Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Анатолий Приставкин в своем кабинете. 1993

Фото Леонида Гомберга. Публикуется впервые

Анатолий Приставкин

Когда я предстану, скажу Ему…

Единственная табличка, которую мне удалось обнаружить на унылом, сером, из бетона и стекла здании в глубине двора на Ильинке (бывшая улица Куйбышева), гласила: «Подъезд № 20». Хотя, как не искал, никакого другого входа-выхода не нашел — во всем строении был только один подъезд… Дотошная охрана. Бесшумные лифты. Безликие двери с номерами. Ковровые дорожки, съедающие негромкий шелест шагов. Цитадель бюрократической мощи рухнувшей империи.

Меня пригласили в кабинет, мало чем уступающий по размерам средней величины спортивному залу — такой я видел только в кино.

Его хозяин, писатель Анатолий Игнатьевич Приставкин, приветливо усадил меня за маленький столик в стороне от главного, богатырско-бюрократического, сам сел напротив, дружелюбно, даже как-то по-детски посмотрел на мою растерянную фигуру и пояснил: «Этот кабинет принадлежал бывшему министру внутренних дел Пуго. Здесь происходили многолюдные совещания. Вон там — видите? — остался даже след от трибуны».

— Но как вы-то сюда попали?

— Я оказался здесь по инициативе и настоятельной просьбе известного правозащитника Сергея Ковалева, который руководит Комитетом по правам человека Верховного Совета России.

Предыдущий состав комиссии по помилованию состоял сплошь из чиновников, в основном, членов Президиума Верховного Совета. В нее входили министр юстиции, представители прокуратуры. Кто судил, те же и казнили…

Дальше такое положение терпеть было невозможно. После августовского путча 1991 года Ковалев договорился с Ельциным о формировании принципиально нового состава Комиссии. Но, прежде всего, нужно было найти председателя. Обращались к Адамовичу, Кондратьеву, Искандеру. Все заняты, немолоды, нездоровы. Обратились ко мне.

Я долго отказывался. Но, видимо, «опытный зэк» Ковалев почувствовал во мне какую-то слабину, не такую решительную категоричность, как у других. Он сказал: «Заключенные ждут! Комиссии сегодня нет, может быть, за это время кого-то казнят… Думайте!»

Что мне оставалось?.. Я предложил войти в Комиссию Фазилю Искандеру, Булату Окуджаве. Они согласились. Восьмидесятипятилетний Лев Разгон — самый энергичный член Комиссии. У нас работает молодая журналистка Евгения Альбац, выступавшая еще в прежние годы против засилия КГБ. Священник о. Александр, ближайший друг покойного о. Меня. Несколько крупных юристов и психологов. Нет ни одного человека, кто состоял бы в Комиссии формально. Априорно это честные, авторитетные люди. Все должны знать, что Комиссия неподкупна. Между собой мы называем ее — Суд Совести.

—В чем заключается процедура помилования?

— Есть две абсолютно разных процедуры — для смертников и для уголовников…

— А смертники — разве не уголовники?

— Смертники тоже уголовники, но мы это разделяем — на общие уголовные дела и дела о смертной казни.

По общим уголовным делам правило такое: человек может ходатайствовать о помиловании только, отсидев не менее половины срока... Вот папочка, здесь сгруппированы дела на эту неделю. Вот само дело, полторы-две страницы: фамилия, семейное положение, чем болел, судился ли ранее, кем работал, состав преступления, сколько отбыл в заключении, как ведет себя, как работает, поддерживает ли связь с родственниками — все очень лаконично. Таких ходатайств мы рассматриваем от семидесяти тысяч до ста тысяч в год.

Но бывают и исключения. Вот сейчас на моем столе лежит дело Чурбанова. Он еще не отсидел половины срока. Все знают, что дело о взятках, которые он якобы брал, шито белыми нитками. Он виноват, конечно, но — во многом другом… Он представлял неправедную брежневская власть. Но то, что ему пришили!.. Нет, мы не подвергаем сомнению решение суда. Комиссия по помилованию — внесудебный орган, у нас есть только право на милосердие. (По ходатайству комиссии Ю.М. Чурбанов был помилован и освобожден из мест заключения — Л.Г.)

— Ну а смертники?

— Со смертниками дело обстоит совершенно иначе. Это уже не одна-две страницы. Это целая папка: приговор, заключение прокурора, полные биографические данные, ходатайство о помиловании, медицинское освидетельствование и другие документы. Фактически это судебное дело в сжатом виде.

Самое интересное и самое важное для меня — это личное ходатайство о помиловании.

Пример. Молодой прокурор Смоленской области убил двух женщин — бухгалтера и кассира, когда они везли зарплату для работников совхоза. Одна из них была его любовницей. Парень — из комсомольских работников, состоял в одной из следственных бригад в Узбекистане. Его первое ходатайство произвело на Комиссию отвратительное впечатление. Оно не свидетельствовало о раскаянии, наоборот. Он писал как бы… свой своим: дескать, я с молодых лет шел по комсомольской линии, у меня заслуги, участвовал в соревнованиях, получал грамоты. Представьте себе: уже убив, он все еще напирает на свое «официальное положение».

Мы отложили дело в сторону. Прошел год. Все это время он переписывался с членом Комиссии о. Александром. И вот на одном из заседаний священник зачитал его письмо. Это был совсем другой человек: уже не было никаких значков и вымпелов, — он вдруг заговорил о Боге, этот комсомольский мальчик! И это было совершенно искренне.

— Значит, пока вы не примите решение, смертный приговор не может быть приведен в исполнение?

— Ни в коем случае. Представьте уникальную ситуацию: смертник не подает ходатайство о помиловании — все равно без Комиссии он не может быть казнен. Иногда дела, по которым люди могли бы быть расстреляны, мы просто откладываем, — никто не лимитирует нас во времени.

— Но ведь это страшно! Изо дня в день человек живет в неизвестности. Каждый день его могут казнить.

— Это не так. Да, они сидят в камерах смертников. Но одиночных камер давно нет — слишком много народу скопилось. Поверьте, их «телефон» работает лучше, чем кремлевская вертушка на моем столе. Они все знают о нас, обо всех, кто работает в Комиссии… Порой, больше, чем мы сами знаем про себя. Ведь от этого зависит их жизнь!

— Вы помиловали убийцу, в итоге рано или поздно он оказывается на свободе и совершает новое убийство. Вас не пугает сама мысль о подобном развитии событий?

— Помилование смертника не означает его освобождения. Мы оставляем жизнь, но после этого он должен еще многие годы сидеть в лагере. Причем, первые десять лет он не может рассчитывать на смягчение своей участи. Если за эти годы у него все будет нормально, по лагерным меркам, вот тогда может начаться новый пересмотр. Но это уже будет другой человек.

Зная наши лагеря, можно с уверенностью сказать, что 10-15 лет — это почти крайний срок, после которого человек может выйти на волю живым.

Бывает, конечно, всякое… Очень тяжелый случай был: мы помиловали преступника по общему уголовному делу. Еще в заключении он узнал от своего солагерника о двух старухах, которые живут в деревне и имеют какие-то сбережения. Освободившись, он поехал прямо туда и убил этих несчастных бабушек, забрал какую-то мелочь — колечки там, деньги какие-то, что в чулке хранились. Мало того, по пути он убил и ограбил третью старуху. Этого простить нельзя. Здесь нам пришлось быть более жестокими. Хотя, я убежден, нашими устами слово «жестокость» не может быть произнесено даже по отношению таких, как Чекатило.

Есть дела, после которых долго не можешь найти себе место — они останутся в памяти навсегда…

— Значит, убийца все-таки чаще всего приговаривается судом к смертной казни?

— Да что вы! Среди общих уголовных дел не менее трети об убийствах. Убийца может получить всего четыре-пять лет…

— Но — почему?

— Очень просто. Сидят два человека и выпивают, один другому говорит: жигулевское пиво плохое, чешское — хорошее. Другой говорит — нет, наоборот. А первый — ах, ты такой-сякой, гад! Берет нож и убивает.

Все дела начинаются так: «сидели и пили». Отец выясняет отношения с сыном с помощью ножа. Пьяная мать убивает топором дочь. Дочь душит в постели мать. Все это в пьяном угаре. Сперва пили, потом начали выяснять отношения. Отец стреляет в сына из винтовки. Сын убивает топором отца. Все начинается одинаково — сидели и пили! Девяносто процентов таких дел.

Что делать с такими убийцами? Он никогда до этого не убивал и никогда после этого не убьет. Это был эмоциональный взрыв на почве пьянки.

Открываем любое дело: «Восьмого марта нетрезвые А-в и К-й пошли домой к сожительнице А-ва П-ой, где находился неизвестный мужчина. После распития спиртных напитков (Вы слышите! Я открыл первое попавшееся дело!) во время возникшей ссоры А-в нанес неизвестному мужчине удары ногами, утюгом и убил…» Восемь лет сидит, еще год остался. Россия буквально погрязла в этом ужасе.

— Кто принимает окончательное решение о помиловании? Президент?..

— Конечно. Все прошения поступают на имя Президента. Комиссия — только совещательный орган. В принципе Президент может выразить нам свое недоверие, но на то, чтобы даже просто прочесть все это, времени у него никогда не хватит.

— Анатолий Игнатьевич, как можно совместить весь этот кошмар, о котором вы говорили, с нормальной творческой работой писателя?

— Психологически для писателя — это пропасть без дна, в которую заглядываешь и ужасаешься. Есть дела, после которых не спишь несколько ночей. Но у меня есть отдушина — моральное удовлетворение: если как писатель свой божественный долг я не отдал, то выполнил предназначение, может быть, тем, что выпустил несколько сот человек на свободу.

Конечно, хорошо было бы написать роман… Но не сейчас. Потом напишу… может быть… Если жизни хватит.

Во всяком случае, когда я предстану перед Господом Богом, скажу Ему: я это сделал…

Я верю в знаки судьбы.

Беседу вел Леонид Гомберг