Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Сидят: Нухим Шильман с женой Валентиной. Стоят: Лариса Рябченко (слева), ее брат Леонид и сестра Ирина

Лариса Рябченко

Они остаются со мной

В 1905 году во время погрома моему дедушке Якову Шильману сломали правую руку, а потом ее прострелили в Гражданскую. Так как его рука уже не работала, и профессией слесаря, которая у него была, он зарабатывать не мог, то работал экспедитором на заводе. Ему предложили примерно в 1926 году поехать учиться в Москву, в Комакадемию. Но бабушка его не пустила – она сказала, что двоих детей «настрогал» – нечего разъезжать, нужно дома работать. На самом деле этим она спасла ему жизнь – весь выпуск этой Комакадемии в 1937 году расстреляли. А незаметного экспедитора в Одессе не тронули. Еще был случай, когда в 1937 году за дедом пришли. Они приходили ночью, звонили и говорили: «Телеграмма». Люди покорно открывали, начинался обыск, хозяина уводили, и никто не возвращался, за редким исключением. Дед подошел к дверям и спросил: «Кто?» Услышав: «Телеграмма», ответил: «Мы ни от кого не ждем. Приходите днем». А днем они не пришли – видимо, план выполнили. У них был план по посадкам, по расстрелам. Это он мне сам рассказывал.

Еще он мне рассказывал про голод в Одессе. Когда была коллективизация, на Украине сослали и расстреляли почти три миллиона кулаков. Кулаками называли зажиточных крестьян, которые сами работали, имели большие семьи, были хорошими хозяевами, имели лошадей, сельхозинвентарь, соху, например. И на уборку урожая нанимали сезонных рабочих, если своих рук не хватало. У них отобрали все, их самих сослали, семьи остались без кормильца, выгребли весь хлеб, и на Украине начался голодомор, от которого погибло еще около трех миллионов людей. Эти ужасы описаны во многих книгах: и у Трифонова есть, и у Приставкина. В город людей не пускали, но они все равно пробирались, опухшие от голода, лежали на газонах и умирали. И вдоль железной дороги были трупы. Хлеб на Украине в 1929-30-х годах был по карточкам, в очереди стояли весь день, сменяя друг друга – дедушка Яша, Иосиф, мой папа. Папе было семь-восемь лет. И хлеб выдали как раз, когда стоял он. Он пошел с этой буханкой домой, к нему подскочил какой-то голодный и вырвал у него хлеб из рук, начал кусать, рвать хлеб зубами, и вдруг у него начались судороги, пошла изо рта пена, он упал и умер на глазах у папы. И маленький папа стоял рядом, плакал, боялся идти домой без хлеба, за которым они стояли почти три дня, и боялся у мертвого взять из рук хлеб. Тут его, плачущего, нашел дедушка, забрал хлеб, и они пошли домой. Потом дедушка сменял «беккеровский» рояль на подвал капусты, и весь год ели эту капусту. Тем и спаслись.

В эвакуации бабушка Роза работала – до того и потом она не работала – на фабрике шили шапки-ушанки, рукавицы красноармейцам и лифчики, ситцевые и полотняные – страшные, наверное, как германская война и все советское белье.

Яков (слева) и Нухим Шильманы

Когда дедушка Яша и бабушка Роза вернулись из эвакуации в Одессу после ее освобождения, уже была совсем другая политика. Евреев не прописывали в их квартирах, откуда они уезжали в эвакуацию. Без прописки никого не брали на работу, а без справки с места работы никого не прописывали. Вся квартира дедушки Яши и бабушки Розы была голая, ободранная, немцы даже паркет сняли, уходя. Всех соседей-евреев убили. Бабушку родственники упрекали, что она не взяла Лилю в эвакуацию, и они с маленькой Лорочкой погибли. Старший сын погиб на фронте, папа был далеко. Толе нужно было вскоре поступать в институт, но было ясно, что евреям в Одессе уже учиться не полагается.

Поэтому, когда деду предложили завербоваться в Омск на военный завод, он согласился. Там им дали сначала две комнатки при воинской части (а до того они снимали квартиру у хозяйки – даже я еще застала), а потом, уже после выхода деда Яши на пенсию – однокомнатную квартиру на улице Энтузиастов. Интересно, что все улицы Энтузиастов (в Москве – шоссе Энтузиастов, в Магдебурге (Восточная Германия) – улица Романтиков, что в данном случае – тоже Энтузиастов) – абсолютно одинаковые. Расположены ближе к окраине города, в промышленной экологически грязной зоне, унылые, застроенные безобразными закопченными типовыми домами, с глухими заборами заводов. В Омске, на улице Энтузиастов, дед умер 4 января 1971 года от инфаркта в 78 лет. У него уже был инфаркт один раз, сердце болело, он все время бегал с нитроглицерином. Но бегал очень быстро. Он очень любил бабушку, называл ее всегда «Розочка-Розочка». Был подкаблучник, всегда ее слушался. Бабушка была чистюля, очень вкусно готовила. Куриный бульон варила с зеленью, которую заворачивала в марлечку, и убирала после готовности, бульон был совсем прозрачный. Очень любила меня, хотя на старости впала в маразм, писала мне письма из Могилева, что я ее «разорила хуже Гитлера», забрала какие-то палки от штор и т.п.

Но я же жила у них с года до трех лет, поэтому я была любимая внучка. А Ирка наша была «антисемитка», потому что я в четыре года, когда была перепись, сказала, что я – еврейка, а Ира – ей был год – прошепелявила, что она – русская.

Когда мы росли, дедушка Яша и бабушка Роза к нам приезжали, помогали маме с нами, жили у нас, когда родители ездили отдыхать. Даже брата Леню в восемь месяцев, когда домработница Маруся Новоселова в Уфе от нас ушла, отвезли к бабушке и дедушке. Но он там заболел инфекционным мононуклеозом с высокой температурой, стал задыхаться, синеть, дедушка позвонил из Омска, и папа Леню быстренько забрал оттуда.

Тогда нельзя было женщине не работать, сидеть с ребенком. Давали после родов восемь недель декретного оплаченного отпуска, причем восемь недель полагалось и до родов, т.е. всего шестнадцать. Но если после родов восемь недель точно давали, то до родов – старались обмануть, отпустить попозже, поставить срок поменьше. Советская власть все время старалась обмануть женщин, отщипнуть от широко разрекламированных льгот хоть что-то. А когда эти восемь недель кончались – выходи на работу или увольняйся. Но жить на одну зарплату семья не могла, даже из двух человек (за редким исключением). А уж интеллигентная семья – совсем не могла жить на одну зарплату. Наша семья была семьей военного. Военные по тем временам зарабатывали хорошо, имели еще паек, «право» на военторг, где были продукты, прожить можно было и на зарплату мужа. Большинство жен военных не работали. Но мама работала всегда, и для нее уволиться, чтобы сидеть с ребенком, означало, что потом в стационар на работу можно было уже и не вернуться – мест для врачей в стационаре было свободных немного. А на участке мотаться мама не хотела.

Первые годы родители ездили отдыхать без нас, вместе. Позже – только с нами. А потом по одному. Оставлять нас было не на кого – вот и ездили по очереди.

У бабушки Розы характер был не сахар – она все время обижалась. Любые слова воспринимала как намеренную обиду. Но никогда никому ничего плохого ни про кого из родни не говорила – все у нее были самые лучшие. Я в детстве им писала – мама велела. И они писали – дед писал левой рукой, правая у него не работала. Потом я писала только открытки к праздникам и всегда получала ответ – косые дедушкины строчки со старой орфографией – с буквами «ять», «ижица», «фита». «Ять» читалась как «е», «i» как «и», «фита» как «ф». Я к дедушке Яше и бабушке Розе приезжала в Омск в 1969 году. У меня был душевный кризис 23-х лет (мне было 20, а не 23, но по книге Гейл Шиихи «Циклы и кризисы», второй кризис в 23 +/- 5 лет), и я решила уехать из Академгородка ненадолго. И уехала к ним. До Омска из Новосибирска было восемь часов езды на поезде, и по студенческому билету – 50% от стоимости – недорого. Они были так рады, все время меня угощали, бабушка штрудель испекла. И все время дедушку «пилила»: «Что ты сразу посуду убираешь – может, Лора еще хочет? Взял манеру тарелки из-под ребенка выдергивать!» Но беззлобно. Они хорошо жили. У них там были друзья – я помню Новиковых. И такие еврейские фамилии бывают.

Сразу после Нового, 1971 года, настали жуткие морозы. И на улице три дня перед дедушкиной смертью выла собака. Он даже выходил на балкон, кидал в нее ледышками. За день до его смерти в коридоре сорвалось с гвоздя, вывернуло полстены штукатурки до кирпичей зеркало и разбилось.

В день своей смерти, 4 января 1971 года, дедушка с утра побежал на рынок за мясом. Купил мяса, но бабушке оно не понравилось. И он, пообедав и отдохнув, поехал за мясом на Казачий рынок, это далеко на трамвае. Бабушка его не хотела пускать, мол, холодно, но она его за первое мясо отругала, и он хотел ей угодить. Привез мясо, посидел в коридоре и сказал, что пойдет за кефиром в молочный, и на обратном пути – в парикмахерскую побриться. Он видел плохо, у него была катаракта на одном глазу, и сам он уже не брился. Бабушка его опять не хотела пускать, мол, зачем он собирается бриться, и так, мол, хорош. Но он сказал, что не может ходить таким заросшим, и кефир нужен. Оделся, подошел к ней и сказал: «Розочка, поцелуй меня». А бабушка отмахнулась: «Что за нежности!» И не поцеловала. Он ушел, купил кефир, пришел в парикмахерскую, высидел очередь, сел в кресло в парикмахерской и умер. Он захрипел, начал валиться на бок, они испугались, закричали, вызвали скорую, но когда она приехала, он уже умер. Ему было 78 лет.

Похоронили дедушку Якова Киселевича Шильмана в Омске на новом еврейском кладбище, 4-я аллея. Пока там жил мой друг Адик (Аркадий Львович) Исакович, он ухаживал за могилой, там красивый клен вырос из семечки, занесенной ветром. А теперь Адик в Израиле, и никто за дедушкиной могилой не ухаживает. А бабушку забрал к себе дядя Толя (Абраша) в Могилев. Там она прожила до осени 1971 года, а потом вернулась в Омск. В ее квартире жила я, меня распределили в Омск после университета. Она не ужилась с Адой, дяди Толиной женой, но она не ужилась бы и ни с кем, очень у бабушки Розы тяжелый был характер. Со мной тоже ей было плохо. Я работала, потом ездила в библиотеку каждый день – я готовилась к кандидатским экзаменам в аспирантуру. Ей не нравилось, что я поздно возвращаюсь. Потом я завела друзей, они жили в общежитии (наши, академгородковские ребята и девочки), и я у них оставалась ночевать с субботы на воскресенье. Мы играли в преферанс. Бабушке и это не нравилось, она моим родителям нажаловалась в письме. Правда, они ответили, что я взрослая, и сама могу все решить. Телевизор она не смотрела, свет в комнате включать не разрешала, лежала целыми днями лицом к стене, вспоминала деда. Потом летом ее Толя забрал опять к себе, так как я начала ездить по командировкам, а она одна боялась оставаться. У него она вскоре перенесла инсульт, ее парализовало, и она почти год лежала парализованная. Толя за ней ухаживал, она была тяжелая, полная и не двигалась, но разговаривала. Там, в Могилеве, она умерла и там похоронена.

Мой папа, Нухим Яковлевич Шильман, маленьким очень дружил со своим старшим братом Иосифом, но был совсем другим. Папа был послушным, очень обаятельным, хорошо учился, сам, без понуканий. Хорошо себя вел. Их класс в Одесской украинской школе был очень дружным, они собирались после окончания школы много лет. Последний раз папа ездил на 40-летие окончания школы в Одессу, это было в 1980 году. Со многими школьными друзьями он поддерживал отношения до самого конца. Например, его школьным другом был Генька (Геннадий Шлемович) Рубинштейн. Это они с Канторовичем потом придумали экономическую кибернетику. Так назывался факультет, который я закончила в 1971 году. Потом Геннадий Шлемович Рубинштейн уехал в США к сыну Сашке, который учился на год позже меня в том же университете и на том же факультете. Он тоже стал доктором, но экономических наук. В США он сначала развозил пиццу, но потом все же устроился по специальности в Институт труда, решив задачу по конкурсу, опубликованному в какой-то газете или журнале, и забрал в Штаты родителей. Также с папой в одном классе учился Годик Мясковский, с которым он переписывался все эти годы, встречался в Одессе. В США он живет в Кливленде.

Еще одна их подружка-одноклассница, Циля Барак, живет в Израиле. Циля была красавица, ее все любили, сильно был в нее влюблен Генька Рубинштейн. А ей нравился папа. И папа с ней дружил до самой своей смерти.

Циля была похожа на кинокрасавиц еврейского происхождения 1930-50-х годов – Эмму Цесарскую, Эллину Быстрицкую, Рахиль Мессерер (мать Майи Плисецкой), Эсфирь Шуб. Ангелина Степанова, кажется, не была еврейкой, но в молодости тоже была похожа на них и на Цилю Барак соответственно. Других одноклассников папы я не знаю, но знаю, что кто-то до сих пор оставался в Одессе, и папа какой-то однокласснице в последние годы посылал по 100 долларов в месяц.

Папа учился хорошо, семья жила бедно, и папа с 6-го класса помогал, подрабатывал в шорной мастерской. Шорная мастерская делала кожаную упряжь для лошади. Шоры – такие круглые закрывашки для глаз, их помещают на ремешках сбоку у глаз лошади, чтобы она не видела автомобилей и не пугалась. Идиома «глаза зашорены» означает специально не видеть очевидного, делать вид, что не видишь, либо быть настолько невнимательным, ненаблюдательным, что очевидных вещей рядом не замечаешь. Ремесленник, который делал упряжь для лошади – вожжи, например, назывался шорник. Что там папа делал, я толком не помню, по-моему, он рассказывал, но я забыла.

После школы папа поступил в Одесский университет на физико-математический факультет. У него всегда были технические наклонности и способности к точным наукам. Он, уже будучи врачом в Уфе, все время что-то мастерил, и у него было много свидетельств о рацпредложениях.

В ноябре 1940 года отсрочку в университетах отменили и папу забрали в армию. Послали в «учебку» в Москву. Тогда с десятью классами не так много призывников было. И анкета у него была хорошая: отец – участник Гражданской войны, рабочий, дед отца – рабочий. А про деда – арендатора можно было не упоминать – он уже умер к тому времени. Вот его и послали учиться на станкового пулеметчика – командира пулеметного расчета, старшего сержанта. 12 июня 1941 года он закончил курсы станковых пулеметчиков, был вторым в пулеметном расчете, старшим сержантом. И выпускникам курсов дали отпуск в две недели перед распределением по частям. Жили они в казарме учебки, но имели право свободного выхода в город. Уехать он не мог – тогда солдату, чтобы передвигаться, нужны были дорожные документы, по которым давали билеты, их у него не было. Денег у солдат тоже не было, чтобы купить билеты. Да и билетов не было – этот «билетный ад» никто уже и не помнит. Поэтому он с друзьями болтался по Москве.

22 июня 1941 года началась война, и отпуск кончился. Папа воевал под Москвой и под Сталинградом. У него есть боевые награды за эти битвы. Он очень не любил рассказывать про войну, так как видел весь ее ужас и не мог притворяться, что все там было хорошо и правильно. Под Москвой только у трети солдат были винтовки, у остальных – палки. Против танков. Безоружных людей поднимали в пешую атаку против танков, говоря: «Оружие добудете в бою». Про битву под Москвой папа все время рассказывал только один эпизод, который знает и мой брат Леня. Как 5 декабря, в свой день рождения, он побрился, пришил чистый белый подворотничок к гимнастерке, товарищи подарили ему расческу и зеркало, а повар выдал дополнительную порцию гречневой каши. И тут началась атака – это была битва за Москву, в ходе которой немцев от Москвы отогнали. Мне он рассказывал еще, что когда 6 ноября мимо их окопа, где он сидел со своим станковым пулеметом, пошли в Москву танки, они подумали: «Все. Москву сдаем». Но танки шли на парад. Прошли 7 ноября по Красной площади и вернулись на передовую.

Про Сталинград он не рассказывал вообще почти никогда. Я узнала про эту битву, когда была на экскурсии в Волгограде. Папа был в так называемой «Дивизии чекистов», потому что служил в войсках НКВД. Дивизия – это 10000 человек. Но 10000 там не было, максимум – 7000. Их послали несколько часов продержаться на передовой, чтобы не пропустить немецкие танки к городу. Ничего, кроме обычных винтовок и станковых пулеметов, у них не было. Патронов для пулемета тоже было недостаточно. И этот пулемет – против пехоты, а не против танков, броню он не пробивает.

Прошло больше трех суток. В живых осталось около 300 человек – снайперы, которые из винтовки попадали в щель танка, и по очереди убивали всех, кто был в танке. Папа был среди них.

После Сталинграда их полк (и дивизию) направили на отдых – тогда, в 1943 году, зимой, папа навещал родителей в эвакуации, в Ленинабаде, и читал письма от своего брата Иосифа, которого он после ухода в армию в ноябре 1940 года больше никогда не видел. Б-же, как теперь мне жалко, что я не расспросила бабушку Розу про Ленинабад во время войны, про ее работу на фабрике, про адреса, про письма Иосифа.

Потом остатки дивизии чекистов направили на переформирование. Была идея создать полк снайперов. Но туда брали только на добровольных началах, так как снайперы были смертники, за ними велась охота, но папа отказался. Убитых им людей он не видел, я его спрашивала. Он сказал, что пулемет далеко от тех, в кого стреляют, а в щели танка вблизи можно рассмотреть только глаза танкиста, а не его самого.

Папа выбрал медучилище военфельдшеров. Тогда фельдшер был между врачом и медсестрой. Даже мог сам оперировать.

После окончания училища он служил в Алма-Ате и поступил там в мединститут. Это было в 1946 году. Осенью 1946 года их полк перевели во Фрунзе, и папа перевелся во Фрунзенский мединститут. Их часть стояла за городом, и папа сначала ходил пешком на занятия десять километров. А потом купил велосипед и ездил на велосипеде.

Папа рассказывал, что когда кончилась война, он выпил стакан спирта, а так как не ел ничего весь день, то сразу свалился и заснул в канаве. Там его нашел командир части. Растолкал и спросил, что произошло. Папа рассказал. Тогда командир части спросил его, как он сам считает, какое наказание ему полагается. И папа нашелся. Он сказал, что для него самое большое наказание, что с ним на эту тему разговаривает сам командир части. И командир его отпустил без всякого наказания. А мог бы и под суд отдать – папа ведь с пистолетом в канаве лежал.

Папа пришел на занятия в Фрунзенский мединститут в первых числах ноября, когда первокурсники уже вернулись с «картошки». Папа никогда никуда не опаздывал, он вообще был очень обязательным, дисциплинированным, аккуратным. Поэтому он пришел заранее и сидел уже у окна, когда в аудиторию влетела мама. Мама была рыжая, золотая такая, вся в веснушках, глаза зеленые, и стройная, с очень хорошей фигурой. Рост у нее был 166 сантиметров, это была высокая девушка по тем временам. Она бежала, поэтому на щеках был яркий румянец. И вот она влетает в аудиторию… Отец ее увидел и в ту же минуту решил: «Эта девушка будет моею женой!».