Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Александр Говорков

Чаша Якова

Инстинктом художника Александр Иванович одобрительно отметил лаконичный абсурд картины – игра в домино на дне колодца ленинградского двора производила неизмеримо более сильное впечатление, нежели подобная игра, ведись она в патриархальном московском палисаднике. Акустика же вообще была бесподобной. Деятельность демиургов сопровождалась заводским грохотом и пролетарской лексикой. «Уже началась война» – завертелось у Александра Ивановича, немедленно вызывая из небытия парную строку: «…кольчугой грохочет страна». Завод был похож на поле боя.

«В шахматы бы лучше, дьяволы, играли» - скорбно подумал Александр Иванович, створками окна отсекая изображение от звука. Но в шахматы для Александра Ивановича играли другие, вечные игроки. Белые фигуры соборно являли собою Смерть, черные – Время. Игрок же, строго говоря, был один, хотя в шахматной доске и не отражался Его склонившийся над нею лик. Одной рукою Он играл за Смерть, другой за Время. Удивительная неразбериха игры заключалась в том, что ходы делались обеими руками одновременно, и стороннему наблюдателю связь между ходами понять было невозможно. «Смертью смерть поправ» – бессмысленно подумал Александр Иванович, тут же уткнувшись в илистое дно другой мысли: «Время порождено свободой».

Необходимо было, по обыкновению, записать приснившийся ночью сон. Сны вообще служили для Александра Ивановича источником постоянных размышлений, сон же, привидевшийся той ночью, должен был иметь исключительное значение. Ему приснилось, что он, Александр Иванович, - шахматный конь, вздыбленный над доскою наподобие Медного Всадника. Нелепость ситуации заключалась в том, что Александр Иванович не знал на какую клетку – белую или черную - он должен приземлиться, поскольку собственная масть ему была неизвестна. Какая связь между мастью коня и цветом клетки-мишени – тоже было непонятно. В этот мучительно длящийся момент неопределенности, он отчетливо услышал голос склоненного над доскою Игрока: «Отдай стихи свои в журнал «Пламя»! И проснулся.

Еще лежа в кровати, Александр Иванович припоминал, что это за журнал «Пламя» и где находится такая редакция – в Ленинграде?, в Москве? Стихи его, за исключением детских, не печатали нигде, но редакции крупных журналов Александр Иванович знал хорошо. Однако, как ни напрягалась память, ничего похожего обнаружено ею не было, за исключением сходного по смыслу названия литературного кружка «Костер». Этот кружок Александр Иванович вместе с товарищами затеял, учась еще в 10-й Трудовой школе, бывшей гимназии Лидии Лентовской. Жалкий огонек того «Костра» давно зачах и сейчас о самодеятельных начинаниях романтичных пореволюционных лет даже вспоминать было страшно.

Закрыв окно, Александр Иванович позвонил сначала Леониду, а затем Якову. Но ни тот, ни другой о существовании журнала «Пламя» ничего не знали. Леонид неуверенно припоминал, что в 21 или 22-м году некто Зерванов издавал в Тифлисе еженедельную газету «Огонь», но смысла в этих припоминаниях не было никакого. «Позвони Коле» - посоветовал Яков, – «он знает почти всех». Но и жизнерадостный Коля никогда не грелся у пламени таинственного журнала. Даниилу Александр Иванович звонить не стал.

«Что же это значит? Что?» – томился он неопределенностью – «отдай стихи свои в журнал «Пламя»...». Указание Игрока было одновременно четким и, ввиду отсутствия предписанного органа печати, бессмысленным. Орган печати, журнал...

А что такое, собственно, журнал? Французское journal – это и газета, и дневник. Корень jour может означать не только день, но и кружево, окно, просвет, свет... И тут Александр Иванович похолодел от озарившей его догадки. Оптимистичные слова: «отдай стихи свои в журнал «Пламя» вполне могли нести иной смысл: «отдай стихи свои свету пламени». Или даже торжественней: «предай...»

Александр Иванович опасливо покосился на дореволюционный еще корешок «Мертвых душ», мерцавший за стеклом книжного шкафа. Прецедент томил своей мировой известностью, но рукописей было жаль. «Не бойся» – подсказал Александру Ивановичу какой-то аналитический голос, живущий в двух сантиметрах от поверхности его темени. «Припомни все знаки сегодняшнего дня», – продолжал околочерепной аналитик, – «сначала ты подумал: следующий – Овен... Это знак огня. Что потом? Смертью смерть поправ... Потом был кружок «Костер» и тифлисский издатель Зерванов...»

Аналитик был прав – все сходилось. Зороастрийское обновление огнем открывало путь в иную, вечную жизнь. Преображение слов в пламени костра делало их бессмертными. Смертью смерть поправ... И лучшего момента для сожжения рукописей придумать было невозможно. Мудрый смысл ночного предначертания Игрока открылся Александру Ивановичу во всем своем величии.

Обратной дороги уже не существовало. Подвывая от жалости, Александр Иванович собрал рукописи в охапку. «Не так уж много» – критически мелькнуло в голове. Встав на стул, Александр Иванович потянул на себя чугунную вьюшку белокафельной печи. В лицо посыпалась неприятная печная труха. Александр Иванович со скрежетом открыл массивную печную дверцу и первой сунул туда рукопись романа «Убийцы, вы дураки». Хотя проза и не упоминалась в указании Игрока, но Александр Иванович решил не мелочиться. От пламени спички края листов загорелись голубоватым газовым огнем и стали скручиваться. Роман сгорал мучительно долго, поскольку плотно прижатым друг к другу бумажным листам не хватало воздуха.

Разворошив прах романа длинной лучиной, Александр Иванович приступил к веселому сожжению стихов. Перелетной стаей в печь полетели «Елка у Ивановых», «Бык Будды», «Кругом возможно Б-г»... Александр Иванович, не мигая, смотрел в печь и в жарком стихотворном огне чудились ему играющие хвосты саламандр.

В пламенном упоении он и не вспоминал, что копии многих рукописей хранились у Леонида, у Тамары, у Якова... И совсем не мог предполагать Александр Иванович, что несколько лет спустя, осенью 1941 года, больной и голодный Яков Шимшелевич, пойдет к чудом уцелевшему после бомбежки дому Даниила, и вынесет из разгромленной квартиры целый чемодан рукописей. Всего этого не мог знать Александр Иванович, как не мог знать он и того, что, заболев дизентерией, погибнет на этапе Воронеж-Казань, вскоре после ареста в сентябре 1941 года. Его, полумертвого, выбросят, как мусор, из набитого зэками вагона. Жизнерадостный Николай Макарович будет расстрелян в 1937 году, Леонида убъют под Петергофом в самом начале войны, а Даниил скончается в тюремной больнице.

Внутри у поэтов вместо крови текут слова. Словно Иосиф Аримафейский, соберет Яков Шимшелевич эту кровь погибших своих друзей и увезет ее в южночелябинский городок под названием Чаша. Именно там, в Чаше, он, последний из чинарей, сбережет их кровь до новых времен.

Вы еще верите в случайности? Тогда я признаюсь вам – на самом деле сон, приписанный Александру Ивановичу, приснился мне. Я не стал предавать свои стихи свету пламени. Я препоручил сделать это Александру Ивановичу – с его стихами. Впрочем, у меня был еще один выход – основать собственный журнал под названием «Пламя».

Но этим путем свободы я не воспользовался, опасаясь стать заложником времени.