"Информпространство", № 191-2016 Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2016

Павел Нерлер

К иконографии Н.Я. Мандельштам

Живописец

С точки зрения дипломов об окончании вуза и о кандидатской степени Н.Я. Мандельштам была филологом и лингвистом, с точки зрения министерств высшего образования и социального обеспечения — педагогом (школьным и университетским преподавателем).

Но в собственной ее идентификации на первом месте, бесспорно, стояла живопись. Ученица сразу трех корифеев — А. Экстер, А. Мурашко и М. Бойчука, «подмалевок» И. Рабиновича, модель М. Эпштейна, она ощущала себя прежде всего художником. Именно ради живописи бросила юрфак Киевского университета, где, хоть и без охоты, но проучилась два семестра.

В то же время такая самоидентификация вовсе не означала, что она была действующим, но не работающим художником, т.е. рисовала для себя, но не выполняла заказы, как, например, обе жены ее брата — Софья Вишневецкая и Елена Фрадкина, начинавшие ровно там же и точно так же, как и она сама. Нет, не бездомность и не безбытность оказались тут решающими.

В одной из заметок Н.Я. признавалась: «Своим главным достоинством я считаю то, что я поняла О.М., когда он объяснил мне про мою живопись. <…> Я пробовала ныть, что обстоятельства мешают мне работать. О.М. мне объяснил, что, если есть что сказать, я скажу, и никто мне помешать не сможет, и я считаю своим главным достоинством, что я это поняла. Конечно, поняв, что мне нечего сказать, я немного погрустила, но с О.М. это было не так просто. Он со мной не церемонился».

В то же время известно, что в 1922–1923 годах в Доме Герцена, прямо в жилой комнате, и летом 1936 года в Задонске, на пленэре, Н.Я. с удовольствием рисовала. Но если хранение относительно компактного поэтического архива О.М. составляло такую сложность, то что уж говорить о картинах и о свернутых в трубочку холстах?

Поэтому не удивительно, что до нас дошла всего одна картина Н.Я. Это написанная под явным влиянием Сезанна акварель с подписью на обороте: «Надежда Хазина. 1919 г.» Она относится к той поре, когда Н.Я. делала свои первые, они же последние, профессиональные шаги в живописи.

Искусствовед

Общение и переписка Н.Я. с художниками и искусствоведами, такими, как Р. Фальк, А. Тышлер, В. Татлин, В. Вейсберг, Б. Биргер, Е. Фрадкина или Е. Мурина, показывают, каким неравнодушным и превосходным знатоком и ценителем этого рода искусств она была. «Нужен ли профессиональный разговор? — спрашивала она самого Фалька. — Я им владею…» Даже такой ее очерк, как «Куколки», — о калужской вышивке и тарусских вышивальщицах, опубликованный в «Тарусских страницах», выдает серьезную искусствоведческую закваску.

Когда в Пскове декан факультета иностранных языков Псковского пединститута Иванов предложил Н.Я. прочитать лекцию об искусстве, но такую, где требовалось бы непременно осудить «абстракционизм» вообще и знаменитую выставку художников-авангардистов студии «Новая реальность» в Манеже, в частности, она наотрез отказалась: «Ничего не получится: Фальк — мой любимый художник». Зато, чем могла, поддерживала провинциального художника-изгоя Алексея Аникеёнка, до Пскова работавшего в Казани и прозванного казанским Ван Гогом.

Модель

Несколько раз Н.Я. послужила моделью скульпторам и художникам.

О своем первом — Киев, 1919 год — пластическом портрете она рассказывала Мандельштаму и писала во «Второй книге»: «…Мне случилось позировать мальчику-скульптору по фамилии Эпштейн. Он жил высоко на Лютеранской улице в барской квартире, покинутой хозяевами. В его комнате я впервые столкнулась с неприкрытой нищетой: неубранная койка с рваной тряпкой вместо простыни, а на столе — жестяная кружка для чаю. Не знаю, что сталось с этим Эпштейном, но бюст свой я потом увидела в киевском музее. Вряд ли он там уцелел: портрет еврейской девочки работы еврейского скульптора — слишком тяжелое испытание для интернационалистов Украины».

Живописные портреты Н.Я. сохранились, но их всего два: графический, работы Елены Фрадкиной (конец 1950-х гг.), и маслом, работы Бориса Биргера (1967).

На фрадкинском портрете — прекрасно узнаваемая и нестарая еще женщина в строгой одежде удобно расположилась в мягком глубоком кресле. Н.Я. погружена в чтение (книга у нее на коленях), и вся ее фигура и поза излучают заинтересованность и спокойствие. Карандашные штрихи ухватили не только композицию и объем, но и источник света: свободные от штриховки пятна выдают торшер слева от кресла.

Как ни трудно было Н.Я. общаться со свояченицей в человеческом и бытовом отношениях, но она никогда не меняла своего мнения о Фрадкиной как о серьезной художнице. С охотой и даже с энтузиазмом она хлопотала для нее и о заграничных красках, и о ее выставке в ЦДЛ, собирала на эту выставку публику.

Фрадкина, по-видимому, познакомила с Н.Я. некоторых своих близких друзей-художников, в том числе и Бориса Георгиевича Биргера. Апогей их общения пришелся на 1967 год, и тогда же (скорее всего, поздней осенью), Биргер написал портрет Н.Я. Этот портрет, как вспоминали М. и Н. Биргер, «…создавался не в мастерской, а в крохотной комнатке Н.Я. с очень плохим светом, что немало затрудняло работу. Ездить каждый день в мастерскую на другой конец Москвы Н.Я. было не под силу, тем более что работа над портретом продолжалась около месяца. Портрет получился на редкость удачный. В нем отразилась вся тяжелая жизнь и судьба этого человека. Н.Я. однако не ожидала портрета такой психологической глубины…».

Пресловутая «психологическая глубина» порождала сложное отношение самой Н.Я. к собственному портрету. Об этом пишет, в частности, Р. Орлова: «На портрете Бориса Биргера она — как и в жизни — вырывается из тьмы. Пятно света, нечто слитное; медленно, пристально вглядываясь, начинаешь различать отдельные черты. Она медленно выступает из собственного портрета — словно выходит из прошлого. <…> Великие стихи посвящены этой женщине. Мне казалось, что портрет — двойной. Где-то над ней, около нее — и сам Осип Мандельштам. Художник уловил ее духовный облик: смесь гордыни и приниженности, высокомерия и ущемленности. Она этот портрет не любила, — должно быть, еще и потому, что изображена некрасивой, а в ней бушевала женщина. Глядя на портрет, я вспоминаю ту, кого любил Мандельштам, ту, с кем дружила Ахматова. Женщину умную, злую, талантливую».

Может быть, с оглядкой на биргеровский портрет Н.Я. пресекала любые попытки прочих портретистов. Так, Борис Мессерер вспоминал, что она охотно позировала для фото, но «…почему-то нервно реагировала на то, что я иногда пытался её рисовать — ей казалось, что она плохо получится на рисунках, и она этого не хотела». А может быть, свои наблюдения над портретами О.М. («Как-то поразительно плохо он давался художникам, а вот на фотографиях выходил удивительно»!) она распространила и на себя?..

Недавно в третьей описи мандельштамовского фонда в РГАЛИ был обнаружен еще один портрет Н.Я. — датированный 1978 годом карандашный набросок работы Ю.М. Казмичова. Надежда Яковлевна полусидит-полулежит на кровати, разговаривает и курит.

Фотомодель: при жизни Мандельштама

У Н.Я. хранилось довольно много детских (заграничные путешествия с родителями и братьями) и девичьих фотографий. В сущности, лишь две получили некоторое распространение: одна — в белом платьице и вторая — в бело-коричневой форме жекулинской гимназии. Часть оригиналов хранится в фонде О.Э. Мандельштама в РГАЛИ (ф. 1893, оп. 3), другая часть — в частных руках.

В 1923 году Н.Я. сфотографировал тот же самый репортер, что сделал знаменитую фотографию О.М. в свитере, опубликованную в «Огоньке». А в середине 1920-х гг. ее, как, впрочем, и О.Э., фотографировал Моисей Наппельбаум.

Н.Я. поделилась своими впечатлениями об обоих «фотосессиях»: «Такая славная фотография, где он вышел поразительно похожим, была напечатана в самом страшном номере мерзопакостного журнала. <…> А вышел Мандельштам так хорошо, потому что фоторепортеры знают свое дело; если бы не пакостный журнал, у меня бы не было отличной карточки Мандельштама. Фоторепортер снял и меня, потому что иначе Мандельштам отказывался сидеть. Эти фотографии гораздо живее, чем те, которые года через три сделал Наппельбаум, знаменитый фотограф, специализировавшийся на портретах вождей. На портретах Наппельбаума я — приличная дама с застывшим лицом, чего никогда не было, а Мандельштам — утонченный молодой человек, чем даже не пахло. Он отлично выходил на фотографиях, сделанных любым уличным фотографом — “лопаткой из ведерка”, — но только не на наппельбаумовских портретах, столь же слащавых, как зарисовки Эренбурга: хилый еврей с могучим голосом».

К 1930-е гг. относятся в основном коллективные фотографии: в Армении (1930 год, с Я. Хачатрянцем), в Москве (1931 год, с О.М. и Э.С. Гурвич), в Коктебеле (1933 год, с О.Э., А. Белым и др.), снова в Москве (1934 год, с А. Ахматовой, Г. Чулковым и др.) и в Воронеже (1937 год, с О.М., Н. Штемпель и М. Ярцевой). Единственная, кажется, индивидуальная фотография Н.Я. — и последняя при жизни О.Э. — сделана в Калинине в 1938 году.

Фотомодель: после смерти Мандельштама

В 1950-е годы, почти целиком распределенные между провинциальными педвузами, Н.Я. не раз приходилось заготавливать казенные фотографии — для личных дел в институтских отделах кадров. Сохранились групповые фотографии с коллегами по вузам, в частности, по чебоксарскому и читинскому.

Таруса

Летние месяцы, свои каникулы, Н.Я. проводила в дальнем Подмосковье — в Тарусе или Верее. На фотографиях 1950-х гг. она запечатлена вместе с членами своей любимой семьи — Шкловских.

Лидия Яковлевна Гинзбург (начало 1960-х)

Фотографом была и Л.Я. Гинзбург, с которой Н.Я. плотно общалась в первой половине 1960-х гг. Сохранилась, однако, только одна фотография, опубликованная А.Г. Мецем. Можно надеяться, что их было больше.

Псков (1962–1964)

Псковское фото Н.Я. Мандельштам сделано, по всей видимости, на Главпочтамте. Очень хорошее изображение, впервые напечатанное при публикации журнального варианта «Воспоминаний» в «Юности» в 1988 году.

Давид Львович Файнберг (23 июня 1965)

Характерная фотография Н.Я. в обществе Анны Ахматовой, Эммы Герштейн и Любочки Большинцовой-Стенич, в чьей квартире ее племянник и фотограф Давид Файнберг и засек этот момент, носит почти постановочный характер. В июле 2015 года года я, с помощью Р. Тименчика и Г. Суперфина, разыскал его, и вот что он сообщил: «Здравствуйте Павел Маркович! Раз Вы меня отыскали, сообщаю. 23 июня 1965 года в свой последний день рождения Анна Андреевна жила у нас в Сокольниках. Был жаркий воскресный день. Вечером Анна Андреевна читала мне стихи из “Бега времени” на магнитофон. Был скромный чай с лимонным пирогом. Дата приезда Анны Андреевны к нам и дата отъезда не зафиксированы. Фотографии были сняты днем».

Штатный фотограф Ленинградского управления КГБ (7 марта 1966)

Уникальна фотография, сделанная 7 марта 1966 года: Н.Я. в каракулевой папахе выходит на трап самолета в аэропорту Пулково. Это оперативная съемка КГБ, имя фотографа неизвестно.

Инге Морат (1967)

Весной 1967 года в СССР приехала писательница и художница Ольга Андреева-Карлайл со своими друзьями и соседями по Коннектикуту — писателем А. Миллером и его женой, фотографом И. Морат. Артур Миллер (1915–2005) — американский драматург и прозаик, автор прославленной пьесы «Смерть коммивояжёра» (1949). В 1962 году он женился третьим браком на фотохудожнице и сотруднице всемирно известного фотоагентства «Magnum Photos» Ингеборг (Инге) Морат (1923–2002). Вместе они дважды посещали СССР — летом 1965 и осенью 1967 годов, когда О. Карлайл и познакомила их с Н.Я., принимавшей их в собственной квартирке в Черемушках.

Фотографии, сделанные Инге Морат на кухоньке этой квартиры, вошли в ее фотоальбом «In Russia» («В России»), выпущенный вместе с мужем вскоре после путешествия. Альбом выдержал два издания: в 1969 году вышел в нью-йоркском издательстве «Viking», а в 1972 году был переиздан в нью-йоркском отделении издательства «Penguin». В альбоме 220 фотографий и 63 страницы текста.

На странице 166 альбома — фотография Н.Я., а на страницах 10–11 — рассказ Миллера о встрече:

«К России относятся с нежностью даже те, кого она наказала, даже те, чья душа полна нестихающей яростью от официального лицемерия и бюрократической тупости. Под политической враждебностью, столь многое определяющей, раз за разом обнаруживаешь чувство, которое, вероятно, можно назвать патриотизмом; однако на самом деле это безысходное ощущение своей принадлежности к этой стране. Госпожа Мандельштам, вдова великого поэта, за которым она последовала в ссылку в 1934 году (он умер после второго приговора в 1938 году), кажется, когтями проскребла свой путь к некоторому роду духовного равновесия, к открытому презрению всего поверхностного, будь то литературная оценка или официоз. Ее внутреннее равновесие зиждется на страдании, запрещающем вкусные лекарства и легкие решения. От нее естественно услышать недоброжелательное сравнение русских традиций с западными. Но для таких, как она, уже и западный подход далеко позади. Ждешь, что она начнет сравнивать, а она вместо этого просто скажет: “Вы должны помнить, что выстрадали эти люди. Страдания русских людей ни с чем не сравнимы”».

Вадим Борисов (Верея, лето 1967)

В 1967 году в Верее фотографировал Дима Борисов. От этого времени — фотографии Н.Я. с Е.Я. Хазиным и Е.М. Фрадкиной, а также с Н.Е. Штемпель. Отдельные фотографии сохранились в семейном архиве, а также в фонде В. Борисова в Бремене.

Кейс Верхейл (1968 и 1970)

Вторым фотографом-иностранцем был голландский славист Кейс Верхейл. «Фотосессии» проходили дважды: в январе 1968 и в сентябре 1970 годов. Оба раза в «аудиенц-зале» Н.Я., т.е. на ее кухоньке:

«Гордость ее аудиенц-зала — тяжелый старинный диван с резной спинкой. То было место исключительно для гостей, сама же она обычно сидела напротив — за кухонным столом, на простом стуле, под часами с кукушкой. На диван она села, завернувшись в мохеровую шаль, лишь на миг, чтобы я смог сделать фотографию...

<…> Прежде чем уехать из Москвы в январе 1968 года, я решил на память сфотографировать ее. Пока я по-любительски тщательно приделывал вспышку и выставлял правильную диафрагму и выдержку, она выходила в спальню, а когда я поднял глаза, то, к своему изумлению, увидел ее сидящей на диване с идеальной осанкой и с неожиданно моложавым и новым для меня выражением польщенности и смущения».

Из Голландии Н.Я. получила свои фотографии и 17 апреля написала фотографу: «Дорогой Кейс! Большое спасибо за карточки... Они мне очень понравились. Они передают то, как я сама себя представляю. Недовольными своими фотографиями обычно бывают те, кто чувствует себя моложе и что-нибудь еще. В моем случае это не так».

Фотографии 1970 года удачнее, и они появились на обложках или фронтисписах ряда изданий, в частности, голландского издания «Воспоминаний» Н.Я. (в переводе К. Верхейла) и в первоиздании в 1972 году «Второй книги» в издательстве YMCA-Press.

Михаил Балцвинник (1969, Переделкино)

В 1969 году в Переделкино Н.Я. и членов семьи Е.Б. Пастернака фотографировал М. Балцвинник.

Фотографии, сделанные в гостях у о. А. Меня (1971, Семхоз)

Фотограф неизвестен.

Эдуард Гладков и др. (1970-е)

В первой половине 1970-х гг. Н.Я. чаще других фотографировал Э. Гладков.

Борис Биргер (Дубулты, 1970-е)

С. Смоляницкая сообщает, что в Дубултах, куда они ездили вместе с Н.Я. к Б. Биргеру, он снимал ее на кино- и фотокамеру. Но эти кадры не сохранились.

Георгий Пинхасов (1977–1979)

Гарик (Георгий) Пинхасов познакомился с Н.Я. в 1977 году. Познакомившись, он очень к ней привязался и стал в последние ее годы своего рода «придворным» ее фотографом. Она ценила его за талант, любила его сепии-натюрморты и сепии-портреты, ходила на его первую персональную выставку (1978). С 1985 года Г. Пинхасов жил в Париже, с 1988 года связан с легендарным фотоагентством «Магнум», основанным А. Картье-Брессоном.

Как правило, Пинхасов портретировал Н.Я. без компании. Но иногда в объектив попадали и ее друзья, как, например, физик Михаил Левин (1921–1992) с дочерью Татьяной.

Виктор Александрович Хинкис (1979)

В воспоминаниях Е. Захаровой-Хинкис: «В 1979–1980-х годах я бывала у Н.Я. по несколько раз в неделю, чаще одна, иногда вместе с отцом. И однажды Н.Я., рассказывая о своей ранней молодости, упомянула, что очень гордилась длиной своего носа. В доказательство его выдающейся длины повернулась в профиль. Надо сказать, что по отцовской линии у нас в семье с этой частью лица тоже все обстоит неплохо. Папа смотрел-смотрел то на Н.Я., то на меня, а потом сказал: “А ну-ка померьтесь носами”. Мы померялись, оказалось — одинаково, даже фотография такая сохранилась».

Татьяна Дроздова (1979?)

Серия фотографий, где Н.Я. уже совершенно худая.

Посмертная маска (1980)

Когда Н.Я. умерла, с ее лица и кисти был сделан гипсовый слепок. В дневнике Михаила Левина за 29 декабря 1980 года читаем: «Завтра Л. Мурина приведет делать маску». Форматора действительно привезли, но не Е. Мурина, а Б. Ахмадуллина и Б. Мессерер. Ахмадулина вспоминала: «Борис Мессерер велел мне взять с собой форматора, сделать слепок с лица и руки. А те, кто там при этом были, они сказали: “Это против религии”. Я сказала: “Вы ошибаетесь. Иначе бы у нас не было маски Пушкина”.

И вот этот единственный экземпляр — гипсовый. Форматора мне пришлось все время угощать напитком, потому что он говорил: “Я боюсь умерших”. Но вот единственный слепок лица и правой руки Надежды Яковлевны (я это ни от кого не скрывала) у нас только хранится. Ее прекрасное лицо и тонкая изумительная рука».

«Памятник любви» (Санкт-Петербург, 2010)

А спустя неполные 30 лет, 25 мая 2010 года, на территории Санкт-Петербургского государственного университета у Здания Двенадцати коллегий был открыт двойной памятник — Осипу и Надежде Мандельштам. Этот памятник любви — дань уважения великому поэту и его жене Надежде за преданность свободному творчеству и друг другу. Они остались верны живому созидательному слову во времена советского террора и своими произведениями, каждый по своему, победили его.

Инициаторами установки памятника стали голландцы, скульптор Ханнеке де Мюнк и ее супруг, художник-график Ситсе Х. Баккер (автор произведений, представляющих собой комбинации текста и изображения, где используются строки и из произведений Мандельштама). Монумент выполнен в бронзе, образы переданы достаточно вольно, что позволяет зрителю построить свой ассоциативный ряд, расшифровывающий метафору птичьего полета, корней, прорастающих в почву, или какую-то иную.

Санкт-петербургский художник Хачатур Белый выполнил пьедестал, на который поместил стихотворение «О как же я хочу…», написанное О.М. в Воронеже в 1937 году и посвященное Н.Я. Образное решение памятника вызвало неоднозначное, в том числе и весьма критическое отношение. Тем не менее, это первый памятник, посвященный не одному Осипу Мандельштаму, а обоим — Осипу и Надежде.

25 сентября 2015 года двойник памятника открыт в Амстердаме, где возникла эта инициатива. Он стоит напротив дома № 16 по улице… Надежды Мандельштам.

Такая улица, оказывается, существует в Амстердаме еще с 2001 года.

* * *

Об авторе: Павел Нерлер (Павел Маркович Полян) — историк литературы, источниковед, писатель, историк, географ, председатель Мандельштамовского общества.