, как не помощь провокатору и диверсанту? Назови его имя и сразу пойдешь домой… Мать твоя два дня с утра до ночи здесь обретается… Вон, в коридоре сидит. Тебе не жалко мать?

– Ну, вот видишь, жалко. Так ты скажи, кто тебя подговорил? Молчишь… Как ты ее огорчаешь? Она плачет сутки… Хочешь поговорить с ней? Она тебе четко скажет, как надо поступить.

Следователь Соловьев снова сел рядом на соседний стул, обнял арестованного Двоскина за худые плечи в старом нитяном свитере.

– Ну, нет, так нет! Не пойму, правда, чего ты упрямишься, Арончик! Ну, ради чего? Хочешь чаю, с конфеткой. Ты когда последний раз ел? Вчера? Хочешь конфетку?

В руке следователя Соловьева появилась мятая конфета в синем фантике.

–Хочу-у-у…, – прошептал арестованный Двоскин, лицо его с черной подпалиной сморщилось, стало маленьким, старческим, и он молча заплакал.

– Сейчас будет! – сказал следователь Соловьев, встал, нажал кнопку звонка, крикнул в сторону открывшейся двери. – Сержант, кипятку плесни!.. – Подошел к арестованному Двоскину, положил руку на плечо, – Я маму твою знаю, Сару Наумну. Хорошая мама. Немецкий преподает в школе. Мою дочку учит. Дочка у меня в пятом классе, в вашей школе. Ты знаешь ее, Лена Соловьева…

– Вот, тебе конфетка… Чаю, прости, нет. Но кипяток с конфеткой самый, как вы евреи говорите, самый цимес! Ха-ха-ха! Пей, пей, где-то у меня и сухарик был… Ну, ладно, потом найду. Мы с тобой, кореша, теперь, Да? – следователь Соловьев снова приобнял арестованного поджигателя Двоскина, заговорил тихо и доверительно, – А скажи мне, Арончик, о чем ты вообще мечтаешь… Летчиком, хочешь стать, да? Или «Мама, я повара люблю, – запел он вдруг «гоп со смыком», – Повар делает котлеты и готовит винегреты. Мама, я за повара пойду!» Поваром хочешь, да, Арончик? Ха-ха-ха!

– Нет, гражданин следователь, – улыбнулся, вытерев рукавом свитера слезы и сопли, простодушный и отходчивый арестованный Двоскин, – я мечтаю быть негром. У нас негров любят. Евреев не любят, а негров любят. И чтобы у меня еще была большая-пребольшая овчарка. Тогда никто не бил бы… А если кто нападет, то я собаку спустил бы и всех обратил бы в бегство, пусть только кто попробует! Вы, гражданин следователь, думаете, что я их боюсь? Да, нет! Я ничего и никого не боюсь. Но бьют-то кодлой. Человек десять-двадцать. Один на один боятся. Бьют кодлой…

– Как за что. За то, что я – еврей… Я иду, а они кричат: – «Жидовская морда! Жидовская морда» или так: «Два еврея, третий жид, по веревочке бежит!» или еще что... Да, много чего кричат… Если промолчу, иду своей дорогой, бегут, дразнят, потом догонят, собьют с ног и сапогами, палками, дрынами всякими, тут только голову береги!..

– А я не сдаюсь, не бегу. Пока не собьют, дерусь. Хватаю, что под рукой: кирпич, так кирпич, штакетину от забора, так штакетиной. Как собьют – за яйца рву, ногами отбиваюсь, кусаюсь, стараюсь встать… Если, успею кирпичом кого трахнуть – убегают, трусы, а потом все равно подловят и бьют насмерть. У меня, смотри, гражданин следователь, зубы выбиты, башка вся пробита… Хромаю. Это один взрослый бугай об колено мне ногу сломал, когда я еще маленький был… Не терплю, если кто «жидовской мордой» – бью сразу…

– Мать? Мать мне так и сказала: – «Драться с ними не буду. Старайся не конфликтовать. Сам не лезь и меня в эти дела не впутывай, а то обоих убьют».

– Какие ребячьи, гражданин следователь, бьют и взрослые! Вот месяц назад тетки у колонки, когда я воду брал, били коромыслами, всего облили! А мороз был.

– Да кто его знает за что? За то, что евреи Христа распяли! Вот за что…

–А я-то здесь при чем? Я лично в этом деле не участвовал…

–Да, корешок, не повезло тебе, прямо скажем… А друзья у тебя есть?

– Со мной кто-то и хотел бы дружить, да стыдятся, потому что я – еврей, так что пока нет друга. Мы с мамой одни здесь евреи. Если бы был, какой еврей, то мы бы дружили… Хотя, гражданин следователь, у меня был один друг. Но его больше нет… И никогда не будет…

В кабинете следователя холодно. Сидели рядом. Мальчик чувствовал сквозь тонкий нитяной свитер тепло живота следователя Соловьева.

– Ну, вот чайку мы с тобой попили, а теперь мне все начистоту, Арончик. Откуда тебе пришла в голову эта мысль поджечь барак?

Мальчик задумался. Потом, доверившись, тихо заговорил:

– Давно кто-то маме сказал, что у меня абсолютный музыкальный слух…

– Ну и… – Следователь Соловьев еще ласковей обнял арестованного Двоскина: тот, явно, «начал колоться».

– Мы стали собирать деньги на аккордеон. Ну, не на большой, на четвертушку. Еду покупали на зарплату, а папину пенсию откладывали. Но, когда почти собрали, нас обокрали. Мы даже знаем кто: наши соседи Катериночкины. Они знали, что мы собираем на аккордеон. Я даже заболел, так горевал и чуть не умер. Тогда мама написала об этом своей сестре, тете Фане, в Германию. Тетя Фаня воевала, а после победы ее часть оставалась в Германии. И тетя Фаня прислала мне большой настоящий аккордеон фирмы «Лилман». Если бы вы, гражданин следователь, видели, какой это был аккордеон. Он был такой красивый! Такой красивый! И такой музыкальный! Вы себе даже не представляете, какой это был аккордеон! Он был перламутровый и серебряный… Когда он играл, он пел. И я пел вместе с ним. Он был живой. Вы меня спросили про друзей… Вот он и был моим другом… Он любил меня. Никто не любил меня, а он любил меня. Я звал его «Люликом».

Тихие слезы лились сами собой. Мальчик не замечал слез. Он видел его, он слышал песню своего «Люлика», которого уже не было на свете, который был убит на его глазах. И слова превратились в слезы. И он не мог больше говорить. Он прижался к теплому животу следователя Соловьева и горько плакал.

Может, он никогда в жизни не плакал так, как сейчас и никогда больше не будет плакать.

Следователю Соловьеву это показалось перебором в его работе, и он немного отстранился.

– Я шел к дяде Корешкову. Мама договорилась, чтобы он меня учил.

– Это безногий что ли, Корешков? Около «американки» живет? У него жена Нюрка?

– Хорошо-хорошо, значит, Корешков тебе уроки давал? И о чем вы с ним говорили, с Корешковым? Ну, чего он тебе говорил? Продолжай-продолжай…

Следователь Соловьев освободился от прильнувшего к нему арестованного Двоскина, – Ну-ну… продолжай…, – молодой, кряжистый, коротконогий в скрипучих сапогах, прошел на свое место, открыл тонкую папку со звездой и надписью «Дело № 67, ведет мл. лейтенант Сергей Александрович Соловьев» и стал медленно листать какие-то бумажки.

– Что тебе говорил Корешков? Кстати, как его зовут?

– Верно, – нашел какую-то бумажку следователь Соловьев, – Капитон Васильевич Корешков, играл в оркестре ЗИСа, рядовой, инвалид войны, ампутация обеих ног у него… Продолжай.

– Первый раз пришел в понедельник: он сидел выпимший, просил, чтоб я пил с ним. Я тогда ушел. А в среду пришел – его сначала не было дома, а потом тетя Нюра принесла его пьяного и уложила спать…

– А потом я не заметил, как они окружили меня. Около моста. Я задумался и не заметил их… Они окружили, стали отнимать «Люлика». Он у меня был в чехле за спиной. Окружили со всех сторон. Ударили трубой по голове. Я спрыгнул с моста. Там не глубоко, но грязно, топко. Я побежал по оврагу. Они бежали по обоим берегам и кидали камнями. Бежать было плохо. «Люлик», он ведь большой, тяжелый. Там была яма под водой. Я упал в жижу и, чтобы не замочить «Люлика», стал снимать его со спины. Тогда они все попрыгали в овраг и стали бить и отнимать «Люлика». Я не отдавал. Они топили меня и топтали. Я вцепился в него и не отдавал. Они содрали его у меня вместе с пиджаком, руку повредили… Я дрался с ними в жиже, там свалка всякого хлама, старые бочки, обручи, сапоги, банки, крысы дохлые…

– Они увидели, что у «Люлика» дырка в мехах, что не продадут, и стали ломать его, топтать. Он стонал и плакал. Они били им по земле. И все из него вылетало. Серебряные планочки, кнопочки…

– Потом они утопили меня в этой яме, вместе с разорванным «Люликом»…

– Потом они, наверное, ушли… Меня уже там не было.

– Умер, наверное… Потом, уже вечером, тетя Маруся Силаева подобрала и притащила к себе в комнату, в бараке… Помыла. Руку к доске привязала… Там, я, вроде, как бы в себя пришел…

– Ну, вот видишь, а ты весь барак хотел сжечь. Тебя Маруська Силаева пожалела, а ты…

– Да, пожалела, гражданин следователь, пожалела: так и говорила, чего вы, жиды, все к нам лезете? Езжали бы вы в свою Палестину. Там ваша земля. А здесь мы живем. Не надо нам вас! Не надо… Жалела меня…

– Благородная женщина Маруся, – уверенно сказал следователь Силаев, посматривая на часы, – Ну-и?

– А мне не надо такой жалости, так жалеют паршивого котенка. А я не котенок. Я – человек. Я еврейский человек.

– Ты, корешок, чего-то не понимаешь. Ты ведь живешь не где-нибудь в Америке при капитализме. У нас Советский Союз. У нас все нации равны. Нет ни плохих наций, ни хороших. Ты это понимаешь?

– И ты решил их поучить, устроить самосуд? Отомстить. Взять и поджечь целый барак с людьми. Да?

– Тюрьма будет или вышка, понял, Арончик, расстрел!

– А мне все равно. Такая жизнь хуже тюрьмы… Чего хорошего-то у меня здесь? А в тюрьме «жидовской мордой» не назовут, там, я знаю: ты или вор, или фраер, а жидов там нет. Только там и равенство наций. Так лучше – тюрьма…

– И как ты осуществил свой замысел, Арончик? – перешел к делу следователь Соловьев.

– Просто: мать дает полтинник на керосин. Покупаю литр, сливаю стакан, чтобы не заметила, добавляю стакан воды. Так накопил канистру. Приготовил старую телогрейку.

Ночью, в воскресенье, когда все перепились и завалились в бараке спать, подпер в сенях у них дверь ломом, заложил понизу телогрейкой, облил керосином, зажег. Вижу, горит…

– Да, я очень хотел, чтобы все они сгорели. Чтобы все они сго – ре – ли!

Следователь Соловьев смотрел на арестованного поджигателя Двоскина, видел его сжатые до белых суставов маленькие грязные кулачки.

Но видел он не следователя Соловьева, он видел, но не чувствовал, видел, как они били и топтали его тело, рвали живого «Люлика», видел их звериные лица, нет не лица – морды, слышал их хриплый мат, и одновременно слышал он позвякивание и тонкие затаенные звуки лопающихся серебряных планочек…

Он слышал его зов, но был бестелесен и холодным паром висел над побоищем…

– Да, я хотел, чтобы они все сгорели! Я объявил им войну и хотел их сжечь навсегда!!! – четко повторил следователю Соловьеву еврейский человек, арестованный поджигатель Двоскин. – Очень хотел… Но с улицы вернулся пьяный Васька Боровков, увидел огонь, меня с канистрой, выкинул лом, телогрейку…

– Как? Очень просто! Отнял канистру, облил и поджег… Полголовы сгорела, – показал, улыбаясь, подпалины на голове, арестованный поджигатель.

– В сугроб головой. Пальтом огонь сбил и ушел, чтоб не убили.

– Если б не бдительный Боровков, значит, ты людей сжег бы? Да?

Некрасивое лицо следователя Соловьева вдруг перекосилось.

Он встал, навис коренастой фигурой над арестованным Двоскиным и по нарастающей завопил:

– …И ты мне, советскому следователю, всю эту баланду лепишь, сука малая! Вола мне крутишь?! Ждешь, что я поверю, что за тобой никого нет?! Что тобой никто не руководит? Это ты, гнида, меня провести хочешь? Всю эту муру с аккордеоном, драками, кто тебе придумал? Я что не понимаю, что для отвода глаз!? Ты за кого меня держишь, жидовская морда?

Рука его сама собой рванулась к чернильнице.

Еще миг, и некрасивое лицо следователя Соловьева сталкивается с массивным предметом.

Пиджак с университетским поплавком становится пятнисто-фиолетовым.

Чернильница, отекая фиолетовым содержимым, крутится, опускаясь по шевиотовым брюкам с кантом, тяжело шмякает о хромовый сапог и откатывается в сторону.

Под глазом следователя Соловьева набухал серьезный кровоподтек.

Арестованный поджигатель Двоскин поднялся со стула, как-то обескуражено развел руками в фиолетовых чернильных пятнах и тихо сказал:

– Я ведь говорил, что не терплю, когда меня «жидовской мордой», бью сразу, что под рукой…

ГЛАВНАЯ	АРХИВ АНТОЛОГИИ ЖИВОГО СЛОВА	АВТОРЫ № 142 2010г.	МУДРЕЦЫ	ПУЛЬС	РЕЗОНАНС	ЗА ЖИЗНЬ	НОВОЕ
ГЛАВНАЯ	ДАВНЫМ-ДАВНО	ПАМЯТЬ	У МОРЯ	СУДЬБА	ВКУСЫ	СЛОВО	P.S.

Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Йосеф Шайкин

Поджигатель войны

Посвящаю победе над фашизмом