Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Лев Аннинский

На крови

Два Виктора в борьбе за Русь

Надо отрешиться от подлинника. От того подлинника, что на исторический миг выглянул из безвестности, из тьмы монастырского хранилища, а потом сгинул под копытами наполеоновских цивилизаторов в горящей Москве 1812 года. От того подлинника, который и сам — то ли подлинник, то ли копия, то ли редакторский свод источников, то ли первоисточник, созданный единоличным автором, существование которого было бы вообще сомнительно, если бы не терпкая печать индивидуальности, опирающейся не столько на преданья старины глубокой, сколько на саднящую боль только что случившегося кровопролития.

Отрешиться надо и от того вихря мнений и версий, которые хлынули на текст, спасенный из безвестности. Отрешиться от огромного количества поэтических переводов и переложений, в том числе и вышедших из-под пера великих поэтов — от Жуковского до Заболоцкого. Отрешиться от мощного пласта научных комментариев, накопленных сотнями ученых от профессора Шамбинаго до академика Лихачева, вплоть до недавнего сенсационного доказательства подлинности «Слова…», сделанного Зализняком.

Ибо «Слово…» — это уже не просто текст конца ХII века про поход русичей на половцев, настолько никчемный и неудачный, что он напрочь забылся бы, если бы некий дружинник (или монах) не увековечил его в «Слове...»

«Слово…» теперь нечто большее, чем текст. Это «гипертекст» — двухвековое бытование текста, миф, навсегда легший в фундамент русского национального самосознания. Это энциклопедия страстей и прозрений, говорящая уже не столько о ХII веке, сколько о тысячелетнем существовании русской души, а еще более — о ее самооукреплении за последние два века, полные иллюзий и разочарований.

Поэтому надо отрешаться, читая всякое новое переложение «Слова…», от прежних поэтических версий, которые сменяются, как и должно, от поэта к поэту, и так же отрешаться от академической верности оригиналу.

Так что не будем ловить Виктора Тинаева ни на вольностях перевода (ибо это не перевод), ни на перекличках-перекорах с другими перелагателями великого мифа (ибо это их обычная работа).

Ни слова больше об этом.

Перед нами — поэма о Родине. Написал ее в 1967 году 26-летний ученик Сельвинского, почитатель Маяковского и Пастернака, студент Московского Института инженеров железнодорожного транспорта. До автокатастрофы, оборвавшей его жизнь, оставалось 32 года, и он успел стать крупным производственником: возглавил в качестве гендиректора большой компьютерный холдинг. В душе же продолжал жить той «Песней о Родине», которая пробудилась в нем от «Слова…»

Отмечаем лейтмотивы. Битвы. Беды. Обиды.

Наметанный глаз филолога отметит в этой поэтической ткани рядом с исхоженной рифмой «Родина–пройдено» консонанс, явно рожденный в оттепельную, «евтушенковскую» пору: «битв — обид»…

Но не только это отметит в стиховой ткани Тинаева наметанный читательский глаз. В крепкой этой ткани особой крепостью выделяются опорные строки, в подвижной спорой мелодии звучат ноты, прямо врезающиеся в память; присяжный стиховед не без оснований отнесет их на счет поэтической умелости и профессионального мастерства; я же склонен увидеть в этих взлетах не просто «сильные строки», но сигналы той основной страсти, той потаенной думы, той подспудной системы ценностей, на которой тут все построено. «С помощью» стиха можно высказать все необходимое (и о Руси, и о Степи, и о крамоле, и о единстве, и о том, что мир лучше войны). Но главную страсть стих выдает без всякого постороннего подпора — одной своей энергией. Я такие строки выделю:

Почувствовали? Клич сливается с песней, твердь сшибается с твердью, земля родная и земля чужая сталкиваются в тяжбе о славе…

А еще: кровь, заливающая землю, природа, захлебывающаяся в человеческих бранях, — и это, конечно, не XII век, это век ХХ:

Хорошо роет крот истории — опытом двух мировых войн погребает исчезнувшую было память о безвестном походе одного племенного вождя на другого, погребает и возрождает — уже в масштабе Вселенской трагедии:

Да что же за печалинка погнала князя Игоря в Степь на половчан? Причины? Цели?

Самое простое: пограбить хотел. «Жемчуга и парчу» положить к «ножкам» своей «лады» (Ярославны, надо думать). Ну, и с чужой «ладой» потешиться («а краса половецких девок знаменита в любом краю»).

И все!? И край на край встает — из-за этого? Нет, круче. Из-за земли.

Чья земля дымится под ногами славных русичей? Земля, между прочим, половецкая. Вернее, по тогдашней малонаселенности и безграничности — ничья. Кто пришел, того и земля. Пока удержит. Явно не свое берут игоревы полки. «Ох, далече залетел храбрый сокол — к морю». Вовсе не поселяться явились сюда соколы: «Худо, русские люди! Мало нас на поганой этой земле!» И уж, конечно, не сады райские собираются выращивать русские люди на половецком пепле: «Вымел он на славу мечами булатными степь их постылую: реки да озера там стали болотами, болота — пустынями».

Но если под копытами пустыня, и нет здравых доводов для драки, сечи, брани, то зачем потоки крови? Стимулы, стимулы?Удаль. Слава. Обида. За что обида? За их набег.

А их набег — от обиды на нас, за наш на них набег. Накручивание счетов. Круговорот мести. Круговерть крови. Воинская потеха. Гульба и кураж. Не право и справедливость решают — решает: кто кому вломит. И вломят русичи половцам, и разлетятся половецкие головы — как гнилые кочаны.

И жалеть половцев нечего: в них нет ничего человеческого. Нечисть. Гнусь. Звери. Кровь у них — черная. Человечиной питаются. Псы. Бешеные.

«И, злобой очи мутные завесив, Кончак поганый кроется во мгле».

Подождите… Не этот ли Кончак хотел с Игорем породниться? Хотел?! «Красной девкой» думал «спутать добру молодцу крыла…»

Распутав таким образом вековые русско-половецкие связи (включая, естественно, и гостевания, и набеги туда-сюда) Тинаев извлекает из этой путанины одно: логику смертельной борьбы. Не в том мудрость, чтобы избежать вражды, а в том, чтобы выиграть бой. Не в том беда русских, что на чужое позарились, в чужую землю пошли, а в том, что не вовремя пошли, сроков и сил не рассчитали. Не в том бог, чья правда, а в том чья удача. А если «божьей воли нет — нашей воли хватит».

Семь веков спустя после Игоревой рати ужаснулся Николай Лесков такой вот железной воле… Но и семи веков не надо было ждать — всего лишь полвека спустя русские летописцы воззвали ко Господу: откуда и за что навалились на Русь татаро-монголы? И отвечали: а за грехи наши.

Чувство греховности и воздаяния, вины и возмездия входит в русское самосознание вместе с чувством общей судьбы двунадесяти племен… Но на пути к единению и неделимости этой общей правды — реки крови, моря слез, и никакого спасения от железа — вплоть до большевистской «железной пурги» ХХ века.

В воспроизведении Тинаева эта беда маячит трагическим видением — битвой на Калке (где, кстати, и решился окончательно спор русских с половцами: татары-то вовсе не на русских шли войной, у них с половцами были счеты, а когда русские половцев заслонили… остальное известно).

Но в 1185 году до битвы на Калке еще почти сорок лет; никакой «Каялы» автор «Слова…» не знает и знать не может. Тинаев решает проблему с помощью психологического хода: «Как не назвать тебя Каялой, поганый маленький ручей?» То есть: любая речонка на языческой (поганой) земле половцев есть как бы уже Калка, и битва насмерть, обагрившая кровью всю русскую историю, в сущности искусно извлечена Тинаевым из «Слова…» Вопрос только в том, чем эта история будет оплачена:

Я далек от мистики имен и дат, в частности, от победоносности, заложенной в имени поэта, но одну дату в его судьбе отмечу. Виктор Тинаев родился в Москве во время бомбежки 13 октября 1941 года. Когда на перекрестках ставили заграждения и заряды на случай прорыва гитлеровских танков, и Советское правительство отступило в Куйбышев.

Если есть мистика рождений, то можно поверить, что История, вошедшая в подсознание поэта под сполохи взрывов, реализуется в его душе как поле боя, как битва насмерть, как театр военных действий.

Театр? Да. Театр поэта Виктора Тинаева подкрепляется театром художника Виктора Гоппе.

Кроме совпадения победных имен (которое я отмечаю стилистики ради), их биографии творчески вроде бы никак не соотносятся. Гоппе моложе Тинаева на 21 год. Когда Тинаев, вышедший из тьмы бомбоубежищ, зарабатывал в Москве диплом инженера, схватывая азы автоматики и компьютерии, сокрытые в лабиринтах техномира, Гоппе гулял по берегу древней Волги в городе Кинешме, не столько схватывая сокрытое, сколько внимая открытому: пропуская сквозь детскую душу легенды распахнувшейся русской шири, включая проникнутую бесшабашностью этимологию родного города: «Кинешь мя!»

«Кинуть» ему предстояло ту самую инженерно-компьютерную, автоматическую цивилизацию, в которую внедрялся Тинаев, бережно прятавший от нее свой поэтический мир.

Виктор Гоппе осознал себя на перекрестке неистового русского авангарда начала ХХ века и русской народно-прянишной, лубочно-вечной, рукотворно-первозданной, избыточно-щедрой культуры.

Учась у Мавриной, допытывался у нее: зачем такая яркая красочность? И слышал в ответ: «Чтобы было баско!»

Понимание того, что должно быть «баско», то есть красиво, парадоксально соединилось с пониманием того, что Интернет, помноженный на гламур, есть не что иное, как издевательство над «баскостью», ее подмена. Конкретно: это гибель красивой книги, гибель уникальной культуры — гибель души. Надо было сопротивляться: сопрячь Маврину с Малевичем. Через борьбу противоположностей. Через правду единого и неделимого мира, пестрого от сшибающихся элементов. Через отрицание лжи: лжи прекраснодушия и лжи роскоши. Благородством бедности ответить на идиотизм бедности. Сделать «баско» — уникальную красоту шедевра противопоставить тиражируемой красивости. Сделать «авангардно» — смело обнажить бедность мира и влить в него энергию.

Кровавая потеха героев Виктора Тинаева сдвинута Виктором Гоппе еще чуть дальше в гротеск. Чуть дальше в сказку, причем в сказку, как бы рассказанную детям и пересказанную детьми…

Яростная динамика авангарда, скрещенная с неумирающей наивностью народного примитива? стала ответом на жирное роскошество гламура, на безликую многотиражность компьютерного маскульта, на глобальный ширпотреб.

Первое признание уроженец Кинешмы получил на выставке в Париже, и с тех пор его фамилия становится, как теперь говорят, знаковой. Художник и издатель Виктор Гоппе олицетворяет упрямство книги-уникума, книги-шедевра, книги-существа, не желающего подыхать в директориях Интернета: отсюда малый тираж, запах кожи, замысловатость переплета, отсвет старинного устава в шрифтах…

Уникальную культурную миссию Гоппе в унифицированной цивилизации нашего времени я теперь оставляю в стороне и сосредоточиваюсь на одной его работе: на иллюстрациях к переложенному Виктором Тинаевым «Слову о полку Игореве».

Первое, что бросается в глаза и что схватываешь мгновенно: это театр! Ни тени той изобразительной прелести, которая возвращает нам героев Истории в облике «реальных» красавцев со сверкающими очами и мечами. Ни отсвета той сентиментальной лиричности, в мареве которой бедная Ярославна предстает белой лебедью — красавицей-страдалицей. Никакой благостной героики! Никакой претензии изобразить былое как бывшее. Потому что его уже нет. А есть — наша неистовая память. Наше крутое воображение. И наше горькое понимание того, чего мы не знаем и знать не можем.

Закон Авангарда, подхваченный современным постмодерном: перед нами не реальность, отразившаяся в тексте или в картине, а текст, уже отразивший реальность, картина, уже ставшая феноменом. Это не жизнь в картинах, а картины, пропущенные через сознание мировой культуры. Мы можем пропустить их еще не раз, сверх прежнего и с пониманием, что наш вклад — это «гиперреальность». Спрессованный опыт миллионов людей, исстрадавшихся в ходе мировой истории.

Эту свою гиперреальность воспроизводит современный художник в ответ на гиперреальность, воспроизведенную современным поэтом. Театр в ответ на театр. Театр кисти — как коррелят театра слова. Росчерк пера графика — как коррелят росчерка пера поэта.

Что коррелируется? То, что все это — на крови.

Кровавая потеха героев Виктора Тинаева сдвинута Виктором Гоппе еще чуть дальше в гротеск. Чуть дальше в сказку, причем в сказку, как бы рассказанную детям и пересказанную детьми. Чуть дальше в сценическую арлекинаду, в скоморошье действо, где все страшное — маски, все кровавое — краски и все бызысходное — сон. Хоровод. Танец. Танец Жизни со Смертью.

И вдруг этот, блоковски говоря, балаганчик оборачивается еще раз — уже в сознании зрителя-читателя, наэлектризованного текстом Тинаева. И ритмы факелов уже не веселят и не умиротворяют, а еще более запаляют черно-белое, пепло-зольное пространство. И церкви, валящиеся то ли за кулисы, то ли в оркестровую яму, — возвращаются в самделишность, и валятся — в Преисподнюю. Весь этот условно-художественный мир возвращается из зазеркалья в реальность пережитого. Ибо пережитое — в нас.

Это и есть наша История. Это и есть наша Правда. Это и есть наша Родина, которой мы пророчим мир и дарим любовь.

На крови стоит. Не переиграешь и не отыграешься. Нет ничего другого. И не бывает.

Леонид Гомберг

Памяти Генделева

Из жизни ушел один из ярчайших
современных русских поэтов

Михаил Генделев был человеком карнавальным, как теперь говорят, прикольным. При этом он совсем не пользовался натужной гримасой записного острослова. Он был таковым по сути, по существу: ходил в котелке, с бабочкой, в ярком каком-то костюме, своими очками-велосипедами (а то и пенсне) и хитровато-злодейским прищуром напоминал Коровьева. Даже отчество его было от популярных юмористов: не Самуилович, не Шмулевич — Самуэлевич. Михаил Самуэлевич.

В сущности, Генделев принадлежит к живучему отряду шутников и балагуров, которые не перевелись еще на русскоязычном пространстве мирового еврейского гульбища, будь то Малаховка, Брайтон или Ашдод…

А еще Генделев был поэт. Не в смысле писатель. И не в том смысле, в каком ныне принято употреблять это безразмерное слово, — не пошлый «романтик» и не наглый шулер, кропающий строчки в столбик на заказ. Генделев — поэт настоящий. В последние годы в Москве вышло несколько его поэтических сборников, высоко оцененных квалифицированным читателем. Но при этом в России в целом он оказался более широко известен своей остроумной историко-политико-кулинарной книгой с несколько витиеватым названием: «Книга о вкусной и нездоровой пище, или Еда русских в Израиле». Между прочим, это отнюдь не праздный стеб, — Генделев был знатный гурман и кулинар, и в книге представлены сотни оригинальных (и что во многих кулинарных книгах редкость — выполнимых) рецептов.

Ленинградец по рождению, по образованию медик, по призванию журналист и политтехнолог, по природе гурман, русский поэт — по судьбе, израильтянин — по смыслу своей жизни. Без таких людей, как Михаил Генделев жизнь тускнеет и вянет…

Наталья Стеркина

Не убоюсь зла...

Сборник «Антисемитизм: концептуальная ненависть» был подготовлен по инициативе ЮНЕСКО и Центра Симона Визенталя — международной еврейской правозащитной организации, занимающейся анализом современных проявлений ксенофобии и дискриминации в свете уроков Холокоста. Эта книга издана на многих языках, и одновременно с русским появился ее испанский перевод.

Российское издание сборника в переводе И. Каллоша вышло под эгидой Научно-просветительного центра и фонда «Холокост». Сопредседатель Центра, один из редакторов (вместе с Ш. Самуэльсом и М. Вейцманом) и ответственный составитель книги Илья Альтман пишет в предисловии: «Наверное, не случайно, что выходящий на русском языке в честь Симона Визенталя сборник эссе и посвящений выдающихся и известных политиков, ученых, общественных деятелей всего мира в качестве центральной проблемы рассматривает именно историю, теорию и практику антисемитизма. Опасность «концептуального» антисемитизма, на наш взгляд, еще не до конца осознана в России. Еще в меньшей степени ощущается связь антисемитизма с отрицанием Холокоста...»

В разделе обращений и посвящений — слова Дмитрия Медведева и Михаила Горбачева, Шимона Переса и Николя Саркози, патриарха Московского и Всея Руси Алексия II и короля Иордании Хусейна бен Таляля… В книге около 500 страниц, более двух десятков статей. Вот названия лишь некоторых из них: «Уроки Холокоста: система раннего предупреждения» (Ф. Литтелл, США), «Новый антисемитизм: атака на права человека» (И. Котлер, Канада), «Изучение Холокоста и антисемитизма в Китае» (Шу Шин, Китай), «Антисемитизм как психическое расстройство (С. Баум, США). Есть статьи и эссе авторов из Германии, Франции, Израиля, Великобритании, Испании.

Среди российских авторов сборника — известный ученый, директор Института этнологии и антропологии Российской Академии наук, академик Валерий Тишков и экс-президент Российского еврейского конгресса, глава Европейского еврейского конгресса, меценат и общественный деятель Вячеслав Кантор.

Ответственный редактор книги, президент фонда «Холокост» Алла Гербер в своем эссе «Прощение» с болью пишет о тех людях, которые равнодушно проходили мимо угоняемых в гетто соседей: «...В истории Холокоста для меня самые страшные страницы, которые про соседей. Про тех, с кем дружили, советовались, обсуждали чужие новости, доверяли свои тайны. Сколько этих сюжетов в истории Холокоста, и они потрясают меня больше всего…»

Гербер пишет о книге Визенталя «Подсолнух», в которой чудом выживший в лагере смерти человек рассказывает о пережитом и размышляет о природе зла: «Не отчаяние после прочтения «Подсолнуха», а вера в Человека, который силен сомнениями, а не утверждениями... Он до конца дней своих искал преступников — тех, на ком лежит ответственность за содеянное преступление. И память мучила его не только злом содеянным, но и трагедией, порожденной этим злом».