Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Игорь Чернов

Первая мировая как ментальная война

Британские солдаты Первой мировой на передовой

Причины возникновения Первой мировой войны традиционно рассматриваются как имеющие прежде всего экономический характер. Много было написано о «борьбе империалистических хищников» за сферы приложения капиталов, рынки сбыта, источники дешевого сырья и т.д. В этом отношении описание причин этой войны в корне отличалось от рассмотрения предпосылок Второй мировой или Холодной войны, за которыми признавался в том числе (или прежде всего) идеологический характер. В настоящей статье предпринята попытка на основе лингвополитического подхода защитить два тезиса:

Первый – Первая мировая война также имела идеологическую подоплеку. Второй – идеология это не только отражение и прикрытие экономических интересов или инструмент пропаганды. По своим истокам идеология – это естественный исторический продукт любого языкового мира. Кроме того, на этом фоне рассматривается «казус российского участия» в войне.

Разумеется, экономическое соперничество между Великобританией и Германией имело место, но то, что оно приобрело столь болезненный характер, на наш взгляд, связано с идеологическим противостоянием. Например, за океаном происходил быстрый экономический рост США, что, рассуждая в рамках экономической логики, должно было привести к военному противостоянию Европы и Америки. Кроме того, очевидно, союзники вели войну на уничтожение германского политического режима, объявленного в лице Вильгельма II «преступным». Это «идеологическое противостояние» (а не только экономические и политические споры) в те времена хорошо осознавалось как политическими деятелями, так и широкими общественными кругами. Здесь можно согласиться с Вильгельмом II, который в речах к немецкой нации в начале войны заявлял, что, «речь идет о существовании или небытии нашей империи… О существовании или небытии немецкого могущества и немецкой сущности». И «современное положение возникло не из-за преходящего конфликта интересов или дипломатических споров, это результат активного и давнего недоброжелательства к власти и процветанию немецкой империи». Интересный образец рефлектирующей «немецкой идеологии» предлагает знаменитый немецкий писатель Томас Манн в своих «Рассуждениях аполитичного», увидевших свет в 1918 г. Лауреат Нобелевской премии по литературе противопоставляет немецкую «культуру» с несущим ее «духом» англо-французской цивилизации и ее действующему инструменту – «политике». Как пишет Т.Манн, «политический дух, с логической неизбежностью проявляющий себя антинемецким в сфере духа, в сфере политики оказывается германофобией… Демократия (политика) чужды и вредны самому немецкому существованию».

Германские солдаты Первой мировой в кирасах

Столкновение «демократического мира» (который вырос на основе идеологической конвергенции англосаксонской и французской «цивилизации» после крушения Наполеона) с консервативным пангерманизмом отчетливо осознавалось и с другой стороны. Достаточно процитировать российских социал-демократов того времени: «Все мы согласны в том, что окончательная победа Германии была бы весьма вредна для дела европейской демократии, не исключая и демократии немецкой»; «только в случае поражения Германии человечеству не будут угрожать в будущем новые неимоверные бедствия. Только тогда пойдет оно быстрыми шагами по пути уничтожения современного строя и завоевания того, в котором немыслимы будут никакие войны»; «преобразование германского государства в государство демократическое… приведет к политическому единству Европы, к уничтожению в корне немецкого шовинизма и к равенству всех наций… Вся Западная Европа связана в настоящее время одной политической системой – парламентским режимом… Единственное исключение из этой общей системы составляет Германия… Вот почему в Европе постоянно ожидали всеобщей катастрофы именно со стороны Германии».

В итоге выводы, к которым приходили представители обеих враждующих идеологий полностью совпадали. Разница заключалась только в определении «виновника» неизбежной войны. Император Вильгельм ругал свой МИД, для которого «английская психика и английская мысль с ее упорным, хотя и замаскированным преследованием плана мировой гегемонии были… книгой за семью печатями». С другой стороны,

Дж.У. Бьюкенен, посол Великобритании в России, отмечал, что «эта ненависть (к Англии)… явно свидетельствует о том, что Германия ясно понимает, что Англия является самым серьезным препятствием к владычеству немцев над миром, о котором скромно мечтает император Вильгельм». В итоге, как представляется, военное столкновение было объективно неизбежно, в том числе и из-за острого идеологического конфликта.

Второй тезис заключается в том, что идеологическая разница между англо-саксонским и германским «мирами» основывалась не только на разном уровне их экономического развития, но и на совершенно различном культурном фундаменте. В свою очередь данный «культурный фундамент» создавался на базе отдельных языков. Язык определяет языковую картину мира, которая лежит в основе господствующей в данном языковом коллективе «энкратической» (по Р. Барту) идеологии, как, впрочем, и акратических идеологий. На складывание языковой картины мира в решающей степени влияют общие типологические характеристики языка («предрасполагающие» к тому или иному способу мысли), поля семантических значений лексических единиц (разные в каждом языке), «культурные сценарии» (отражающие и программирующие культурные ценности) и т.д. Эта языковая картина мира является базой, на которой в результате социально-исторического и культурного развития складывается определенная национальная идеология (хотя термин «идеология» здесь и не совсем обычен). Так, по мнению выдающегося американского лингвиста

Э. Сепира, «в какую-то давнопрошедшую эпоху несознательный ум племени наспех проинвентаризировал свой опыт, доверился той скороспелой классификации, не допускающей пересмотра, и наделил наследников своего языка наукой, в которую они перестали всецело верить, но которую они не в силах опровергнуть… Категории языка образуют систему пережившей себя догмы, догмы бессознательного». Потому и «идеология является оперативной, а не тематической. Она скорее действует за нашими спинами, чем появляется как некая тема перед нашими глазами» (П. Рикер). «Национальная идеология» (изначально присущая любому носителю данного языка) представляется и представляет себя как common sense и видение мира taken-for-granted. Идеология на этом уровне (как и на более низком внутриязыковом, классовом уровне) используется для создания «нужной» (данному языку-культуре-нации-государству) интерпретации реальности. Не случайно, критикуя «демократические» статьи своего радикального брата Г. Манна, вынужденного эмигрировать за границу, Т. Манн утверждает, что «каждое предложение в этом тексте фальшивое, переведенное». Этот «перевод» вредит Германии, расшатывает ее национальные устои. Как писал Ф. Ницше, вообще «изучение многих языков наполняет память словами вместо фактов и мыслей… препятствует приобретению основательных знаний… расшатывает более тонкое лингвистическое чутье в отношении родного языка; благодаря этому последнее безвозвратно портится и разрушается».

Так в основе традиционной германской «национальной идеологии» лежал некий набор «бессознательных догм», сформулированных немецким языком в процессе его исторического развития (немецкая концепция «порядка», специфические немецкие понятия долга (Pflicht) и нравственности (Sittlichkeit). А. Вежбицкая пишет о разнице немецких и английских культурных сценариев. В то время как для англичан ценна «личная автономия», то для немцев «общественная дисциплина». Это связано с существованием ключевых культурных концептов, вырастающих из логики языка. В то время как немецкий язык требует от своего носителя «порядка-Ordnung» («подчинение времени и пространства порядку – одно из величайших достижений германского общества»), английский навязывает им концепт «freedom-свободы». Побеждающий либерализм не случайно возник в англосаксонском мире, он вырос на почве английского языка. Так, например, «в самом значении слова freedom уже заключена некоторая точка зрения. Эта точка зрения, закодированная в значении слова, составляет важный общественный факт». Вообще, с точки зрения А. Вежбицкой, строгий и методичный анализ «свободы» и смежных концепций «позволил бы обнаружить сходства и различия между концептами, ассоциируемыми со «свободой», которые закодированы в словаре различных языков». В складывании немецкой культуры, конечно, существенную роль сыграло и лютеранство. «Немецкий пророк» создал «немецкую веру», которая, однако, не смогла стать ведущим субстратом национальной немецкой идеи из-за конфессиональной разделенности Германии. Доминирование протестантской Пруссии (Европа, но не Запад) сделало немцев-католиков маргиналами «германского духа» (это не противоречит тому, что маргинал может стать самым ярым националистом, на подсознательном уровне борясь со своей «неполноценностью»). Лютер увел немцев от христианства в национализм (в смысле, государство побеждает и «приватизирует» Церковь) и создал национальный язык.

Конечно, внутри языкового коллектива возникают «политические идеологии», отражающие классовые или групповые интересы. Но «политическая идеология» неизбежно несет на себе печать «языковой идеологии», формируется (для «оправдания» классовых материальных интересов) при «иррациональном» воздействии родного языка, неразрывно связана с ним, имманентна ему. Как отмечали еще советские исследователи, «взаимоотношения языка и идеологии, являющейся важнейшей частью общественной надстройки и обладающей ярко выраженным классовым характером, оказываются весьма сложными и многоплановыми: с одной стороны, идеология, как и надстройка в целом, оказывает заметное влияние на язык, с другой стороны, язык, являясь основным средством объективизации различных форм идеологии, также в определенной степени влияет на ее формирование и развитие». Сторонники «слабой» версии гипотезы лингвистической относительности считают, что языки различаются не столько тем, что с их помощью можно выразить, сколько тем, что с их помощью выразить легче. «В зависимости от наличия/отсутствия в языке слов, обозначающих те или иные перцептивные категории, облегчается или затрудняется оперирование данными категориями в процессе мышления (чем легче обозначить, тем легче использовать)». Формируется некий неразрывный идеологический сплав между «языковой» и «политической» идеологией, имеющий часто ярко национальный характер и связанный с родственными политическими идеологиями других языковых миров лишь внешне и формально.

Поэтому, когда появляется внешняя угроза для данного языкового мира (например, немецкого), то немецкие консерваторы и немецкие социалисты объединяются в противостоянии французским консерваторам и социалистам. «Само собой разумеется, что наши немецкие товарищи поддались обману со стороны правительства, а также искусственно возбужденному в стране патриотическому настроению… потому что хотели этого, потому что при создавшихся в стране условиях, при положении в ней социалистической партии, при ее прошлом и т.д., они не могли иначе поступить… Нужно не жить в Германии, не знать по личному опыту ее порядков, не видеть немца на дому, на улице, на собраниях, в полиции, в тюрьме, при встречах с властями, чтобы серьезно рассчитывать, что социалистическая партия в случае объявления войны, способна будет проявить самый микроскопический протест… в этом случае сам покойный Бебель грозил взяться за ружье». Как известно, даже Маркс и Энгельс поддержали Пруссию во время франко-прусской войны. «В своих статьях Ю. Гарденин имеет намерение доказать, что это отношение… было вызвано национальным инстинктом», ибо, как писал Ф. Энгельс, «вся масса немецкого народа всех классов уяснила себе, что дело идет в первой линии о самом национальном существовании».

Однако при формировании внешнеполитических союзов предпочтение отдается идеологически близким языковым мирам (как в плане «языковой», так и в плане «политической» идеологии). Причем, «своя» политическая идеология, обнаруживаемая в других языковых мирах, зачастую является результатом естественного «идеологического импорта». Она ненасильственно распространяется на другие языковые миры, в которых имеются схожие социально-экономические формации и для которых она является «передовой» (например, англосаксонская модель – для богатых, свободных и образованных). Одновременно ее распространение может поддерживаться политической, экономической и даже военной мощью «родительского» данного языкового мира. Причем, выход этой бывшей «внутренней» идеологии на мировую арену неизбежно сопровождается распространением несущего ее языка.

Здесь интересен «казус России», которая, будучи авторитарным консервативным государством (в еще гораздо более жесткой форме, чем Германия), вступила в войну на стороне «передовых демократий». Вероятно, это произошло не только из-за объективных противоречий на Балканах, но в значительной степени из-за субъективных факторов, как-то франкофильство франкоязычной русской общественности, растущее в образованном обществе англофильство (англоязычие не только ведущих лидеров кадетов, но и последнего русского царя!), интеллектуальная и экономическая слабость прогерманского консервативного лобби. Однако, несмотря на превосходный английский Николая II и его супруги (наполовину англичанки), царизм как институт рассматривался либеральной оппозицией как «внутренний немец» и здесь существовала определенная логика. Можно привести слова одного из русских генералов императору Вильгельму о тяжелой ошибке Бисмарка, который разрушил «старую дружбу» и толкнул Россию к союзу с «этой проклятой Французской республикой, полной ненависти против вас и наполненной разрушительными идеями, которые в случае войны с вами, будут стоить нам нашей династии». Со стороны «передовых демократий» «царская Россия была заранее заподозрена в неприятии демократических лозунгов. Пацифисты Европы тяготились союзом с ней, как с неизбежным злом. Даже такой реалист как Клемансо, прекрасно понимавший национальные интересы Франции и отчаянно за них боровшийся, уже после войны приветствовал освобождение союзников от идеологии старого русского режима, хотя бы при посредстве большевиков». Потому в случае победы держав Антанты перед Англией вставал вопрос о том, что делать с консервативной Россией. Ллойд Джордж в своих мемуарах рассказывает, что осенью 1916 г. английское министерство иностранных дел представило правительству меморандум, в котором предусматривалось создание «эффективного барьера против русского преобладания в Европе». Одновременно либеральные и революционные силы внутри России были уверены, что «немецкая победа остановит наше экономическое развитие, положит конец европеизации России и увековечит наш старый политический порядок. Для увековечивания старого порядка достаточно будет того политического союза с Германией, который навяжут нам победители. Германский император, конечно, позаботится о том, чтобы сохранить «полноту власти» за своим новым вассалом – русским царем. Finis Rutheniae! Конец России! Всей той России, которая трудилась и мыслила, страдала и боролась за лучшее будущее… с изменниками, погромщиками и реакционерами… Россия принадлежит не царю своему, а своему трудящемуся населению. Кому дороги интересы этого населения, тот не может быть равнодушен к судьбам России».

С другой стороны, как отмечает И.В. Алексеева, «идейная близость – вот что оставалось неизменным в отношениях союзников и русской буржуазной оппозиции, вызывая постоянное тяготение последней к «передовым демократиям Запада»… «Война, которую мы ведем бок о бок с англичанами и французами, – заявил во время одного из своих выступлений кадет Ф.И. Родичев, – приведет нас к полному торжеству свободы как во внешней, так и во внутренней политике»… С таким же постоянством оппозиционные круги, особенно кадетские, проводили мысль о том, что если русских либералов идейная общность с союзниками толкает к сближению с последними, то правых по самой природе тянет к близкой им по строю и духу автократической Германской империи». Как известно, после Февральской революции в России и вступления в войну США союз «передовых демократий» обрел свою законченную естественную форму, и как писал

П.Н. Милюков в своей знаменитой ноте: «Россия освобожденная может в настоящее время заговорить языком, понятным для передовых демократий современного человечества, и она спешит присоединить свой голос к голосам своих союзников»…

Таким образом, представляется, что конфликт «немецкого» и «английского» языковых миров в начале ХХ века был неизбежен не только по экономическим, но и по идеологическим причинам, и Первая мировая война может рассматриваться и как идеологическое противостояние. Это доказали возникновение фашистского режима на руинах «неудачно переведенной с английского» немецкой республики и Вторая мировая война, сделавшая всемирное идеологическое противостояние очевидным. Лишь после двукратного провала германских претензий на мировое идеологическое и политическое господство произошла коренная «перезагрузка» немецкой идеологии и немецкого языка, создавшая новую демократическую Германию.