Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2009

Алиса Гринько

Не мое наше время

В тот день на Красной площади хоронили маршала. Имя его звучало легендой в Гражданскую войну, а сейчас, в наше время, его не то чтобы подзабыли, но оно тоже вошло в историю.

В брежневские пятилетки пышных похорон

Был ненастный день поздней осени. С неба все время что-то сыпалось, то дождь, то мокрый снег, замелькивая быстро проносящимися пятнышками многоцветную громаду Храма Василия Блаженного. Площадь быстро заполнялась людьми. Не то чтобы все были такими активными и, прошу прощения, патриотичными, но, по совковому обыкновению, отпускали в тот день с работы, в основном, служащих ближних конторок, институтов, разных заведений и посылали «стоять». Люди шли без возражений, уже к этому делу привычные; к тому же можно было выгадать, не возвращаться в этот день на работу по негласному разрешению начальства с предупреждением – только раньше не смываться с места стоянки – ни, ни.

В толпе становилось тесно; группки стояли близко одна от другой; много было женщин. По переходному сезону одеты кто как: в курточках, плащах, подбитых мехом. В разных местах стояли мужчины, моложавые, худощавые, с замкнутыми лицами, в шляпах и перетянутых в талии плащах. Говорят, их и по ботинкам можно было узнать.

Как начаться церемонии, сыпать с неба перестало, но свинцовые тучи лишь плотнее сомкнулись и низко опустились над площадью. В разношерстной толпишке болтали, смеялись, поеживались от холода и поглядывали на черные круги часов на Спасской башне: скорей бы уж началось.

Недалеко от витрины ГУМа расположилась группа женщин, они пришли из института патентной информации что за Москворецким мостом. Центром была блондинка, моложавая, эффектная, с голубыми глазами, в которых временами играло холодно-насмешливое выражение. Она была в шубке из натурального меха с широкими рукавами, на которых висели, на каждом рукаве, еще по две дамы. Блондинка была заведующей небольшой редакцией, впрочем, заняла эту должность совсем недавно, говорили, что по протекции заведующего отделом. Их «сняли» с обеда, женщины не успели и чаю попить и сейчас рылись в сумочках, доставая съедобное: бутерброды, булочки, конфетки. Подшучивали над Катюшей, она одна успела забежать в Пельменную. Катюша, полная, румяная, стояла в сторонке и посмеивалась.

В брежневские пятилетки пышных похорон

– Сама как пельмень, – сказала Людочка, очень худая девица, совсем молоденькая, с черными глазами.

– Из самой можно пельмени делать, - необидчиво подтвердила Катюша

Между тем за гранитными плитами алтарной преграды коммунистического алтаря произошло движение, и на трибуне Мавзолея встал над толпой ряд военных в серых шинелях со знаками отличия. Церемония началась. Все лица повернулись туда, площадь притихла.

– Надо же, – испуганно тараща глаза-махаоны, негромко сказала Людочка, – а я думала, он уже давно умер.

У нее покраснел носик. В широком плаще желтого цвета, висевшем на ней балахоном, она была похожа на сказочного Пьеро и все просила предупредить, когда повезут катафалк. Она боится траурной музыки и заткнет уши. Дама в синей курточке, стоявшая напротив начальницы, заметила негромко, скользнув по той взглядом:

– Вроде рано еще в мехах.

Ответом ей был долгий выразительный взгляд. В глазах блондинки что-то блеснуло и тут же угасло.

– Такая уж я мерзлячка, – сказала, улыбаясь.

Между тем на трибуне уже выступал оратор. Это был старый, очень старый генерал, его подводили, держа под руки. Он был маленького роста, говорил невнятно и плакал. На него поглядывали с сожалением. Зато площадь словно вздрогнула, и все головы повернулись к трибуне, когда раскатился над толпой зычный бас, привыкший командовать армией, следующего оратора. Хоть это тоже был старый вояка, но видом богатырь, высок и могуч в плечах, голос его эхом отдавался во всех концах площади. Имя его еще не было вписано в историю, он был, кажется, тогда еще действующим министром обороны. Через два года будут хоронить его.

– Татьяна Иванна, – наслушавшись этого маршала и отвернувшись от трибуны, обратилась дама-блондинка к даме в синей курточке, – вы, говорят, сделали сегодня симпатичную покупку? Покажите!

Развернули маленький сверточек, в нем оказались кружевные трусики.

– Какая клевость! – воскликнула Людочка.

– Сколько вы говорите? И совсем недорого! Здесь купили? – блондинка кивнула небрежно в сторону витрины ГУМа.

– Нет. На руках. Сидоренко утром принесла.

– Сидоре-енко, – протянула блондинка. – Что-то не помню такую.

– Вы ее не знаете. Она у нас больше не работает. Она теперь горничная в гостинице, в Бухаресте, – вполголоса забормотали дамы, висевшие на рукавах у начальницы.

– Ка-ак?! Из института… в горничные? – в глазах блондинки заиграла насмешка.

– Она и раньше с иностранцами… – одна из дам-нарукавниц пригнулась к локонам блондинки и что-то шептала.

Выступавших один за другим ораторов на трибуне уже почти никто не слушал. Люди все чаще поглядывали на круглые часы на башне. Снова посыпал легкий снежок, падавший на кружевные трусики и на непокрытые головы и плечи седых военных.

Советский народ прощается со Сталиным

Где-то в углу площади раскрылся пестрый зонтик. И вскоре все обширное пространство запестрело, покрылось яркими пятнами. Конечно, в этом не было ничего особенного. Хотя Татьяна Ивановна, у которой в сумочке лежал японский, самый тогда дорогой, зонтик «Три слона», не подумала его открывать и даже проворчала, что не сахарные, не растаяли бы. Дама-блондинка тоже не раскрыла зонтик. Да, ничего особенного, хотя островками среди толпы стояли одиночки, задумчиво обводя глазами ближнее пространство, почему-то считая неловким и несоответствующим моменту вызывающую пестроту и яркую раскраску, которой это пространство вдруг украсилось.

Словно немое почудилось противостояние застывших, словно гранитные монументы, военных вверху и молча глазевшей на них снизу м а с с ы из-под ковра разноцветных зонтиков. Реликты, вышедшие из своего звонкого, героического прошлого, жившие по другим законам, они смотрели и не узнавали, не понимали этой толпы.

Неожиданно снизу, из-за Мавзолея, показался и медленно поплыл в воздухе угол красного и черного катафалка, и мерные, тянущие за душу, звуки траурной музыки зазвучали. Не успели предупредить Людочку, и она заметалась, тараща глаза-махаоны. Заткнула ли она уши, никто уже не видел, все смотрели туда. Военные с непокрытыми головами тоже все повернулись и смотрели назад и немного вниз. Они с трибуны видели катафалк, всей же массе на площади по-прежнему был виден только верхний край его. Люди приподнимались на цыпочки, даже подпрыгивали, стараясь побольше увидеть… Но и это не помогало разглядеть траурный кортеж, мешали гранитные плиты, трибуна и Мавзолей, а также плечи и спины впереди стоявших.

Вот увидели, как над толпой, над зонтиками и головами, поднялась рука. Приглядевшись, заметили зажатое в ладони маленькое дамское зеркальце. В него смотрела женщина, просто одетая во что-то мышино-серое. Не обращая внимания на окружающих, вертела зеркальцем, стараясь «поймать» траурное шествие. Вызывающе-капризное выражение застыло на немолодом и некрасивом лице. Толпа единым духом переняла почин, и мгновенно здесь и там взлетали руки с зеркальцами, некоторые даже держали раскрытые пудреницы. Целый лес рук встал взамен закрывающимся зонтикам, да и снег почти перестал. Бог знает, помогло ли это им увидеть что-нибудь… но все выглядело странно; по-новому усложненной; неуместной и даже немного дикой показалась эта раскованность плебса.

Это происходило где-то в семидесятых годах, порядочно лет назад, но все равно это было – наше время, о котором столько сказано было в последующие годы; окончательный суд скажут потомки. Наше время, осененное тенями мрачных цезарей, взрастившее эту разночувствующую толпу, когда десятилетиями люди жили, точно в вате, научившись лишь выживать при всех обстоятельствах. Были среди этой толпы те, кто самостоятельно, своим умом и по своим впечатлениям сумели дозреть, осмыслить, что-то узнать и понять, но – сколько ни кричи об этом, никто не услышит, а если и услышат, лишь обернутся и посмотрят, молча, как на сумасшедшего. И всю ежедневную и ежечасную, пропитавшую всю жизнь ложь видели и слышали и копили в себе, прорываясь лишь иногда приступами неожиданной озлобленности… Озлобленность даже почему-то стала казаться признаком порядочного и открытого перед своей совестью человека…

И глухие, яростные стоны не были слышны; их заглушало повсюду раздававшееся мерное, приглушенное туканье… Это вся страна… выбивала да, да, прошу прощения за аллегорию, выбивала ковры. Ну да, это как бы стало характерным ритуалом, если хотите, символом нашего времени, это повсеместное и во все времена года туканье. Выходили по первому снежку, семьями в выходные, будни и в праздники, но также и летом – тукали, тукали, и этим словно задавался, – пришедший на смену невидимым вихрям, сжатию и расширению стремительных масс, – ритм нашей жизни? Нашего времени?

И летали между людьми на широких крыльях большие птицы, низко и стремительно, словно метя железным клювом прямо в лоб и проскальзывая мимо в последнее, казалось, мгновение, словно утратив уважение и страх перед людьми или даже неведомым нам чутьем предчувствуя то, чего не знаем и не чувствуем мы.

Анатолий Яни

Золотые яблоки Роберта Херрика

Хотя никто никогда не составлял, как это имело место у Пушкина, донжуанского списка Херрика, он, Роберт, среди поэтов занимает, мне думается, первое место в мире по лирической страсти, по накалу жаркой и никогда не остывающей любви к женщине.

Имя Роберта Херрика я впервые встретил в студенческие годы в одном из старинных, дореволюционных томов с позолоченным корешком. И сразу же ощутил, что я значительно пополнил свои знания об известных писателях с фамилиями на довольно редкую, перекрёстную букву русского алфавита: Хайям, Хармс, Хаксли, Хафиз, Хемингуэй, Херасков, Хикмет, Хлебников, Ходасевич, Хьюз.

Можно сказать, что Херрик – хороший поэт, но этого мало. Он – хрустально прозрачен, лёгок, чист и нежен. Стихи его светлы, как лебединое озеро, как перламутр, как холодные струи вкусного лесного водного источника в знойный полдень. Строки Херрика, как мне иногда представляется, похожи чем-то на описанный Николаем Гоголем вольный и плавный Днепр, который чуден при тихой погоде.

Херрика почти не печатали в советское время. Но если бы на его лирику обратил внимание Сталин, если бы его переводил и печатал Маршак, тогда, уверен, стихи Херрика сразу же завоевали бы огромную популярность и даже перещеголяли бы по популярности поэтических произведений его тезку Роберта Бернса. А если бы с его творчеством смог бы столкнуться когда-либо Андре Моруа, то так увлекся бы, что непременно написал бы биографический роман. Роберта Херрика прельщала жизнь на лоне природы. Священник в сельской глуши, лирик и мастер эпиграммы, он славился лёгкостью своего характера. Его чувства, как белые парусники в море, как быстроходные моторные лодки, летят сквозь пространство и время, сквозь века.

Херрик. Над его стихотворными строчками проводят долгие часы поэты-переводчики. Стихи его переписывают в свои записные книжки девушки. Его поэтическое творчество, словно взмах китайского веера, приносит прохладу в жаркий день и, подобно домашнему очагу, камину, в котором потрескивают горящие дрова, согревает душу в лютый мороз. Он всегда живет в словаре Брокгауза и Эфрона.

Единственный сборник стихотворений, светлый и чарующе гармоничный, под названием «Геспериды» Херрику удалось выпустить уже в преклонном возрасте, когда поэту было уже под шестьдесят. Правда, с десяток лет ранее объявлялось, что книга эта должна была выйти в свет под другим заголовком – «Тень возлюбленной».

Блистающий золотыми яблоками Гесперид, этот волшебный сад поэзии Херрика – одна из самых лучезарных и ярких самозабвенно-поэтических книг английской литературы. Интересно, что в Уэбстеровском словаре издания 1949 года херриковские «Геспериды» названы среди ста книг, которые рекомендуется спасти в случае нового всемирного потопа.