Объяснение

Щелк! – из книги, распахнутой неосторожно,

сиганул кузнечик и строит рожи.

Никому ничего объяснить невозможно.

Все – другие. Даром, что так похожи.

 

Все другие – за ним по столу и по шторе

кувырком, стучат по ушам колени,

верещат-трещат, как сухое горе,

убегают, будто от объяснений.

 

По рукам, по воздуху – взять их нечем,

угрызают слух, звенят плотоядно.

Несравненный толмач, иероглиф-кузнечик,

объясни мне то, что и так понятно.

 

Тишина скрипит. Голова пустая.

Ничего никому никогда без ошибки.

Звук молчит и строится, наезжая

с невозможной точностью дальней скрипки.

Барнаул

1

Сугроб ревел всю ночь. До самой крыши

засыпал сон, и синий свет в дому

откапывали утренней лопатой

с полоской жести на боку квадрата:

ворочался в окне кудлатый слон,

огромный, деревянный, настоящий,

подкованный гвоздем, таким блестящим,

что свет, скрипя, менялся слой за слоем,

за взмахом взмах – густое, голубое,

глухое – Божий мир смежен,

теплее, гибче – свет уже трепещет

в ресницах клейких, проступают вещи

по клеткам комнат – шах! – топочет слон,

и первый луч раскалывает сон.

 

Там свет еще, там снег еще валит,

там ходит деревянная лопата,

зарыт в сугробе ферзь, блистает гвоздь,

раскопки продолжаются, нас ищут,

свет переменчив, но всегда светло,

и с валенок у печки натекло,

и к варежке салазки примерзают,

язык – к железу – шах! – и свет в слезах,

и солнечные мальчики в глазах.

2

А качели прибиты в дверном проеме,

потому что – горло, вечный мороз,

потому что жизнь происходит в доме,

угольком отмечается зимний рост

от последней прогулки до первой прогулки

в неизбежном пуховом платке крест-накрест,

мимо трех собак в Страстном переулке,

в край поселка, по кромке хрусткого наста,

где встречает нас молочница Настя

и хлопочет, обухом вышибая

голубую глыбу со дна ведра,

где она сама на свет – голубая

в гуще снега и млечных осколках двора,

где мычащий пар из щелей сарая…

– Ты идешь?

– Сейчас!

– Ну, идем.

Идем.

Напрямик. Домой. Молочным путем.

Синий лед в авоське. Тепло, легко

тянет за руку бабушка, рассекая

в небесах замерзшее молоко.

Рябина

Вот стою, качаясь, ломаю ветки,

надувает снегу в разломы ветер,

а как жарко пели меня соседки

в барнаульском детстве в метельный вечер

за чекушкой теплой, под воскресенье,

головой склоняясь на стол с клеенкой,

нежно-хриплый, грудной и рябинно-тонкий,

невозможность, сила и наважденье.

 

До утра за стенкой втроем гудели

на хвосте недели, после работы,

заводили в пятый, десятый, сотый,

будто нету песен других, а этой –

что душе свободной от вашей свободы

в деревянном огнеопасном теле:

 

ой летит в метели беда на горе

а вьюга ягой а пурга ордой

Обь-река горит в ледяном загоне

бродит магма под вечною мерзлотой

рябь коры и красные грозди кори

рев корней и эхо в стволе и кроне

годовые кольца в смоле густой –

 

словно горло сдавлено широтой,

словно жизнь – дубовая авантюра,

словно в этой рябине назло счастливой –

вся великая русская литература

 

(с бесполезной женской инициативой).

Фонарики

                              Тане Бек

Я усну на левом

носом в колени

как без памяти

как запятой эмбрион

и войдут с припевом

пилигримы-калеки

снова клянчить свое

забивая сон

 

Всем-всем-всем

чего-нибудь не хватает

легионы локтей

и ртов и глаз

сводный хор

фрагментов людей

распевает

что история человечества

не удалась

 

Что затея жизни

не состоялась

что идея ночи

жало дня

я сжимаюсь в ноль

в раздраженье

в жалость

каждый первый встречный

жалит меня

 

И в каждом горит

разносветный фонарик

и каждый просит

и все должны

попрошайки земной

огибают шарик

как воздушный

с легкой

ночной стороны

 

Чередой вживую горящих точек

в чрево ночи Господи в чрево ночи

 

Посмотри же

вот я

точка

земля

голая глина

идеальный калека

Ты начни сначала

лепи с нуля

вырасти

сделай из меня человека

 

Своего человека

хоть одного

целого веселого летнего человека

кому

не надо ничего

               февраль 2005

***

шух-шух ветер шурует в травах

пыльные стебли путая переплетая

делит по ним идущих на правых и правых

делит лежащих под ними на атомы рая

 

в реках подземных гудит корневая медь

и, распрямляясь, трава начинает звенеть.

 

Так пустота в пустоте играет зазывно,

чистый звук из ничего извлекая,

верткий репей прыгает припевая,

мелкий сухой свидетель Большого взрыва

***

Жизнь не движется

стоит себе в одной точке

переминается с ноги на ногу чешет репу

а кругом господитвояволя птички-листочки

так и чиркают-чирикают по зеленому небу

 

А она ежится озирается словно

первый раз на свете живет и впрямь сробела

как сиделец кровный выпущенный условно

в этот день белый из смерти осточертелой

 

За спиной вечная вечность и все что было

впереди вечная вечность и все что будет

сквозь нее время со временной своей силой

а внутри нее море-море и люди-люди

 

Люди добрые! добрые люди? переживая

эту жизнь как ужас или привычку к чуду

или как всегда как лучшую здесь минуту

это я в зеленом небе стою живая

и машу – беги!

и я тебя!

не забуду!

***

у Марсия крепкая кость а копытца медны

а долгие острые уши не всем заметны

и сам он почти не заметен в толкучке воскресной

в январском гремучем Коломенском в музычке местной

лишь встречный флейтист припадая к волшебному пиву

пригубив прилично увидит прозрачную спину

прикрытую буро-кудрявой щетиной когда-то

а Марсий идет вдоль ларьков заводных до заката

и чутко вибрируют уши его ножевые

фильтруя ударные струнные и духовые

а Феб замечает врага и краснеет от гнева

и жизнь обнажаясь от скользких асфальтов до неба

краснеет краснеет и длится и длится краснея

и Феб шаролицый ревниво клонится над нею

в аллеях цепных карусели визжат улетая

смеются разводят руками разит шашлыками

на лавочках парочки смерзлись в кустах перепалка

о жизнь моя красная что тебе музыки жалко?

да сам он не знает любовью горит или злобой

вон луч снегирем забарахтался в лоне сугроба

вон смотрит на солнце закатное красный прохожий

свободно

как всякий счастливец без кожи

***

               Жаль земного поселенца!

                     Баратынский

 

Легкий друг мой, залетный друг,

маленький веселящий дух,

ранний свет вокруг трепыхающий,

дух, захватывающий дух

хрустом в горле, сверлом в виске,

хитрой скрипочкой вдалеке,

 

дай, пока не трубят: пора,

надышаться тобой с утра.

 

Над попавшею в сеть землей

сквозь ячейки-узлы вестей

бранный вихрь, ураганный сбой

отряхает листву людей,

солнце катится на восток,

эхо – долгое, как в горах,

о, позволь мне хоть раз, браток,

поболтать с тобой просто так.

 

Уморительный дух живой,

зажигательный вестовой

крутит огненную восьмерку

над развинченной головой –

золотая моя юла,

дай мне тихо сказать: ура,

 

что б там ни было впереди,

не печалься – лети.

Сахалин

Только по воздуху. Воды здесь

рыхло-ухабисты, кряжисто-серы,

воздух висит, не касаясь терры, –

веры и электричества взвесь.

Пока беззвучная взвесь.

Иди

по этому воздуху на этой нитке,

в замкнутой глухо стеклянной кибитке

с красно прилипшим листом впереди,

выше всех городских крыш,

крон, и маковок, и антенн, –

фуникулер выправляет крен,

дрожит, ныряет и режет тишь,

в провод вытягивая звук,

жаркий железный межреберный стук.

Дух перехвачен, охвачен дождем,

сопок загривки распластаны близко

в южных подробностях Сахалинска,

в крупных каплях на лобовом.

 

Дверь отъезжает с пробным щелчком,

вспоротый воздух идет на таран:

именно с этой сдуваемой точки

можно увидеть, как молча топочет,

жизнь гремучую обнимая,

страстно пляшущий океан.

***

Оле Добрицыной

Стрелка солнца обломилась

               радугой мгновенной

выгнул жилистую спину

               лист обыкновенный

и на нем полузеленом

               с желтого края

просияла половина

               капли золотая

так

что сплавился прозрачно

               в половине этой

целый свет и засветились

               все детали света

так

что было есть и будет

               блик одновременный

в полукапле-полуточке

               полудрагоценной

так

что все недо-уменья

               недо-разуменья

выжег фокус натуральный

               моментальный луч

               скандальной

               ясностью свеченья

 

Лист прожженный содрогнется

               и легко от края

оторвется капля солнца

               длинноклювая литая

                              на лету сверкая