ГАЗЕТА "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"
АНТОЛОГИЯ ЖИВОГО СЛОВА
| ГЛАВНАЯ | АРХИВ АНТОЛОГИИ ЖИВОГО СЛОВА | АВТОРЫ № 153 2011г. | ПУЛЬС | РЕЗОНАНС | ИУДАИКА | КОРНИ | АКТУАЛИИ |
| НАРОДЫ | ПРАИСТОРИЯ | СВЕТ | ЭТЮДЫ | СЛОВО | P.S. |
 |
Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"Copyright © 2011 |
 |
Елена Кантор
Пополам
Она в очереди к врачу нервно мяла медицинскую карточку, теребила ручки сумочки, боязливо поглядывала по сторонам и на дверь кабинета. В кабинет народу собралось порядочно, и она пыталась вглядеться в каждого, может, чтобы просто убить время или, наоборот, чтобы подготовить себя к неприятному, как ей казалось, разговору с врачом. Стала изучать профиль старичка, сидящего в углу, оторопелого и тщедушного, не замечающего ее пристального взгляда. «Здесь никому ни до кого», – поняла она. Многим грозит операция. А ей? – Она этого не знала и потому продолжала дико и бездумно жечь время, которое и не горело вовсе, а, напротив, клеилось на длинную-длинную ленту густо посаженных в коридоре пациентов, а лента сворачивалась в клубок, и клубок с болью проваливался в нее саму, отчего горело все внутри.
Ей показалось, что к ней обратились. Голос тихий, не старческий. Молодой голос. Стоящий паренек у окна застенчиво произнес: «Девушка, ничего, если я рядом сяду?»
А она:
– Да не в кино мы. Зачем спрашиваешь?... Только я последняя.
– Я так и понял, поэтому спросил.
– А что, на мне это написано?
– Да нет, все старики здесь, а ты, наверное, за справочкой или первый раз… Я что-то не то говорю, и не очень это место для знакомства подходит, но, знаешь, просто так… И здесь старики одни. Ты первый раз. Не бойся. Можно остаться живой.
– Ты такой странный. Хотя… Наверно, тоже первый раз. Шутишь. Надеюсь, все обойдется. Хорошо, если только больница. Операция, было бы страшно.
– Да, не очень. Я собственно и не пойду к врачу. Я раньше, давно здесь курс лечения проходил, а так зашел посмотреть, все ли на месте, вспомнить. Операция – не страшно. Раз, и половина тебя в прошлом, половина в будущем. Что перевесит? Понимаешь. Ну, а ты лежишь неподвижно, и за тебя все решают. Поэтому и не страшно. Страшно, когда ошибаешься сам…
– А ты ошибался?
– Часто. Но, зачем об этом? Вот ведь – ничего не изменилось. Одни старики. А тут ты среди них. У тебя тоже с сердцем?
– Наверно, да. С дыханием что-то.
– Не все умирают. Врачи еще что-то могут предпринять. Им это так кажется. Иногда они оказываются правы. Слушай, вот говорим, а я и не представился. Игорь Лазарев, – он улыбнулся, как-то по-юношески, по-мальчишески и руку протянул. Она увидела, сидит – без бумаг совсем. Так, пустой. Одна рука в кармане потертых трикотажных брюк.
– А я Анжелика. А ты недалеко живешь, поэтому и зашел?
– Да, не поэтому. Просто. А тут ты… Волнуешься. Не нужно. Наверняка, ограничат санаторием.
– Почему так решил? Меня успокаиваешь? Да, я взрослая. Я сама все… И мне операция не будет страшна. Половина – в прошлом, половина – в будущем… Глупо как-то. Думаешь, я дурочка?
– Хорошо б, если так. Дуракам проще.
Разговор прервался… Собеседники замкнулись в себе, оставаясь каждый в своей половине…
– Тебе уже сейчас, – спустя какое-то время Анжелика услышала голос Игоря, – Я здесь подожду. Смотри: сжимаю в кулачок правую руку. Значит – обойдется.
Он еще говорил, когда она уже заходила в кабинет. Дверь захлопнулась, и Анжелика потеряла паренька из виду, его, смешного такого, с правой ладошкой, сжатой в кулачок и левой, упрятанной в карман. А потом минут пятнадцать она видела одни очки – очки врача с толстыми стеклами в грязноватой, противной оправе. И еще бумажки, бумажки. Врач писала, говорила. Анжелика смотрела в окно, отвечала односложно. И тоже, как Игорь, сложила правую руку в кулачок.
– Отправим-ка вас в санаторий. Может быть, удастся избежать хирургического вмешательства, – запомнила последние слова врача, и очки зависли над ней. Ручка еще что-то дописывала.
«Латынь», – только и разобрала Анжелика и вцепилась в рецепты левой рукой, правая так и оставалась в кулачке.
Игорь стоял за дверью.
– Ты оказался прав. У тебя чутье. Я поеду в санаторий. Ты был там?
– Не-а. Но ты поезжай.
– Хочешь? Чтобы я тебе потом рассказала, как там?
– Не-а. Что там рассказывать?
– Да, действительно. Это же ерунда по сравнению с операцией.
– Не все умирают. Врачи иногда бывают правы. По теории вероятности иногда кто-то должен быть прав.
– Да, как ты сейчас. Я домой пойду. Зайдешь к врачу?
– Не-а. Я все припомнил. Мне здесь больше делать нечего.
– Хорошо, если так. Пойдем, меня проводишь.
Она осмелела, пошла впереди, а он за ней засеменил как-то неуклюже, по-детски, и она, было, посмеялась над его походкой, но оттого, что он шел рядом, ей становилось тепло.
Дома раскрыв дверь, Анжелика впустила его в квартиру. Он слегка помялся, ссутулился весь:
– Ты здесь живешь? Так близко?
– Заходи, будет болтать-то…
– У тебя тепло. По-домашнему.
– Ну, так я дома.
– А я-то нет.
– А ты у меня дома.
– Сейчас чаю предложишь. Всегда в гостях с чая начинают.
– А ты его любишь?
– С чего взяла?
– Сам подсказал. Не любил бы, не вспомнил. Пойду за чаем…
– С сушками.
– А тебя долго оперировали?
– Не-а. Чего со мной возиться?
– Садись, пей. Ты странный какой-то. Так односложно отвечаешь, и ничего не понятно. Как будто оперировали не тебя, а дядьку вон, прохожего, – она посмотрела в окно.
А Игорь хрустел сушками, смешно хрустел и чай из блюдца пил. «Ручной он. Таких беречь надо», – Анжелика погладила его по голове – провела рукой по волосам. Он смутился, дернулся. Блюдце шмякнулось на пол. Разбилось.
– Скажешь, что на счастье? – спросила Анжелика. Но он промолчал. Застыл, как вкопанный.
– Так нежно гладишь. Будто маленькая.
– Я еще не очень взрослая.
– Зато красивая.
– Правда?
– Хочешь, поцелую?
– А ведь знал, что «нет» не отвечу.
– Знал. А все равно спросил. Из вежливости.
Она прижалась к нему нелепо, будто все в первый раз. Он целовал ее губы, глаза, шею. Анжелике казалось, что он все время чай из блюдца пьет, а оно, блюдце это, большое, и не билось вовсе. И еще, что она сама в этом блюдце умещается. Уже вся. С руками и ногами. А чай был теплый, ласковый, домашний. И его прибавлялось. Так она утонет, в чае-то…
– Не утонешь, – словно услышав ее, произнес Игорь и унес в комнату, закрывая ногой дверь. По-детски как-то, будто они и не одни были.
Утро в окно показалось белесым, с желтинкой. Будто в чай еще ломтик лимона бросили, и он за ночь обесцветился весь.
– А ты чай с лимоном любишь? Я тебе вчера лимон не порезала…
– Не-а. Не вставай, пожалуйста. Я не хочу, – он уткнулся ей в плечо. Она чувствовала, что он боится потерять ее, боится, что она сейчас уйдет на кухню, что и здесь могут эти две половины появиться, одна из которых – в прошлом, другая – в будущем. И все застынет, замрет.
– Не-а, не уходи, – повторил он более решительно.
– Поспи, – произнесла она ласково, по-матерински бережно, – я сейчас. Тостик с сыром поджарю. Завтрак в постель принесу. Ты ж не скажешь «не-а»?
– Не-а, не скажу.
Он с удовольствием надкусывал горячий бутерброд, тянулся к стулу, где стояла фарфоровая чашка, Анжелика смотрела, как он ест, и ей хотелось, чтобы весь мир провалился в большое-большое блюдце, и она тоже, как ночью.
– А ты вкусная.
– Я или бутерброд?
– А бутерброд – это часть тебя.
– Как это?
– А здесь все ты… Понимаешь. Сейчас – все ты.
– Правда?
Часы на кухне напомнили о себе, и Анжелика выбежала, засуетилась и испуганно проговорила:
– Игорь, двенадцать. Скоро мать приедет. Ты, ну…
– Ладно. Конечно. А тебе когда в санаторий?
– Ну, пока все оформим. Я тебе позвоню завтра. Ты телефон оставишь?
– Нет у меня телефона. Нездешний. Просто пришел вспомнить клинику. Говорил же…
– А, ну тогда, вот мой. Дом помнишь. Позвони вечером… Ну, хоть откуда! Ладно? – она втиснула ему в руку исписанную бумажку, – Только… Знаешь, Игорь, ты ведь придешь еще? Я уверена, что придешь.
– Блюдце разбить?
– Ну, да, блюдце. Игорь, знаешь, если бы не ты, то я, наверно, не дождалась бы врача. Столько стариков. И еще, ну, я бы не приготовила такой горячий бутерброд.
– Ты сейчас скажешь, что любишь меня…
– Откуда ты взял?
– А так всегда. Сначала второстепенное, а потом прямо в самый центр. Сначала люди болеют какой-то ерундой: грипп, ангина, ветрянка, а потом сердце и все…
– Потом санаторий.
–Ты не болтай. Так и мать придет. Я пошел. Все будет хорошо. Ты славная. А в санаторий, знаешь, я бы сам… Завидую тебе.
– Приезжай.
– Ты хочешь?
– Очень…
Он уже был в дверях, когда она прижалась к нему как будто в последний раз, а он целовал ее, грустно целовал. Ей почудилось, что в блюдце с чаем зачем-то добавили мяту. Так, случайно положили.
Несколько дней Анжелика ждала звонка. Но он ей не позвонил. Было пусто и колко. Ей даже приснилось, что она глотала чаинки, непроваренные, сухие. Часть их до боли исколола горло, другая вовсе на стол просыпалась. Анжелика представила это деление на две половинки, которое Игорь познал на операционном столе. Одна половина в прошлом, другая – в будущем. Настоящее замерло.
Нетерпение не давало жить. Оформлять документы в санаторий не хотелось. Не было настроения даже выходить из дома.
«С ним что-то случилось, – Анжелика сама сделала такой страшный вывод, – Он же лечил сердце. И была операция. Просто вспомнить пришел. Может, ему к врачу нужно было показаться, а тут я, и закрутилось…В клинику схожу. Он тайком от меня пошел. Не хотел, чтобы я узнала. Стесняется. Как мальчик же. А вдруг его уже оперируют? И о себе он так мало рассказал. Только «не-а» и слышала. Не просто все. Ой, как не просто».
Анжелика побежала в клинику. Кололо сердце. Не свое – его кололо.
Предстоящий санаторий почему-то удалялся, уменьшался, исчезал.
В регистратуре сутулая, худощавая дамочка суетливо копалась в карточках, односложно и почти одинаково отвечала в окошко.
– Можно поинтересоваться, нет в регистратуре карточки Лазарева Игоря?
– Посмотрю. Еще раз. Фамилия? Имя?
– Лазарев Игорь.
Работница скрылась за стеллажами. С карточками стеллажи напоминали дерзкую экспозицию челюстей. «Я здесь, я здесь», – скрежетали челюсти, а работница регистратуры, словно таблетка валидола, сновала в челюстях, растворяясь в серой, ползущей бумажной массе.
Потом вернулась к окошку.
– Нет такой карточки.
– Но он лечился здесь раньше. Должно было что-то сохраниться? В архивах посмотрите. У него опера…
– Минутку, – дамочка не дала договорить, механически села за компьютер и хладнокровно забарабанила пальцами по клавиатуре.
Вздрогнула и сразу почти равнодушно, застыла у окошка регистратуры.
– Есть архивные данные. Он умер. Три года назад. Во время операции.
– Как умер?
– Такова жизнь. Не все вылечиваются.
Операционный стол… Это когда человека словно делят пополам. Одна половина остается в прошлом, другая уходит в будущее. А настоящее замирает.
Регистрационное окошко захлопнулось. Кусок картона с выцарапанным на нем словом «перерыв» безнадежно замер за стеклом.
Иллюстрация автора
 |
Наталия Елизарова
А река играет, но мимо река течет…
* * *
Спать осталось устало-блаженные семь часов:
Может, книгу взять или сесть за компьютер – в сеть,
И войти в семейство не жаворонков, а сов,
Только утро снова разбудит – клевать и петь.
Наплевать, что светает к полудню, и стынет день
От мороза, ползущего к тридцати.
Превращаешься в свой пуховик – голубую тень,
Маршируешь ей сипло: откуда-куда идти.
Коченеют пальцы, и замерзает мысль –
Та, спасительная: «лучше обратно в дом».
И змеится дорога, имя которой жизнь,
Заметая тебя чудным кружевом-серебром.
* * *
Не проехать, не перейти: широка река,
Ибо имя ей «долг», и вода ее глубока.
А в ветвях деревьев, что по брегам ее
Откричало смердящее воронье:
«Вон отсюда, враже, не замути реки,
Ибо воды ее чисты и волны легки,
Ибо то, что чужое – ведомо, не твое,
Ибо песня умрет во реке, на волнах ее.
Что ты хочешь – прихоть, а то, что ты любишь – ложь,
Будет тяжким игом то, что так долго ждешь,
Будет тяжкой долей выбор, пойдет отсчет»
А река играет, но мимо река течет…
* * *
У меня сломалась прощалка,
молотилка, чревовещалка.
В общем то, чем кричат и воют,
Чем рыдают и тихо ноют,
Чем отыскивают причины,
Чем заглаживают пороки,
Чем под черной, дурной личиной
Ищут свет, берут на поруки
И лелеют, целуют в ушко...
Я же – сломанная игрушка.
* * *
Баиньки, спать ложись уже, баю-бай.
Веки смежает к ночи уставший день.
Я почитаю сказку, а ты давай
Глазки закрой, но пижаму сперва надень.
Твой Мумий-Тролль, он в спячке давно – зима.
Завтра возьмешь лопату – копать нору.–
Снег украсил деревья, укрыл дома
Грязной и серой кашей чтоб стать к утру
Мы переждем эти темные вечера
Вместе с Алисой, Золушкой, Малышом
Тянется в ночь дорога – любви, добра
Родом из детства, как этот ручной стишок.
* * *
В квартире этой жили у черты
Беды, но были с ней на «ты»,
Накоротке – веревочке в сортире,
На двух ногах, что толком не ходили.
Здесь мыли пол и протирали пыль,
В трельяже старом прятали бутыль
Со спиртом – ставить банки при простуде.
Гостей сзывали, накрывали стол,
И был уют отраден и тяжел,
В квартире их всегда бывали люди.
Одна блины и пироги пекла,
Другая здесь сидела у стола
И в пироги готовила начинку,
Потом селедку резала, и вот
Настал последний високосный год
И небо, как говорено, с овчинку.
Хотели елку ставить в декабре,
Дыхание запнулось на заре
(уже на стол продукты закупили).
Скорбящая не дождалась тепла,
А жизнь рекою дальше потекла.
И люди ели, пили, ели, пили.
* * *
Безымянным останешься в теле стиха,
Но в коротких ночных телефонных звонках
Я тебя окликаю на всех языках
В столь далеких чужих городах.
Нет ни слов и ни жестов, чтоб выразить им:
Снова сердце стучит, обгоняя гудки.
«Ну, ответь!» – вызывает тебя третий Рим
И читает стихи.
* * *
Ты укрой меня, грусть-печаль мою дотемна,
Напои меня черной ноченькой допьяна,
Убаюкай, согрей, укутай в полотна сна,
Дай сомненьям моим названия – имена.
А наутро пойдем к колодцу, натопим печь,
Будет в горнице свет струиться и литься речь,
Будет запах хлеба, хвои и резеды.
Ни печали, ни слабости, ни беды.