Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Дзидра Тубельская

Глоток прозрачной воды

Дзидра Тубельская. 1942

Вернувшись из Англии в 1938 году, я поступила в 10-ю московскую школу в Мерзляковском переулке. Впервые в сознательной жизни я училась на русском языке. Поначалу было достаточно трудно, но скоро я стала привыкать. По некоторым предметам я была сильнее одноклассников, по некоторым — слабее. Ребята понимали мои затруднения, да и педагоги тоже. Вскоре образовался тесный круг моих новых друзей. Среди них — Женечка Шиловский. Он был очень красив. Глаза, всегда немного грустные, были опушены длинными ресницами. Непокорная прядь волос вечно падала ему на глаза. Во время уроков я стала часто ловить на себе его взгляд. В один прекрасный день он пригласил меня в театр, во МХАТ. На «Дни Турбинных». Это было неслыханным подарком! Ведь для того, чтобы достать билеты, приходилось ночь выстаивать в очереди. Я была вне себя от счастья. Еще более я была ошеломлена, когда Женечка повел меня под руку в партер и усадил в кресло, на спинке которого красовалась табличка «Владимир Иванович Немирович-Данченко». Я ничего не понимала. Еще более удивилась, когда перед началом спектакля импозантный пожилой человек подошел к нам и предложил программку. Женя гордо и несколько смущенно представил меня Михальскому — могущественному главному администратору театра. Я понятия не имела о каком-либо отношении Женечки к Булгакову, ко МХАТу, к «Дням Турбиных». Я знала, что фамилия его Шиловский, что отец его — генерал. Вероятно, мать Женечки Елена Сергеевна Булгакова поручила Михальскому «осмотреть» меня на нейтральной почве, в театре, и сообщить ей о своем впечатлении. Вероятно, Женечка уже что-то рассказал обо мне матери.

Спектакль был превосходный и полностью овладел моим вниманием. Я ничего подобного еще не видела. Особую симпатию вызвал у меня Яншин в роли Лариосика. А как прекрасна была Тарасова в роли Елены! Как превосходно произносила она реплику «Да пропади все пропадом!» в сцене с Прудкиным - Шервинским. Я была полностью покорена спектаклем!

В последующие месяцы мы широко пользовались контрамарками, предоставляемыми нам сестрой Елены Сергеевны Ольгой Сергеевной Бокшанской, бессменным секретарем и другом Немировича-Данченко. Она страдала дотоле не знакомым мне недугом: у нее не поднимались веки над глазами. Она приподнимала их пальцем, разговаривая с кем-то. А печатала она на машинке великолепно, следя за текстом из-под опущенных ресниц. Интересно, что я с ней познакомилась раньше, чем с Еленой Сергеевной.

Все чаще и чаще мы стали встречаться с Женечкой вне школы. Как-то днем после уроков мы пошли к нему на Ржевский переулок, в квартиру отца, якобы чтобы вместе делать уроки. В действительности же в тот день были произнесены первые слова любви, первые признания. Все это происходило под звуки скрипичного концерта Чайковского, льющиеся из репродуктора — тарелки на стене. Этот концерт ежедневно звучал по единственной радиостанции «Коминтерн». Им заполнялся дневной перерыв «в эфире». С тех самых пор при первых звуках этого волшебного концерта Чайковского я немедленно вспоминаю Женечку.

Евгений Шиловский. 1942

Квартира Шиловских была солидной, с высокими потолками, большими окнами. Женина комната была самой маленькой, с окном, выходящим во двор. Комната была скромная, я бы даже сказала, аскетичная. Она неизменно была аккуратнейшим образом прибрана самим Женей. Вероятно, в этом сказывалась военная выучка Евгения Александровича, его отца. Вскоре Женечка меня ему представил. Он был очень красив. Благородная аристократическая внешность бросалась в глаза. В кабинете Евгения Александровича за письменным столом стояло деревянное кресло, на спинке которого был вырезан девиз его дворянского рода. Я, к сожалению, не помню точный текст. Но это старинное кресло произвело на меня неизгладимое впечатление.

Евгений Александрович был женат вторым браком на Марьяне Алексеевне Толстой — дочери широко известного писателя Алексея Николаевича Толстого. Внешности она была не броской, но вся ее манера поведения, осанка вызывали огромное чувство симпатии и уважения. Я поначалу робела перед нею и Евгением Александровичем, но вскоре освоилась и стала чувствовать себя свободно. У них была маленькая дочка Машенька. Ей, вероятно, было года полтора. Она сразу потянулась ко мне и этим окончательно растопила мое чувство некоторой скованности.

С матерью Жени Еленой Сергеевной я впервые увиделась на Гоголевском бульваре у метро «Кропоткинская». Булгаковы жили неподалеку в писательском доме на улице Фурманова (раньше и теперь снова — Нащокинский переулок). Она явно хотела на меня взглянуть, прежде чем пригласить в дом. Меня это даже немного задело — почему меня так осматривают и рассматривают? Я оправдывала это только тем, что Михаил Афанасьевич тяжело болен, и она должна всячески ограждать его от внешнего мира. Я с интересом разглядывала Елену Сергеевну и была покорена ее красотой, обаянием и светскостью. С такой женщиной я встречалась впервые.

Женя глаз не сводил с матери и пытался угадать, какое мнение она обо мне составила. Было очевидно, что он мать обожает и невольно сравнивает меня с нею. Вероятно, ее впечатление было положительным, ибо через несколько дней мы с Женечкой были приглашены на ужин. Жили Булгаковы на верхнем этаже писательского дома. Входная дверь открывалась в переднюю, сплошь уставленную книжными полками. Далее главная комната — гостиная. Стены ее были оклеены синими обоями. Мебель красного дерева, на потолке хрустальная люстра. В центре комнаты, под люстрой, круглый стол, раздвигавшийся, когда приходили гости. В углу — рояль. Из этой комнаты две двери, направо и налево, вели в кабинет Михаила Афанасьевича и в комнату Сережи, младшего брата Жени. При разводе Шиловских старший сын Женя остался с отцом, а младший — с матерью. Кабинет Михаила Афанасьевича был затемнен.

Он был тяжело болен и почти ослеп. Я его впервые увидела лежавшим на диване, опершись рукой на подушку. Он был в темных очках. При нашем появлении он улыбнулся и протянул мне руку. Спросил, как меня зовут. Я ответила: «Дзидра». «Звучит красиво, — произнес он. — что это значит?» Я ответила, что по-латышски слово «дзидра» означает чистую прозрачную воду. «Интересно», — промолвил он.

Усевшись вокруг него, мы стали о чем-то разговаривать. Я оглядывалась по сторонам. Диван, на котором лежал Михаил Афанасьевич, стоял так, что он мог при желании видеть, что происходит в центральной комнате. Внимание мое привлекла конторка красного дерева, за которой он работал, когда был здоров. Несколько поодаль стоял секретер Елены Сергеевны, тоже старинный, красного дерева.

Елена Сергеевна угостила нас великолепным обедом. За столом сидел и Сережа со своей бонной. Она была то ли шведка, то ли датчанка и говорила со смешным акцентом, все время делала замечания шаловливому Сереже. Она превосходно описана Булгаковым в «Театральном романе», в главе, где среди посетителей Филиппа Филипповича Тулумбасова, заведующего внутренним порядком Независимого театра (его прообраз — уже упомянутый Федор Николаевич Михальский), появляется семилетний отрок в сопровождении Амалии Ивановны, постоянно ею укоряемый: «Фуй, Альеша!»

Михаил Афанасьевич остался лежать у себя на диване, и мы переговаривались с ним через дверь. Елена Сергеевна то и дело бегала к нему с едой и следила, чтобы ему было удобно.

Когда мы в следующий раз пришли с Женечкой к Булгаковым, Михаил Афанасьевич сказал, что будет, если можно, называть меня Олей. Он, мол, порылся в словарях и установил — имя Дзидра равнозначно Ольге. Так он впредь меня и называл, а Елена Сергеевна стала звать меня Масик.

Несколько раз нас с Женечкой приглашали, когда там собирались многочисленные гости. Ярко горела люстра, рояль отодвинут глубже в угол, стол прекрасно сервирован и ломился от вкуснейших блюд. Среди гостей были театральные художники Дмитриев и Вильямс с женами, артисты МХАТ Станицын и Яншин, администратор МХАТ Михальский, работавшие в литературной части театра Марков и Виленкин, Ольга Сергеевна Бокшанская с мужем Евгением Васильевичем Калужским, артистом МХАТ, Григорий Конский, артист МХАТ. За столом царил смех, шутки, розыгрыши. Меня поражало, что больной Михаил Афанасьевич всецело участвует в этом веселье.

Однажды в разгар ужина, когда за столом стоял шум и смех, со своего места поднялась Ануся, жена художника Вильямса, подошла к Жене, что-то шепнула ему на ухо и, взяв за руку, повела его за собой в Сережину комнату. Я немного удивилась наступившему минутному замешательству, но не увидела ничего странного в том, что Ануся захотела о чем-то поговорить с Женей наедине. Через некоторое время оба вернулись назад в гостиную. По глазам Женечки я увидела, что произошло нечто экстраординарное.

По дороге домой, на Гоголевском бульваре, Женя, запинаясь и смущаясь, рассказал, что произошло. Оказывается, Ануся заставила его заниматься с ней любовью. Как я впоследствии узнала, она славилась своей тягой к привлекательным юношам, и об этом знали все, сидевшие в тот вечер за столом. Женя был удручен и остро переживал случившееся. Он считал себя подлецом, но как должен был он действовать в подобной ситуации? Он очень боялся моей реакции. Я действительно была потрясена, но потрясена Анусей, а не Женей. Я ни секунды ни в чем не винила его. Я даже сумела перевести наш разговор в комическое русло. Когда мы добрались до Бронной, мы уже оба потешались над происшедшим.

С Женей мы практически не расставались весь день. После школы я все чаще ходила с ним на Ржевский. Вечерами продолжали посещать театры и концертные залы. Просмотрели, пожалуй, все значительные постановки сезона 1938-1939 года, включая нашумевшую постановку арбузовской «Тани» в театре Революции с Бабановой. У этой актрисы был незабываемый голос, отличный от всех, какие мне пришлось слышать.

Ближе к весне я неожиданно заболела желтухой и надолго слегла в постель. Вся стала противного желтого цвета, а глаза приобрели ярко-красный кроличий оттенок. Врачи посадили меня на строжайшую бессолевую диету. В первый же день, когда мне разрешили, я побежала на Тверской бульвар на встречу с Женечкой. Мы оба очень скучали друг без друга. Более заботливого и нежного отношения ко мне трудно было представить. К Булгаковым я еще боялась ходить — не дай Бог заразить Михаила Афанасьевича. Да и знала я от Жени, что ему становится все хуже. Женя даже несколько раз оставался ночевать у матери. Однажды нас пригласила к себе Ольга Сергеевна. Я была чрезвычайно тронута, когда мне подали отдельно куриное заливное без капли соли. Это Женя позаботился о том, чтобы я не сидела за столом голодная.

Дзидра с отцом и Поль Робсон с сыном. Лондон. 1938

Лето 1939 года я провела в санатории «Остафьево», куда меня отправил отец для окончательной поправки после перенесенной желтухи. Впервые в жизни я отдыхала без родителей, самостоятельно, как взрослая. В Остафьеве я познакомилась с Самуилом Яковлевичем Маршаком. Узнав, что я недавно вернулась из Англии, и что английским языком я владею лучше, чем русским, он попросил меня прочесть вслух несколько сонетов Бернса, над переводом которых он в то время начал работать. Вероятно, ему мое чтение понравилось, ибо он попросил меня иногда по утрам читать ему вслух эти сонеты. Ему важно было выверить на слух ритм и музыку стиха. Такое занятие мне пришлось по душе. Я гордилась тем, что могу быть полезна в такой тонкой его работе. После обеда, если не шел дождь, мы обычно гуляли с Самуилом Яковлевичем и его женой Софьей Михайловной. Они рассказывали, как когда-то, будучи студентами, они тоже были в Лондоне, и мы вспоминали разные места города, которые нам особенно нравились. Самуил Яковлевич говорил хриплым голосом, часто кашлял. Несмотря на это, он много курил, пренебрегая запретами врачей. К Маршакам в Остафьево приезжал Александр Твардовский, тогда еще начинающий робкий поэт, которому глубоко симпатизировал Самуил Яковлевич и которому он предрекал большое будущее. Мне же Твардовский казался простоватым смущающимся молодым человеком. Мне очень было интересно наблюдать за их беседой, слышать советы, которые давал Самуил Яковлевич.

Однажды Самуил Яковлевич сочинил шутливые стишки в мою честь: «К подъезду подкатил / Блестящий синий ЗИС, / Из ЗИСа показалась / Премиленькая мисс». Он очень смешно напевал своим хрипловатым голосом эти немудреные «стишки».

Женя раз приехал в Остафьево меня навестить. Мы очень скучали друг без друга и несказанно обрадовались встрече. Я в «Остафьево» вполне поправилась, и на моем лице не осталось и следа от той жуткой желтизны. Мы много гуляли в тот день, гуляли и разговаривали, строили планы на будущее. Ведь осенью мы пойдем в десятый, последний класс, и уже надо думать о дальнейшем пути. Женя намеревался поступить на театроведческий факультет в ГИТИС. Я же — в Институт иностранных языков, ибо уже успела усвоить, что даже блестящее знание языка без диплома в Москве ничего не значит.

Когда я вернулась в Москву, возобновились посещения дома Булгаковых. В доме часто бывали гости. Елена Сергеевна принимала гостей широко. Стол был всегда прекрасно сервирован. Подавались изысканные кушанья. Домработница-кухарка Булгаковых отменно готовила, особенным успехом пользовались ее крошечные пирожки, которые буквально таяли во рту.

Когда хватало сил, Михаил Афанасьевич присоединялся к гостям, но чаще оставался лежать у себя в комнате и подавал реплики через раскрытую дверь.

Сама Елена Сергеевна всегда была ухоженной, элегантно и с большим вкусом одета. Она умело руководила беседой, одновременно ни на минуту не забывая о Михаиле Афанасьевиче, если тот не в силах был быть за столом, всячески втягивала его в веселую беседу. Особенно запомнились мне искрометные реплики Николая Эрдмана и его брата Бориса. Часто возникал смех, и ни разу я не видела мрачных лиц, которые, казалось бы, были уместны при сознании того, что рядом находится тяжело больной человек. Он бы сам первым этого не потерпел.

Однажды, когда мы были у Булгаковых одни, Елена Сергеевна открыла в кабинете Михаила Афанасьевича свой секретерчик и продемонстрировала мне свои любимые духи. Я таких больших флаконов в жизни не видела! Ее любимыми духами были «Мицуки» фирмы Герлен. Она также под настроение предпочитала «Шанель №5». Эти духи тоже имелись в огромном флаконе. Она разглядывала и мои вещи, привезенные из Англии. Иногда шутя предлагала: «Давай меняться, Масик — вот эту блузку на твою». Пару раз мы действительно менялись.

Иногда в вечерние часы за ужином Михаил Афанасьевич, если были силы, или кто-нибудь из актеров читали вслух отрывки из «Записок покойника». Хохот при этом стоял беспрерывный, ибо все персонажи были легко узнаваемы присутствующими.

Я никогда не слышала чтения отрывков из «Мастера и Маргариты», но мне Елена Сергеевна разрешила читать роман у них дома. Из дому Булгаков выносить рукопись не разрешал. Перепечатывала рукопись Ольга Сергеевна, она была отменной машинисткой.

Мне кажется, что по молодости лет я еще была не в состоянии в полной мере оценить этот роман. Возможно, в какой-то мере тут сказалось и обучение вне России. Огромная значимость романа на первых порах от меня ускользала. Тем не менее, роман я прочла с захватывающим интересом. Мне, естественно, казалось, что в Маргарите я узнаю многие черты Елены Сергеевны. Так мне внушал Женя, да и сама Елена Сергеевна. Меня предупредили, чтобы я ни одной живой душе не рассказывала о прочитанном. Зато мы с Женей с энтузиазмом «посвященных» обменивались впечатлениями и мыслями, возникавшими при чтении страниц романа.

Естественно, в последующие годы я неоднократно перечитывала «Мастера и Маргариту» и каждый раз воспринимала по-иному.

Тем временем жизнь шла своим чередом. Мы учились в последнем, десятом классе. Все мысли были уже в будущем — трудно ли будет поступить в Иняз или ГИТИС? Бегали в эти институты и выясняли, что требуется для поступления. Знали мы, что конкурс огромный, и решили серьезно готовиться к экзаменам.

Однако жизнь перевернула все наши планы и намерения. В ноябре наступил роковой день, разом изменивший всю мою дальнейшую жизнь. Арестовали отца. Я обрела статус «дочери врага народа».

Ночь, когда забрали отца, каждой мелочью врезалась мне в память на всю жизнь. Даже запах антоновских яблок стал для меня непереносим. В канун ареста отцу привезли в подарок корзину антоновских яблок, которые он очень любил. Квартира буквально пропиталась этим незабываемым запахом! После того как отца увели, в квартире осталась пара довольно молодых людей в штатском, проводивших в моем присутствии обыск. Особенно их интересовали книжные полки, ибо там стояло много книг на английском языке. Отец собрал приличную библиотеку. Сейчас эти книги протряхивались и сбрасывались на пол. Я почему-то при виде этого бессмысленного безобразия вдруг взяла из отцовской коробки папиросу и закурила, сама не понимая, почему я это делаю, я ведь никогда прежде во рту не держала папиросы! Вдруг посреди этого энергичного обыска я задала вопрос молодому человеку: «Вам очень нравится ваша работа?» Он недоуменно на меня посмотрел и ничего не ответил. Уже светало, когда наконец эти люди ушли, опечатав две комнаты и милостиво разрешив матери и мне остаться в бывшей маленькой моей. Так началась моя новая жизнь. Наутро я должна была идти в школу: было 7 ноября, и все должны были идти на демонстрацию. Как я доплелась до школы, я не помню. Я ни разу не заплакала. Горе было где-то глубже. Я оглядывалась вокруг и ничего не понимала: звучит музыка, идут с веселыми лицами люди. Но я не боялась встретиться глазами со своими друзьями, с дорогой нашей классной руководительницей Верой Акимовной. Я чувствовала, что среди них я не буду «дочерью врага народа», и они меня не отвергнут. Откуда родилась такая уверенность? Не знаю. Но знаю, что ребята действительно, и Вера Акимовна в первую очередь, меня не отвергли, а как могли, утешили и приласкали. Только тут мне впервые за всю ночь захотелось плакать, но мое латышское нутро и на сей раз не позволило мне выплеснуть мои страдания наружу.

Начался новый этап моей жизни. Женечке я заявила, что не имею права больше с ним встречаться, ибо это может повредить и его отцу, и дому Булгаковых. Женя был в отчаянии от моего решения, но я твердо настаивала на своем. Он твердил, что ни за что не бросит меня в беде. Я же повторяла, что без согласия Евгения Александровича и Елены Сергеевны не буду с ним больше встречаться вне школы.

Через пару недель Женя сказал, что меня хочет видеть Евгений Александрович. Мы вместе пошли на Ржевский. С глубочайшей признательностью вспоминаю наш разговор. Он нашел верные, умные слова. Убедил меня, что я ни в чем не виновата и должна гордо держать голову. Сказал, что ни при каких условиях не закроет передо мной дверь. Его слова вернули мне душевное равновесие.