Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Владимир Радзишевский

Пытки на трибуне и в старинном кресле

Байки старой «Литературки»

Год вместо пяти

...Не знаю, что на самом деле было со зрением у критика Семена Трегуба, но говорили о нем определенно:

— Одноглаз, двулик, Трегуб.

Последний муж Лили Брик, Василий Абгарович Катанян, рассказывал мне, в какой переплет попал Трегуб на дискуссии о Маяковском в январе 1953 года. Дискуссию велел устроить Сталин, и каждое упоминание его имени, естественно, встречалось ритуальными аплодисментами всего зала. И попробовал бы кто-нибудь замешкаться с усердным битьем в ладоши!

Председательствовал Алексей Сурков — в прошлом один из лидеров Российской ассоциации пролетарских писателей, а рапповцы, пожалуй, больше всех досаждали живому Маяковскому. Многие из них угодили затем под каток репрессий... Сурков же не только уцелел, но и оказался среди главных приверженцев «лучшего, талантливейшего поэта», едва Сталин присвоил Маяковскому этот посмертный титул. Прямо нападать на перевертыша с высокой трибуны Трегуб не решился, но стал не без злорадства разоблачительно цитировать его бывших соратников, поносивших Маяковского в хвост и в гриву. Так ведь и Сурков был не лыком шит. Он резво вскочил с председательского места и прокричал:

— Я лишаю вас слова! Вы цитируете врагов народа!

Зал замер, мысленно прощаясь с оратором... В эту отчаянную минуту Трегуб не растерялся и выпалил:

— Но цитирую лишь затем, чтобы подтвердить правоту того, кто мудро провозгласил, что «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

На слова Сталина зал взорвался обязательными аплодисментами. И сам Сурков стоя вынужден был аплодировать вместе со всеми, провожая Трегуба с трибуны.

Спустя два с лишним десятилетия, в 1974 году, «Литгазета» готовилась к очередному, семидесятилетнему юбилею Николая Островского. Мой товарищ Костя Чёрный что-то кому-то заказывал по телефону, торопил, отправлял курьеров за готовыми статьями, на ходу правил их, иные возвращал авторам, впадал в отчаяние. Краем уха я слышал жалобы на Трегуба, приславшего какую-то дежурную ерунду, но самого его так и не увидел. Когда же газета с юбилейными публикациями вышла без материала, предложенного Трегубом, оскорбленный автор позвонил и поинтересовался, как пишется фамилия Чёрного: через «о» или через «ё»?

Вскоре Аллу Латынину, Костину начальницу, вызвал главный редактор Александр Борисович Чаковский и протянул ей письмо. Оно было от Семена Трегуба и начиналось обращением: «Дорогой Саша!» Дальше шла обычная телега: «Твой сотрудник Константин Чёрный (правильно, через «ё») без всяких оснований отверг мою статью к юбилею Николая Островского». Следом несостоявшийся автор докладывал, что в материале, который был напечатан вместо его отвергнутой статьи, допущены ошибки, не делающие чести «Литературной газете», и выражал надежду, что проштрафившаяся редакция найдет способ искупить свою вину. В конце стояла подпись: «Твой Сёма».

— Ответьте ему, — сказал Чаковский Латыниной, — что юбилей, к сожалению, прошел. Следующий будет через пять лет. Тогда мы обязательно к нему обратимся...

Ответ начните словами: «Дорогой Сёма!» и подпишите: «Твой Саша».

Через полгода Костя Чёрный ушел из «Литгазеты» в «Советскую энциклопедию» и там смог наладить издание многотомного биографического словаря русских писателей — ничего подобного по информационной насыщенности и плотности изложения, по крайней мере, в гуманитарной области у нас еще не было. Почти два десятилетия — до своей несправедливо ранней кончины — он проработал в тесном сотрудничестве с самыми яркими людьми филологической науки. Похоронили его на Новодевичьем кладбище, рядом с мамой и бабушкой, через две могилы от Гоголя.

С тех пор я прихожу на Новодевичье не от случая к случаю, а по своим календарным дням. Брожу между знакомыми надгробиями и натыкаюсь на те, которых раньше почему-то не замечал. И однажды от Костиной могилы прямиком вышел к монастырской стене и замер перед табличкой, на которой написано: Семен Адольфович Трегуб. Ниже даты: 1907 – 1975. Значит, из выделенных ему Чаком пяти лет он прожил всего год.

Охота за бриллиантами

Первая жена Булгакова Татьяна Николаевна Лаппа, пережившая с ним дюжину переворотов в Киеве, кормившая и оберегавшая мужа в Москве, когда он писал «Белую гвардию», — швырнула ему в лицо журнал с началом этого романа, в изумлении прочитав, что он посвящается не ей, а Любови Евгеньевне Белозерской. Но и Белозерскую Михаил Афанасьевич сменил через несколько лет на Елену Сергеевну Шиловскую.

Татьяна Николаевна считала, что ее муж стал жертвой дурного влияния. Это Алексей Толстой внушил Булгакову, что писатель непременно должен жениться трижды, с каждой новой женой все больше укрепляясь в своем творческом призвании, расширяя обжитую среду, добирая друзей-приятелей и ощутимо благоустраивая быт. Сам Алексей Николаевич этот лимит превзошел, осчастливив не трех, а четырех женщин, но ведь и прожил он подольше, чем Булгаков, и вполне мог опытным путем обогатить свою теорию.

К Людмиле Ильиничне, как раз четвертой жене и вдове Толстого, мы пришли с Костей Чёрным в январе 1975 года. Костя собирался писать документальный сценарий об авторе «Хождения по мукам» и был желанным гостем, а меня позвал за компанию.

Людмила Ильинична усадила нас в простые деревянные кресла, без обивки, за круглым столом, без скатерти...

— Как вам кресла? — спрашивает любезно Людмила Ильинична.

Мы приосаниваемся: ничего, мол, сидеть можно.

— Это Павловские кресла, — ошарашивает она.

Мы, спохватываясь, понимающе киваем: кресла в самом деле не из нынешнего мебельного магазина.

— Не просто Павловского времени, — уточняет вдова, — а из дворца в Павловске.

Ничего себе!

Наш стол стоит при входе в просторную залу. Сбоку камин. В дальнем углу стол, за которым Толстой работал, рядом пишущая машинка. На стене посмертная маска то ли Пушкина, то ли Петра Первого. Шкафы с книгами. Картины. Мелкая пластика, безделушки.

У противоположной стены между окнами — такие же кресла, как наши. Завороженные их обилием, мы уже не обращаем внимания на обычные стулья с мягкими сиденьями и спинками…

Все это я очень живо представлю через несколько лет, когда Алла Петровна Ефимова, сотрудница Литературного музея, а в прошлом моя коллега по Библиотеке-музею Маяковского, будет рассказывать о налете на квартиру Толстого.

Литмузей попросил у вдовы писателя какой-то толстовский документ для своей выставки. Та легко согласилась. И вот Алла Петровна позвонила с Петровки, где находится главная база Литмузея, на улицу Алексея Толстого у Никитских Ворот. Если Людмила Ильинична в течение получаса будет дома, к ней подъедет сотрудница фондов за документом.

— Хорошо, — ответила Толстая. — Жду.

От Петровских Ворот до Никитских на троллейбусе минут пятнадцать. Столько же нужно на раскачку, дорогу до троллейбуса и путь от остановки до подъезда… Сотрудница фондов — женщина в годах, но через полчаса она уже была у двухэтажного дома Алексея Толстого на улице Алексея Толстого (бывшей и будущей Спиридоновке). Квартира на втором этаже, но вход на лестницу со двора. Дверь заперта. Рядом звонок. Гостья звонит раз, и другой, и третий. Никакого отзыва. Если бы она явилась на авось — повернулась бы и ушла. Но ведь только что договорились по телефону. И возмущенная визитерша жмет и жмет на кнопку. Тут дверь резко откидывается, человек в черной маске хватает женщину за руки и втаскивает внутрь, затем гонит вверх по лестнице в ту самую комнату, где сиживали мы с Костей.

— Лицом к стене, руки на стену, выше! — кричит погонщик.

Подчиняясь, музейная дама успевает увидеть, что Людмила Ильинична сидит с кляпом во рту, привязанная к креслу. Разумеется, к креслу из дворца в Павловске. Орудуют двое. У того, который оставался в комнате, в руке мешочек. Маскированные злодеи не спешат, но переговариваются скупо:

— Это ерунда, девятнадцатый век.

— Оставь.

— А это… ранний восемнадцатый.

— Берем.

...И вдруг грабители преображаются.

— Хватит! — рявкает один из них, обращаясь уже не к подельнику, а к хозяйке. — Пора кончать! Где брильянты?

В ответ молчание. Из-за кляпа она не может говорить, но от нее ждут лишь указующего кивка, она же, изображая недоумение, только мотает головой.

Так вот за чем они пришли! Тут дело не в украшениях, которые есть, пожалуй, у всякой женщины. Когда умер Толстой, наряду с вдовой права на наследство покойного имели и его дети от прежней жены. Чтобы не делиться с ними, денежные сбережения достаточно было превратить в драгоценности и объявить их личными подарками. Грабители на это и рассчитывали.

— Где камешки? — наседает бандит.

В повисшей тишине громко щелкает взведенный курок. Женщина у стены вздрагивает, невольно озирается и в ужасе видит, что на связанную хозяйку выжидающе направлен пистолет. Та не выдерживает, судорожно дергается, указывая на… стул с мягкой обивкой, и обвисает в обмороке.

Если бы громилы верили в силу печатного слова так, как верят в нее некоторые писательские вдовы, начитавшиеся Ильфа и Петрова, они бы сами могли догадаться, где искать спрятанные сокровища.

Стул был мгновенно выпотрошен. Резанув напоследок телефонный провод, преступники исчезли.

Дня через два Людмила Ильинична, посмеиваясь, рассказывала в доме у своих друзей об этом дерзком ограблении. Но пережить потрясение не смогла. И вскоре угасла.