Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Ицхак Коган (справа) с родителями и братом

Ицхак Коган

Мои университеты

Наставники

Раввины советских лет — личности незаурядные. Например, раввин Авром Лубанов… В 1942 году он был арестован, но в 1943-м выпущен из тюрьмы и назначен главным раввином ленинградской хоральной синагоги — на место, фактически вакантное после смерти раввина Менделя Глускина в 1936 году. В 1951 году рав Лубанов снова был осужден и посажен в «Кресты», после объявления голодовки он добился передач с кошерной пищей.

Однажды к раввину пришел шойхет, постоянно работавший с одним и тем же мясником. И вот когда он решил пойти резать скот к другому мяснику, тот, первый, пригрозил доносом…

«Что мне делать?» — спросил шойхет у раввина. «Не бойся, — ответил тот. — Иди и режь. Посадят — будешь сидеть. Потом выпустят, как меня. И опять будешь шойхетом…»

У этих людей было нечто общее: со мной, мальчишкой, еще толком ничего не понимавшим в иудаизме, просто державшимся за стержень традиций своей семьи, они старались говорить на темы, хорошо мне известные; они хотели показать, что я, несмотря на свою молодость, — важный источник информации для них. Я всегда чувствовал их доброе отношение. Они не боялись говорить со мной на «запрещенные» еврейские темы, потому что знали, что я внук Иосифа Тамарина.

Став постарше, я набрался смелости и задал им вопрос, который тревожил меня: «Почему вы, мои учителя, передаете знания мне, а не вашим детям, почему тратите время на меня, а не на своих сыновей?»

Раввин Авром Медалье ответил мне: «Мы не верим, что наши дети смогут соблюдать еврейский закон. А тот, кто не исполняет, потому что не знает, будет наказан меньше, чем тот, кто знает, но не исполняет. Поэтому мы решили взять на себя ответственность за то, что мы их не научили, в надежде, что они смогут избежать наказания…»

Мне больно было это слышать.

Жизнь подарила мне встречи с людьми, при помощи которых впоследствии у меня возникла духовная связь с VII Любавичским Ребе. Мой учитель реб Рефоэл Немотин ночевал в одной комнате с Ребе, когда тот был еще женихом. Он сопровождал Рогачевского Гаона. Да и VI Любавичского Ребе он хорошо знал. Замечательным человеком был и реб Авром Медалье. Это были мудрые люди, обладавшие большими знаниями и вместе с тем простотой общения. Меня поражало, как люди такого высокого духовного уровня всегда были готовы ответить на любой вопрос. Особенно это важно было для людей моего поколения, старавшихся приблизиться к Торе.

По стопам дедушки

В 1951 году, через год после смерти дедушки, мои родители организовали выпечку мацы дома. Даже расправа властей над ним, самым близким человеком, их не остановила. Просто другого выхода не было: без мацы нельзя праздновать Пейсах…

Папа сделал печку, которую я даже сейчас смогу нарисовать по памяти. На газовую плиту клали очень толстый металлический лист, на нем сооружали каркас, где и подсушивали мацу. Папа сделал также ось, на которую надевали несколько шестеренок для раскатывания мацы. Месяца за два до Пейсаха по воскресеньям с утра у нас в квартире собирались человек двадцать, двадцать пять — не всегда даже близкие знакомые, но всегда люди надежные. Присутствовал и машгиах Залман Усвяцов, который смотрел за тем, чтобы скалки были почищены стеклом, чтобы водный замес доходил до печи не более чем за восемнадцать минут… Процесс выпечки был хорошо отлажен. За день выпекали килограммов пятнадцать и все это делили между всеми участниками. Такая система существовала до начала 60-х годов, когда появилась возможность выпекать мацу легально.

Но дело ведь не только в маце… А где достать кошерную курицу, которую не побоялся бы зарезать шойхет? Когда дома мы резали кур, двери плотно закрывались, чтобы ни звука не проникало наружу, а если вдруг кто-то посторонний зайдет в квартиру — чтобы не было заметно ни капли крови. Курицу сразу помещали в раковину, и все следы смывали водой.

Уже лет с семи я ездил с папой покупать птицу. Продажа живых кур была запрещена, и хозяева сбывали их под видом голубей. Колхозники по воскресеньям привозили кур на Полюстровский рынок в Ленинграде — нам приходилось добираться туда минут сорок трамваем № 14. Продавали тайно, и нужно было разглядеть в кошелке или ящике, что перед тобой на самом деле куры, а не какая-то другая птичья живность. Но глаз был наметан…

«Дяденька, у тебя там курочка, да? — спрашивал я. — Папа купить хочет…»

Одно из воскресений было особенно удачным. Мы купили несколько куриц и спрятали в мешках с дырками, чтобы не задохнулись. Папа оставил меня с двумя мешками, а сам пошел за новыми покупками. Я оказался около афишной тумбы, засмотрелся, зачитался, забылся и опустил мешки на землю. Через минуту-другую пришел в себя и тут же замер от ужаса: куры бегали вокруг. Я припустил за ними, но без особого успеха. И тут я увидел, что поворачивает трамвай. Представьте себе: маленький, толстенький ребенок взапуски носится за разбегающимися курами…

Трамвай остановился, двери открылись. Из вагона вышли пассажиры, переловили кур и вернули в наш мешок. Это было настоящее спасение.

Мои университеты

Мне хочется вспомнить людей, которые помогли мне приобщиться к еврейской традиции — к языку, Торе.

Первым моим учителем был реб Меир Окунь. Мама пригласила его давать уроки, когда мне было пять лет. Он был шойхетом. Человек пожилой, он очень плохо видел. Мне сейчас трудно вспомнить, чему конкретно он меня учил, но я хорошо запомнил диктанты, которые писал на идише. За одну ошибку он ставил мне «кол». И еще давал подзатыльник — слегка, конечно. Он меня очень любил. К шести годам я уже говорил и даже писал на идише. Когда во дворе мы с мальчишками играли в классики, и надо было изобразить слова «папа» и «мама», — я писал только на идише, поскольку по-русски не умел. Ребята смеялись— ведь они ничего не понимали. А я им объяснял: вот это слово «папа», а это — «мама».

Меир Окунь ничего не боялся. Учителя, которые занимались со мной после него, действовали с оглядкой. А реб Меир повидал в жизни многое. На его долю выпало противостояние советской власти в годы ее бешеного натиска на еврейство. Я чувствовал, что занятия со мной приносили ему радость.

Когда мне исполнилось семь лет, мама пригласила для занятий со мной и моим младшим братом шамеса, служителя при синагоге, Аврома Абу Эздрина. Молитвы «Шма Исроэл», «Шмоне эсре» и «Брахот» мы учились читать наизусть, при этом не понимая ни слова. На идише я все понимал, но реб Авром Аба хотел, чтобы мы умели произносить молитвы на иврите. Мама ему платила деньги, и он делал свое дело, как умел. Когда мы с братом начинали читать тексты, он засыпал. Но если мы делали ошибку, неожиданно просыпался и строго говорил: «Неправильно!»

Шел 1953 год — и так случилось, что до нашего отъезда в Израиль в 1986 году мы с ним время от времени общались — тридцать три года! Всякий раз, приходя в синагогу, я встречал там родного человека. Никто не должен был знать, что он меня учил, — в ту пору это было опасно. И секрет, существовавший между нами, еще больше сближал нас. Его опеку я чувствовал всегда — молодые, такие как я, в синагогу почти не приходили.

После Аврома Абы Эздрина моим учителем стал реб Корик — врач-отоларинголог, при этом хорошо знавший еврейские традиции. Он учил меня совсем недолго — теперь уже я восстал всерьез! Мне исполнилось двенадцать лет, и пришло время готовиться к бар-мицве. Я сказал маме, что не могу больше учиться, не понимая ни слова. Честно говоря, я не уверен, что мои учителя сами понимали все слова молитв, которым учили меня. Но таков был традиционный метод! Меня это не удовлетворяло — я хотел понимать, что стоит за словами. Я не замечал такого бурного протеста у других молодых людей моего возраста: заняв эту нишу, они спокойно существовали в ней. У нас в семье неформальный подход к еврейской традиции во многом был обусловлен судьбой моего дедушки, который фактически отдал свою жизнь за то, чтобы евреи могли соблюдать закон. Его жизнь в моих глазах выглядела героическим подвигом, и предать такого человека, даже формально отнестись к его наследию, было просто невозможно. Этот духовный стержень поддерживал меня всю жизнь.

В 1957 году из тюрьмы вышел реб Михл Раппопорт. Его арестовали вместе с женой в 1948 году, потому что они якобы замышляли покинуть Советский Союз. Я дружил с их сыном… И реб Михл взялся учить меня переводу с иврита на русский.

Почему он решил стать моим учителем? Почему другие люди, о которых я теперь вспоминаю, соглашались учить меня, хотя это было очень опасно, грозило тюрьмой, преследованиями не только им самим, но и их семьям? Во многом из-за того, что они были друзьями моего деда. И в память о деде они пытались дать мне все, что могли. Реб Михл был человеком небольшого роста, но воистину героическим, очень собранным, цельным. Все, чему он меня учил, было выражено понятными словами, все было разложено по полочкам.

Конспиративная бар-мицва

В те годы, когда мальчик готовился к бар-мицве (моя бар-мицва прошла в 1959 году), обычно возникала совершенно неразрешимая проблема: как достать тфилин. В России их давно никто не изготовлял. Что-то, конечно, оставалось от стариков, которые уходили из жизни. Тогда тфилин проверяли на пригодность к дальнейшему использованию, иногда восстанавливали.

Мама была очень озабочена этой, казалось бы, неразрешимой проблемой. Чтобы достать тфилин, еще за год до бар-мицвы она начала поиски по всему Советскому Союзу. И как ни странно, ей улыбнулась удача: у одной старой женщины из Нижнего Новгорода (тогда Горького) оказалась дома пара тфилинов из Израиля. Тогда еще можно было получить посылки с мацой — одну-две к празднику Пейсах. В коробке для мацы было два отделения, и обычно в каждом лежала пачка по полкилограмма. Вместо одной такой пачки ей положили упакованную пару тфилинов. И на таможне на это не обратили внимания! На просьбу моей мамы старушка ответила, что ни за что на свете не продаст реликвию, но готова расстаться с ней при одном условии… Она была религиозной женщиной и поставила условие, чтобы на праздник Пейсах мы брали ее к себе домой. Мама, конечно, согласилась. Больше десяти лет прошло, я уже в институте учился, а эта женщина приезжала к нам каждый год. Она уже почти не ходила, лежала на диване даже во время Пасхального Седера.

Между прочим, старушка научила нашу семью кое-каким «еврейским премудростям». Мы всегда мучились, пытаясь разрубить коровью ногу для холодца, например. Я обычно пилил кость пилой. А она показала способ, как через подушку с помощью доски и ножа сделать так, что нога распадалась чуть ли не сама собой. И главное, никакого шума. Этот способ очень пригодился, когда я стал шойхетом.

Моя бар-мицва прошла необычно. Несколькими неделями ей предшествовала бар-мицва моего товарища Изи Раппопорта, сына реба Михла. На следующий день после обряда в синагоге в газете «Ленинградская правда» появилась фотография, на которой Изя поднимается к Торе. В тексте было написано, что в синагоге праздновали бар-мицву, и что у родителей, которые себе такое позволяют, нужно отобрать ребенка. Естественно, встал вопрос, смогу ли теперь выйти к Торе я при таких угрозах и преследованиях. А к Торе надо выйти обязательно. И тогда реб Мойше Мордхе Эпштейн, хасидский раввин Ленинграда, сказал моей маме, что надо уехать за город, благо время было летнее. Он соберет миньян во Всеволожске, «еврейском месте» примерно в 30 километрах от Ленинграда, где у евреев были свои дома, где пекли мацу, и даже был свой шойхет. Там меня и вызовут к Торе, что, по его мнению, менее опасно, чем «на глазах» в городе. Но поскольку стукачи имелись в любой среде, он посоветовал моему папе на бар-мицву не приезжать. В итоге все прошло нормально. Мама радовалась, что дети ее умели молиться, знали благословения, выходили к Торе. До сих пор я помню запах фаршированной плотвы на моей бар-мицве, проходившей в доме, где тайно молились евреи.

К слову, я видел много подпольных молельных домов: в синагоге мы вообще молились нечасто, гораздо чаще в миньянах, собиравшихся по квартирам. Мы ведь коэны — в детстве я ходил на молитвы вместе с папой, а когда мне исполнилось тринадцать лет, меня самого приглашали евреи из миньянов, где коэнов не было, чтобы благословить общество в праздники.