Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2009

Ефим Венгер

Мой ХIХ век

— Литературную биографию очень трудно рассказывать: не знаешь, где кончается жизнь и начинается литература, и наоборот. Начал писать в раннем возрасте и стихи, и прозу, но это было несерьезно. В пятнадцать лет уже написал, как мне кажется, что-то стоящее. В шестнадцать — был одним из четырех школьников, участвовавших в первой послевоенной конференции молодых писателей. И все же в 1949 году меня после двухчасового «допроса» срезали на экзамене в Ленинградском университете. Пришлось пойти по стопам отца, крупного инженера-строителя, и окончить строительный институт. Проработав несколько лет инженером, я в 1959 году вплотную занялся литературной работой, написал пьесу «Десять минут и вся жизнь», из-за чего попал в разряд неугодных режиму, и этот запрет длился восемь лет. Только в 1968 году мои пьесы начали ставить. Но, когда советские танки вошли в Прагу, пьесу «Модель 16-68», в которой была сцена из 37-го года, сильные мира сего сочли крамольной, а в результате в 1969 году меня снова «закрыли» на восемь лет.

Брис Голлер. 1980 год. Фото Александра Князева

В 1976 году замечательная, мужественная женщина, главный редактор одного из подразделений Ленинградского радио Таисия Михайловна Суворова провела через цензуру полнометражный текст моей пьесы «Сто братьев Бестужевых». Одновременно с этим спектакль был поставлен молодежной театральной студией. А через пять лет, в 1980 году, впервые за все послевоенные годы, этим спектаклем в Ленинграде открылся новый профессиональный театр. Пьеса «Сто братьев Бестужевых» прошла на сцене этого театра более четырехсот раз! Но, несмотря на это, мое имя всячески пытались замалчивать. К примеру, газета «Ленинградская правда», написав об открытии нового театра и о его первой постановке, не указала имя автора пьесы. Тем не менее, я уже «существовал», и с этим ничего нельзя было поделать. Но печатать меня начали только в 1988 году. И произошло это через двадцать девять лет после начала моей литературной работы!

— Почему предметом вашего пристального творческого внимания стал XIX век России, а героями драматических и прозаических произведений — его выдающиеся представители и в первую очередь Лермонтов, Грибоедов, декабристы?

— Интерес к Лермонтову зародился в эвакуации. Одиннадцатилетним мальчишкой я заболел тяжелой формой малярии. Из-за отсутствия лекарств исход мог стать летальным. Моя тетя, работавшая военным врачом в осажденном Ленинграде, уговорила цензуру не вынимать порошки хинина из книжной бандероли, которую она нам послала. Три тома произведений Лермонтова, проложенные хинином, спасли мне жизнь и предопределили мой интерес к эпохе великого поэта и ее людям. А тому, что этот интерес превратился в дело всей моей жизни, конечно же, были серьезные причины.

Сложившись как драматург, я понял, что не смогу жить и работать в целиком вымышленном мире. Что не смогу, подобно тем, кого мы считаем своими учителями в драме XX века, и в исторической драме тоже, Аную, Жероду, в определенной степени и Брехту — выводить на сцену неких условных персонажей, находящихся вне исторической психологии. Юрий Лотман как-то сказал, что вечное всегда носит одежду времени. Необходимость найти вечное в конкретном времени двигало моим интересом к истории. А XIX век я считал основополагающим в судьбе России, потому что именно тогда появился особый тип людей, проявилась особая роль интеллекта и души, а в конечном итоге — особая роль интеллигенции.

— Так в пьесе «Привал комедианта, или венок Грибоедову» вы по-новому объясняете причины тегеранской трагедии. А в пьесе «Плач по Лермонтову» — причину преждевременной гибели поэта. Я понимаю, что в этих и в других, неупомянутых мною случаях, вы опирались на найденные вами документальные источники. Но уверен, что огромную роль при этом играло ваше исследовательское чутье, умение увидеть то, что осталось незамеченным вашими коллегами, или чему они не придали достаточно серьезного значения.

— Что касается пьесы о Грибоедове, то прежде чем сесть за работу над ней, я сделал тщательный анализ «Горя от ума» с целью понять, что же на самом деле написано в этой комедии. В итоге мне стало ясно, что 150 лет мы видели в ней совершенно не то, чем она являлась. Только после этого я стал писать пьесу «Привал комедианта, или венок Грибоедову». Узнав о моем замысле, известный писатель и историк Яков Гордин, впоследствии ставший главным редактором журнала «Звезда», сказал: «Завидую его смелости! Пятьдесят лет эта тема была закрыта гениальным романом Тынянова». Я тоже считаю роман Юрия Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» замечательным, даже гениальным! Я всегда преклонялся перед Тыняновым — писателем и исследователем. Ту эпоху он, несомненно, знал лучше меня, да и всех нас. Но с ним произошла удивительная вещь. У Тараса Шевченко есть такая строка: «Свою тоску переливаю в свое дитя». Тынянов писал о крушении надежд двадцатых годов XX века и пророчествовал наступление страшных тридцатых. И он невольно переместил образ Грибоедова из одного времени в другое. А история, как сказал Ефим Эткинд, — это «лестница контекстов». Стоит чуть сдвинуть контекст, и искажается история!

— В пьесе «Привал комедианта, или венок Грибоедову» вы совершенно по-новому трактуете основную причину тегеранской трагедии. Насколько я помню, советские исторические и литературные источники объясняли бунт толпы унизительными для Персии условиями Туркманчайского мира, пренебрежительным отношением Грибоедова к национальным традициям и обычаям персов, его натянутыми отношениями с шахским двором. И, конечно же, происками агентов английской дипломатии…

— На самом деле все было не совсем так, а, вернее, совсем не так. Хотя между Россией и Англией существовало соперничество в этом регионе, личные отношения между английским посланником сэром Джорджем Макдональдом и Грибоедовым были прекрасные, и они с большим уважением относились друг к другу. Что касается отношений с шахским двором и оскорбления Грибоедовым национальных чувств, традиций и обычаев персиян, то его явный недоброжелатель Муравьев-Карский (между прочим, секундант Якубовича во время его дуэли с Грибоедовым) писал, что Грибоедов-посланник — один стоил в Персии двадцатитысячной армии. Нет, причина бунта толпы и гибели полномочного посла России вместе со всем посольством была совсем другой. Когда я писал пьесу, то был уверен, что причина трагедии носила нравственный, моральный характер. И менее всего — политический.

Известно, что за шесть дней до бунта фанатиков-мусульман, приведшего к гибели Грибоедова, второй по значению евнух шахского гарема Мирза Якуб, а в действительности, Якуб Маркарян, армянин по рождению, юношей попавший в плен к персам и ими оскопленный, явился в русское посольство и попросил переправить его в Россию. Его просьба основывалась на пункте мирного договора об обмене пленными. В моей пьесе, думаю, убедительно показано, что бунт толпы и трагический финал этой истории был вызван категорическим отказом Грибоедова выдать беглеца. Такой поступок претил его морально-нравственным принципам. Вся новация моей пьесы с позиций исторической трактовки событий состоит в том, что я вывел этот факт на первое место. С моей точки зрения, это было первое столкновение ценностей европейского духа с тем, что уже в наше время назвали исламским фундаментализмом — и вообще фундаментализмом. Ибо спор с фундаментализмом идет о цене человеческой жизни. Только и всего. Когда я уже закончил пьесу, вышла в свет работа доктора Леонида Аринштейна, основанная на английских источниках, «Новые данные об обстоятельствах гибели Грибоедова».

— Я хочу вернуться к Лермонтову, чтобы задать вопрос, который связан с происхождением поэта, а точнее, с национальностью его отца. Одним из доводов в пользу еврейского происхождения Лермонтова является наличие в его стихах многих очень доброжелательных еврейских мотивов…

— Для версии о еврейском происхождении Лермонтова нет никаких оснований. Что же касается матери Лермонтова, то это была святая женщина, преданно любившая своего мужа, поручика Юрия Петровича Лермонтова. Очень болезненная, она умерла молодой, но навсегда осталась в сердце и в душе сына. Я твердо уверен, что в стихотворении Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…», когда поэт говорит об умершей женщине, он имеет в виду мать:

Отец Лермонтова происходил из древнего шотландского рода, носившего фамилию Лермонт и владевшего замком Эрсильдаун, развалины которого сохранились и поныне. Представитель этого рода появился в России при Петре Первом. К числу шотландских предков Лермонтова принадлежит знаменитый средневековый бард и пророк Фома Лермонт — один из семи бардов, которым придание предписывает авторство знаменитого романа «Тристан и Изольда». К числу потомков Фомы Лермонта по женской линии принадлежит Байрон. Моя пьеса о русском поэте называется «Плач по Лермонтову, или Белые олени». Дело в том, что существует легенда о том, как ребенком Фому похитили феи и увезли в свою страну. Там его научили играть на лире. Когда ему исполнилось семнадцать лет, феи отпустили его к людям, предсказав, что он станет знаменитым бардом и пророком. Но предупредили, что в назначенный срок пришлют за ним белых оленей. Однажды в замке Эрсильдаун в присутствии короля Дугласа состоялось состязание самых знаменитых бардов Шотландии. Победителем его стал Лермонт. Но в самый разгар пира явился вестник и произнес: «Стадо белых оленей спускается к реке». «Это за мной», — сказал Фома Лермонт, повесил на шею лиру, сел на первого подошедшего белого оленя и ускакал на нем. Больше никто никогда не видел его. Поэты не умирают — за ними приходят белые олени…

Теперь по поводу еврейских мотивов в поэзии Лермонтова. Действительно, трагедия «Испанцы», написанная шестнадцатилетним поэтом, пожалуй, самое проеврейское, самое юдофильское произведение в русской литературе XIX века. Но этому благорасположению есть очень серьезное объяснение: Лермонтов всегда принимал сторону слабых, гонимых (не зря его так любили солдаты и слуги) независимо от их национальности. Уместно также вспомнить, что в свите бабушки Лермонтова во время ее поездки с четырехлетним внуком на Кавказ был доктор Леви. И то, что потомственная дворянка из рода Столыпиных в ту пору пригласила врача-еврея, очень много говорит о бабушке, под влиянием которой Лермонтов, несомненно, находился, и которую очень любил. И это могло сыграть определенную роль в его отношении к евреям.

— Несмотря на то, что Николай Первый довольно легко наказал Лермонтова за крамольные стихи, особой любви к нему он, видимо, не испытывал. Причиной этого мог быть и независимый, вольнолюбивый характер поэта. И все же фраза царя, узнавшего о его гибели, — «Собаке — собачья смерть!» — настолько безнравственна, что заставляет сомневаться в ее подлинности…

— О реакции царя на смерть Лермонтова рассказывает первый биограф поэта Павел Висковатов. Самодержец действительно сказал: «Лермонтов убит. Собаке — собачья смерть». Франсуа Вольтер заметил: «Бог — в деталях». В моей пьесе «Сто братьев Бестужевых» есть сцена, в которой Николай и Михаил Бестужевы ставят пиявки Рылееву. Как он испуганно вскрикивает при каждом прикосновении этих «кровопийц» к его шее! Это — комическая сцена, деталь. Но насколько полнее она позволяет ощутить мужество Рылеева, бесстрашно встретившего смерть на эшафоте, когда эту самую шею сдавила удавка царского палача. И в случае, о котором идет речь, детали играют очень важную роль. Эта фраза вырвалась у вернувшегося из дворцовой церкви государя за обеденным столом в кругу семьи. Известны же эти слова стали лишь благодаря тому, что при них присутствовал адъютант царя — человек, волею судьбы близкий Лермонтову. Николай Первый был не на столько глуп, чтобы сказать подобное в публичном месте. Сидевшая за столом невестка государя, Великая княгиня Елена Павловна, женщина независимого нрава, отреагировала немедленно: «Ваше Величество! То, что Вы сказали, непристойно!» Царь побагровел, отшвырнул салфетку и, вернувшись в церковь, где еще находилось много молящихся, сказал: «Господа! Я должен сообщить вам тяжелейшее известие: на Кавказе погиб тот, кто мог заменить нам Пушкина».

— Давайте вернемся к советским мифологемам о пушкинском времени.

Князь Сергей Петрович Трубецкой

— Извольте. Сколько, например, писали и говорили о предательстве князя Трубецкого! Не было предательства Трубецкого! Блестящий офицер, один из организаторов тайного общества, разработал безукоризненный в военном отношении план восстания. Но, убедившись, что план провалился, Трубецкой заявил, что не имеет права ставить под удар солдат. Однако младшие по чину офицеры все же вывели полки на площадь. Это — трагическая история, и особенно — для самого Трубецкого. Осудила его, навесила на него ярлык предателя советская историография. Декабристы же его ни в чем не обвиняли.

Кстати, внутренняя трагедия людей декабря 1825 года — конфликт в среде самих декабристов, блестяще описаны Яковом Гординым в его книге «Мятеж реформаторов». Вообще, когда в России в наше время наступила пора перемен, она оказалась для многих очень сложной еще и потому, что пришлось менять свое отношение ко многим историческим событиям и личностям. Какой черной краской вымазали адепты социализма Бенкендорфа, Дубельта, возглавляемое ими Третье отделение. А ведь это было первое и последнее в России порядочное охранное отделение, возглавляемое порядочными людьми. Граф Бенкендорф прославился как один из храбрейших генералов 1812 года. Вспоминая петербургское наводнение 1824-го, Грибоедов писал, что из всей царской свиты, вышедшей на балкон дворца и состоявшей из высших офицеров, лишь один бросился вниз в бушующую воду и до утра спасал людей. И это был генерал-адъютант Александр Христофорович Бенкендорф. В 1844 году, незадолго до смерти, Бенкендорф написал царю письмо, в котором буквально умолял самодержца отменить крепостное право. Да и само назначение Бенкендорфа на пост начальника охранного отделения было уступкой свободомыслящим силам России. Ведь все знали, что он друг Волконского, Орлова…

— Поскольку мы от литературных персонажей перешли к историческим, я вспомнил: в своем исследовательском эссе «Грибоедов в меняющемся мире» вы пишете, что Лермонтов хотел написать цикл романов, начиная с века Екатерины и заканчивая гибелью Грибоедова в Персии. Почему вдруг после «Героя нашего времени» Лермонтов решил обратиться к истории, доведя ее до гибели Грибоедова?

Граф Александр Христофорович Бенкендорф

— «Грибоедов и Лермонтов» — тема совершенно не разработанная. Грибоедов был, пожалуй, ближайшим Лермонтову человеком, хотя они, естественно, не были знакомы. Между ними очень много общего, начиная с московской «прописки» («на всех московских есть особый отпечаток») и заканчивая глубокой внутренней религиозностью. Да и в плане творческом Лермонтов был один в «поколении детей», кто смог воспринять грибоедовскую традицию русской стихотворной драмы. И нашел ей гениальное продолжение в «Маскараде». У Лермонтова были основания считать день гибели Грибоедова концом целой эпохи, оборванной эпохи дворянского Возрождения в России. А к истории решил обратиться потому, что во все времена, если кто-то хотел что-то непозволительное сказать о своем времени, он обращался к истории. Именно поэтому в самые страшные годы сталинского произвола, да и «постсталинского» тоталитарного режима очень многие, и я в том числе, обращались к истории России, более того, к истории XIX века. Нашим великим счастьем и одной из самых роковых ошибок большевиков было то, что они оставили нам и Пушкина, и Лермонтова, и декабристов, считая, что их можно «приспособить» к марксистско-ленинской идеологии.

В книге Натана Эйдельмана «Лунин» есть очень интересная параллель. Автор приводит слова Ключевского о том, что плох или хорош был Иван Калита, но при нем долго длилось мирное время, в которое выросло два поколения русских людей, не ведавших страха перед татарином. Они и дали третье, которое вышло на Куликово Поле. И дальше Эйдельман говорит, что два поколения небитых русских людей дали третье — поколение Пушкина и Лунина, то есть поколение Сенатской площади. В 1970 году я рассказал об этой параллели своим ученикам из молодежной киностудии. И тогда один из них воскликнул: «А мы уже третье небитое поколение!» На что я ответил: «Нет, ребята, вы еще только второе. Третье придет за вами». И оно пришло…