Пой над отечеством...

Наши края соловьисты, лосисты,

много волков и овец.

Пой над отечеством, мой голосистый,

самый народный певец.

Русские дети сидят на диете.

Третьего Рима не стало на свете.

От Филомелы известия эти

примет монах Филофей.

Неразложимо сольются в дуэте

колокол и соловей.

 

Колокола упоенно запели

в поле, за лесом – в горах

зверь из-под дуба, тротил из-под ели,

в каждом укрытье Аллах.

Волки, герои, орлы, финансисты,

гранатометчики, рецидивисты,

братья Саддам и Сосо, баасисты,

плещут кровавой росой.

Пой над отечеством, самый басистый,

тридцатитонный Сысой.

 

В штатном режиме рифмуется с летом

лермонтовский лейтмотив.

Мы вразнобой распеваемся следом

за песнопеньями див –

в Тигр и Ефрат, полыхая устами,

гурии входят гурьбой.

Дышит космической бурей в пустыне

великолепный ковбой.

 

Тени проносятся – пеший и конный –

над Валериком, рекой.

Не переписываются законы

оной музыки – на кой?

Жизнь продолжается. Вопли и стоны,

бешенство и мордобой.

Пой над отечеством, тридцатитонный,

самый басистый, Сысой.

Тамань

В самом скверном из приморских городишек

вьется по ветру лиловый ломонос,

чешет в баню строй матросов-коротышек,

от жары ли, от муштры ли безголос.

Нет ни песен, ни победной эйфории

на суворовском подмытом берегу,

веет ветер по холмам Фанагории,

казаки решают темы на кругу.

Как придут сюда и сядут на Тамани,

дабы голос на лимане не ослаб,

и воздвигнут бронзу, песнь об атамане,

активисты Толстопят и Косолап.

Левый ус ему отхватит вражья пуля,

но народ ему приварит новый ус.

Из-за печки выйдет слава, карауля

прибывающий по морю левый груз.

 

Заночует ветер в крыше камышовой,

волны вечности в тумане шелестят,

и следят с надгробий эллинские совы

за течением людских и конских стад.

Отшипят в прибое пушечные ядра.

В синем море или прямо на земле

отпирует ушаковская эскадра

и Геракл отдастся женщине-змее.

Отдымится на земле сквозная рана.

Посреди наложниц, как заведено,

в затемненном помещении кургана

хлещет скиф неразведенное вино.

Никому не миновать земного лона.

Из-под лапы беломраморного льва

возникая, ионийская колонна

ткань летящего подхватит Покрова.

 

Никому я ничего не завещаю

за отсутствием чего-то, а пока

в белой мазанке всецело замещаю

штаб Тенгинского пехотного полка.

В царском городе ведет себя неловко

одаренный мальчик, норов обретя,

а в глуши юнца отыщет помиловка

по царапине от первого бритья.

Надо выкопать, наверно, новый ерик

или печку в старой бане затопить.

Влип в историю заезжий офицерик.

Обобрали и пытались утопить.

Остальное, разумеется, в тумане,

потому и звезд невидимых не счесть.

И за это ставят памятник в Тамани.

Скульптор Бродский. В этом тоже что-то есть.

Стояние под музыкальным киоском

Если поднимешь лицо к небесам,

в морду получишь: дождит.

Взгляд, пламенеющий по пустякам,

молнию опередит.

Льется невидимый зрителю пот,

свечки заоблачной воск.

Громом небесным исполнен, поет

мой музыкальный киоск.

 

Террористический вечер настал,

а не стреляет никто.

Льется доступная водка «Кристалл»,

перед атакой – по сто.

Из дому скрипку выносит пацан,

как на помойку ведро.

Вера Засулич и Фанни Каплан

входят на пару в метро.

 

Над головой нависает Генштаб,

слезы полковники льют –

черные розы надели хиджаб,

и соловьи не поют.

На музыкальном киоске навес,

а под навесом – герой,

пиво «Эфес» и протечка небес

связаны между собой.

 

Все перекошено. Правильный мент

ходит прямее штыка.

Нужен мне лишь музыкальный момент,

температура стиха.

Не на что сетовать, или пенять,

или вертеть головой.

Черт его знает, как это понять –

радуга над Москвой.

***

Встань, посмотри на часы – четыре утра.

Это галдеж за окном. Все молодежь виновата,

будит ни свет ни заря, однако вчера

что-то произошло сверх ожиданий и штата.

Ах, зазвонил телефон. Говорил не слон.

Не было в трубке, там, и посудной лавки.

Мой переулок цел. Отменили слом.

Правильно поступили в каком-то Главке.

С кем говорю? Неважно. С собой, с тобой,

и с золотым миллиардом, и с третьим миром,

и Провидение сотовой пользуется трубой,

и серафим не ограничивается эфиром.

Кто там висит на проводе? Не в петле,

слава те господи, и не на худшем сайте.

Сам я – сорвался, в общем варюсь котле.

– Будем дружить не против других? – Давайте.

Это не к нам залетает голая суперстар,

и не слепит глаза нам солнцевская каморра.

Кто-то звонил ко мне. Одинок и стар.

Крик за окном – продолжение разговора.

Полнолунье

Не хочу уходить, уезжать, прощаться.

Волчий глаз – единственый папарацци.

Можно жить одному, тайком.

Можно долго жить, потому что время

относительное, прямо скажем, бремя

по сравнению с вещмешком.

 

Позвоночник выпрямится, допустим,

и другие телу грехи отпустим.

Прямо в будущее влеком,

ствол сосны вовек не имеет право

плохо выглядеть, загнивать коряво.

Дятел ходит по нем пешком.

 

Раздается стук, на часы похожий.

Ты опять о времени, Господи Боже,

не Тебе говорить о нем.

Шаровая вселенная – Божий выдох

с незаметной стрелкой на общий выход

под невидимый метроном.

 

На дверях, еще помню, была филенка,

были двери засвечены, как фотопленка,

стерлись тени, ходя вдвоем

по маршруту, начавшемуся у порога,

на котором махала платком тревога

и платком покрывался дом.

 

Ничего, дорогая. Поплачь в платочек.

Там останется след запятых и точек,

обнаруженных под кустом.

Дева русская вправду была красива,

особливо там, где растет крапива

и полынь своим чередом.

 

Горы белых медведей при полнолунье

стали стадом сугробов, седых, как луни,

горе стало березняком.

Оставляя на стеклах рассветный иней,

продолжительный вздох о большой секстине

выбивает из горла ком.

В Абиссинии

В Абиссинии нет ни волков, ни пантер.

Не идет европеец на лов

черных львов, демонстрируя детям пример.

В Абиссинии есть Гумилев.

У него там семья и лачуга своя,

и ручной крокодил на реке,

и река, молодых бегемотов жуя,

говорит на его языке.

 

У него там семья, то есть несколько жен

и потомков не менее ста.

Каждый сын Абиссинии вооружен,

но похож на живого Христа.

Не похож на Христа лишь один Гумилев,

ибо рос на пещерном плюще

и привык перешагивать тыщи голгоф –

через горы шагать вообще.

 

У него есть привычка – не видеть гвоздей,

вбитых в руки и ноги людей,

ибо он предпочел разводить лебедей,

лебедей, лебедей, лебедей.

Ибо хобби его дерзновенью равно

мореплавателя и стрелка,

над которым течет золотое руно,

переделанное в облака.

 

Говорят, тяжело заболел Менелик,

говорят, у него паралич.

Гумилев говорит: не печалься, старик,

нынче Пасха, откушай кулич.

В той стране, где я весело жил до того,

крестный путь никого не влечет,

ибо в ней беспрерывно царит торжество

воскресенья, а гибель не в счет.

 

Говорят, Менелик не поверил ему

и в сердцах указал на вокзал,

но вердикт, обещавший суму и тюрьму,

Гумилева вовек не смущал.

Не указ ему негус, акула, нарком,

и, совершеннолетний на вид,

машет саблей, играя с любимым сынком,

деревянной – она не горит.

***

За полынью, выросшей на камне,

женская покажется рука мне,

вьющаяся на сухом ветру.

Если поцелую эту руку

да еще приму за мать-старуху,

губы от нее не ототру.

 

Потому как по одной из линий

восхожу к серебряной полыни

и рожден на камне, как не все.

В этой элегической балладе

нет, заметь, ни звука об Элладе

или о кровавом колесе.

 

Не затем, чтоб тучи слезы лили,

корни роз и луковицы лилий

на Казачьем рынке продают.

Или дело в запахе полыни?

В жили-были? По другой причине

чаще всего тучи слезы льют.

 

Но и мною высосано право

на тебя, великая держава

и победоносная латынь.

На седой санскрит, на дойч и руссиш.

На камнях, которых не раскусишь,

не имеет запаха полынь.

***

Никаких претензий. Никаких

просьб и пожеланий.

Ожиданий тоже никаких

в перспективном плане.

Никого на свете. Ничего

за душой, в кармане,

в важном интересе: кто – кого?

Видимо, Армани.

Подиум! А всякие козлы,

прочие уроды,

морды вроде нас, не доползли

до высокой моды.

Никаких претензий. Все о’кей.

В домодельной торбе

никаких товаров, никакой

горечи и скорби.