Ночь в Иерусалиме

В полумертвом отеле

на улице Салах-а-дина

за окном то капели

неурочных проходов, то крик муэдзина…

Жизнью литературной

дарит Б-г иногда человека, –

и сюжет авантюрный,

и моложе я четвертью века…

 

Тень в кругах фонарей –

белый призрак в тени между ними…

От дверей до дверей

повторяю привычное имя…

О, Иерусалим!

Город горечи, взятый Предвечным,

показался другим –

опьяняющим, жгучим, беспечным…

 

Ждет такси за спиной,

в нем араб, словно евнух в гареме.

Дрожь… вино ли виной

или вещие место и время?

Ночи выжженной прах

заберу из глуши Катамона…

В Иудейских горах

на рассвете бывает студено.

Над геенной

Геенна временно потухла –

Что адский пламень в адском веке?

Под радости восточной кухни

Мы пьем вино в Синематеке.

 

Как жертвенно кебаб дымится!

Мне ль с искушением бороться?..

И этот суп из чечевицы,

Похоже, стоит первородства.

 

И баклажан печеной плотью

Зовет, прельщает столь бесстыдно…

И рис в шафранной позолоте…

И у бутылки дна не видно…

 

Но что еда на фоне фона!

Описывать такое – втуне.

За бывшим адом – твердь Сиона

И золотой венец Кануни…

 

…закат зажег вино в бокале,

Стекло стены и град за нею,

И странный свет потек по зале,

И древний говор стал слышнее.

 

– Фалернского сюда! Эй, мальчик!

– А есть ли в доме танцовщицы?..

– Решили здесь искать удачи?

– Провинция, и все же – тщится…

 

– Народу местному и граду

Пришла Империя на помощь…

И что? Лишь ненависть в награду!..

И звякнул меч, задевши понож…

 

На лавке шлем в густых зарубках,

У стенки прислоненный посох,

Летит пергаментная трубка

На шрамы выскобленных досок…

 

…бутылка показала донце.

И нужно бы вскочить, и фальши

Не убоявшись, крикнуть солнцу:

«Остановись! Не надо дальше…»

 

Не надо… Тяжелеют веки…

Последний отсвет стек за стену…

Мы пьем вино в Синематеке.

Мы смотрим в темную геенну.

* * *

…если забуду тебя, о, Иерусалим…

Что мне последние камни последнего Храма?

Что мне навершия чуждых молелен ислама?

Что мне словес многослойный, клубящийся дым?

 

Сколько же их – за века накопившихся слов!..

Что мне распутья кровавых следов Страстотерпца?

И застучит ли давно очерствевшее сердце

от простоты и помпезности разных Голгоф?..

 

…если забуду тебя… Гордых башен и стен

я навидался. И пусть сулейманово чудо

краше иных. Оттого ли тебя не забуду,

мимо Кремля пробегая под клекот сирен?..

 

Не оттого. Град не мертвых, но город живых,

город гортанного шума и жгучего света,

старых и новых друзей, а не вечных заветов,

снов и внезапных открытий в проулках кривых…

 

…если забуду… Я холил душевную лень

и неуменье скучать по оставленным градам…

Дар твой жесток – я не ведаю горшей отрады,

чем неспособность тебя позабыть хоть на день…

В Казимеже жили Zydzi…

В Казимеже жили Zydzi.

Торговцы, раввины, менялы,

Привычно довольствуясь малым,

Привычно боялись беды.

 

Башмачник, старьевщик, портной,

Питомцы традиции строгой,

Молились в глухих синагогах,

Мечтая о жизни иной.

 

Трудились, плодились, детей

Учили и сами учились,

Пока королевская милость

Хранила от вражьих затей.

 

В стенах своего городка,

В границах седого Закона,

За мощным щитом Ягеллона

Евреи цедили века…

 

Но время, как глиняный ком,

Меняло свои очертанья

В угоду неясным мечтаньям,

Нашептанным кем-то тайком.

 

Евреи новейших времен —

Юристы, врачи, музыканты —

Гулять выходили на Планты

И брали полячек в полон…

 

Не стало ни стен, ни щита,

Закон истончал до остова,

Но к Старой, Высокой и Новой

Упорно брела беднота.

 

А время от мыслей и слов

Корячилось, мялось, кривлялось.

Просрочена милость, и жалость –

Теперь не для «этих жидов»...

 

И Висла, как сказочный Стикс,

Застыла границею горя.

Евреев согнали в Подгорье,

Откуда уже не спастись…

 

…сегодня в Казимеже вновь,

Как в годы щедрот королевских

Готовится карп по-еврейски

И сыпется в цимес морковь…

 

«Эстер», «Рубинштейн», «Ариэль» –

Названья кафе на Шерокой…

А в Старой, Рему и Высокой,

Как в прежние дни канитель…

 

Следы! Все – одни лишь следы.

И гиду турист простоватый

Прошепчет: «…я слышал, когда-то

В Казимеже жили Zydzi…»

* * *

Не кричи ни в каком хоре,

Ни в каком строю не иди,

И дело совсем не в споре

С тем, кто шествует впереди.

 

Суть не в яростном повороте,

Чтобы с властью глаза в глаза,

Потому что вечное «против»

Не верней всегдашнего «за».

 

И вместе не значит – в массе,

И совсем не значит – как все.

Есть власть поважнее власти,

И ось – тверже всех осей.

 

И пусть вы веками порознь,

Пусть идущий лишился крыл…

Есть лишь ты и далекий образ,

Что тебя по себе кроил.

* * *

И кто поверит, что эта старуха

Когда-то носила мини,

Портвейн глотала единым духом,

Мяла плоть сигареты длинной,

 

Флиртовала, слушала Пресли

Или, допустим, Буна,

В подпитии пела блатные песни,

Мусоля гриф семиструнный?

 

И кто поверит, что тот дедуля,

Бросающий птичкам крошки,

Пел раньше “Girl”, а не «гули-гули»

И носил роскошные клеши,

 

Что он гордился джинсой голубою,

Читал Виана и Сартра?

И кто поверит?.. Да мы с тобою!

Но… это будет завтра.

Десять минут

Слово в ответ на слово –

Блеклых событий нить…

Десять минут, и снова

Нужно куда-то спешить.

 

Случай – на то и случай,

Вдруг – для того и вдруг:

Шанс показаться лучше

Или замкнуть круг…

 

Прошлое возвратимо.

Примешь его теперь

Или пройдешь мимо,

Плотно закрыв дверь?

 

Свыше не будет знака,

Снизу – тем паче, нет.

И десять минут всяко

Длинней десяти лет.

 

Итог – ничего, кроме

Вялого «…я был рад…»

И телефонный номер –

Цифр бесполезный ряд,

 

И пожеланья удачи

Мимо щеки скользнут,

И ничего не значат

Эти десять минут.

Отечество нам Вспольный переулок…

Памяти директора спецшколы №20 Антона Петровича Палехина

Отечество нам Вспольный переулок,

пятиэтажка с ликами великих

над входом. Сад, запретный для прогулок,

и разрешенный коридор… Мастики

неистребимые следы на форме,

впрочем, и без следов она была прежуткой.

Но мы – все соответствовали норме

и формой, и прической, и обуткой…

Да, верно, – сменной. Чтобы не следили

ученики по рыжим коридорам.

Дежурные учителя следили,

у лестницы застыв, за этим вздором.

И сам директор наблюдал привычно

у входа в школу, как за малышами,

за всеми нами. Чтобы всё отлично

(Хотелось бы!), и чтоб не нарушали…

И «здравствуйте» для каждого на входе,

и строгий взгляд – с макушки и до пяток:

«Наденьте галстук, вы не на заводе!»

«Подстричься!» «Где ты пуговицу спрятал?»

Вот педагога истинный образчик –

на улице, без шляпы, в снег и в сырость.

Он был хозяин школы, не приказчик,

туда начальством присланный на вырост.

Его боялись даже в министерствах.

И то сказать, кого ему страшиться?

Старик и партизанил с малолетства,

и лысой головы своей лишиться

мог в сталинские годы многократно,

ведь он всегда был на постах заметных

(хотя мечтал о школе). Вероятно,

есть истый путь у некоторых смертных…

А мы глушили этот страх ретиво:

вот на стене сортира хулиганом

стишок начертан о контрацептиве

(Пардон!) на голом черепе титана…

И нарушали! Очень! С чувством, с толком!

Опаздывали, врали и курили…

И многое вокруг – в труху, в осколки,

покорные своей растущей силе…

И друг за друга был всегда в ответе:

подсказки (ужас!) в тишине кромешной,

забытые уроки, в туалете

с чужой тетради содранные спешно…

Конечно, мы бранились и ворчали

на лысого тирана, голосили

про каторгу и прочие печали,

положенные школяру в России…

При этом посещали дискотеки

(устроенные в темном школьном холле)

и танцевали не под саундтреки

из «Зова» и «Мгновений», а все боле

под Скорпионс и прочий чуждый импорт.

Администрация на это закрывала

глаза, чуть поводок ослабив, ибо

Лицею вольность – пусть чуть-чуть – пристала.

А мы в бассейне метры нарезали,

в качалке гири тискали, краснея,

и в школьном (вы представьте!) кинозале

смотрели, скажем, мультики Диснея…

Сегодня от L.A. и до Полянки,

от Thames до Брюхина – везде родные лица…

Нет, все-таки за десять лет огранки

от камня можно многого добиться!

Антонова гнезда неблагонравный

последний выводок, из каменных шкатулок

(дома шесть-восемь) мы ушли в оправы.

Отечество нам Вспольный переулок.

Старый телефон

Звонит мой старый телефон,

звонок его звенит, —

и звук из нежилых времен,

и черный эбонит,

и десять букв — от «а» до «эль»,

впечатанные в диск,

и трубки тяжкая гантель,

и в трубке треск и писк.

И кто-то вякнет тенорком,

прокуренным и злым:

«Вы дома? Это управдом…

Дровишки подвезли…»

Затем за дверью стук сапог,

ответный сердца гром,

и черной тенью воронок,

мелькнувший за окном...

Но черный ворон каркнет вновь,

и друг издалека

мне прокричит: «Так ты готов?

Идем попьем пивка!»