Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Эдуард Бобров

«Индо взопрели озимые...»

В своей статье «Польза красоты и красота пользы» он тянет современного человека в языковую архаику, простонародное косноязычие, невыразительность, искусственность слов и выражений, которые давно вышли из ежедневного употребления, ушли в прошлое. Посудите сами, ну кто сегодня употребляет такие слова как: «укорливо», «биясь», «насельщики», «мужичонки и бабени», «иструхнет», «ествяный» и так далее и тому подобное. Откуда, из какой глубины веков набрал автор этих псевдорусских слов и выражений, да еще призывает нас, современных писателей и читателей, пользоваться ими? Неужели он, приходя, предположим, в редакцию ЛГ выражается примерно так: а пошто вы, мужичоночки да бабени, рассупонились тут в годовщинок прихилки в простеце (все слова из статьи Личутина)?

Мне показалось, что его статья, верная в принципе, о бережном отношении к языку, неверна в главном — сохранять в литературе архаичные словечки и выражения. Зачем, спрашивается? Может, они годны для деревенской прозы, для деревенщиков, которые хотят прибавить колорита своим произведениям? Автор как будто бы заботится о «мужичоночке», который прежде трудился на своем наделе, но ведь не только барских наделов нет, но даже сел в прежнем понимании нет, более того, давно нет некогда существовавших колхозов, но появляются современные животноводческие центры…

Статья В. Личутина показалась мне искусственной, какой-то выморочной, неестественной, тянущей нас в дремучее прошлое. Да, многое сегодня изменилось, в нашу жизнь вошли интернет, современное делопроизводство, модемы и факсы, вошли слова-американизмы — и в этом нет ничего плохого. Нельзя же сегодня жить в восемнадцатом веке и выражаться непонятно и туманно: «ненажористо», «упадает в мороке», «повыгарывали», «словыга» — несть числа этим пропавшим из нашей жизни архаизмам, все это игра в старину. Уже Пушкин так не писал, хотя и прошло со времени его творений почти полтора столетия. Наоборот, Александр Сергеевич не боялся вставлять в свои произведения французские и английские слова и выражения: денди, брегет, сплин и прочее.

В свое время критики издевались над фразой некоего писателя-деревенщика, который, подстраиваясь под якобы крестьянский говор, писал: «Индо взопрели озимые…» Когда это было? Но курилка еще жив. Ну как можно понять слово «пыщаться»? Может, пыжаться?

Год русского языка, как мне кажется, не в том, чтобы пропагандировать давно забытые и вышедшие из употребления слова, а скорее для того, чтобы способствовать изучению русского языка в мире и, особенно, в ближних странах, где националисты хотят избавиться от вековой традиции говорить и читать по-русски. Вот в чем суть. Пусть в других странах больше читают на русском, изучают его, приобщаются к современной русской культуре. В этом задача. А всякие «индо взопрели», «жесточь», «удрученный кукишок» и прочее, и прочее — все это лишнее, наносное, не свойственное современной русской литературе. Не надо тянуть нас в архаичность, в глубину веков, в косноязычие.

Ирина Голуб

Тропинка по краю сознания

О романе Натальи Стеркиной «Соучастница» (Москва, МИК, 2008)

Была юность, и был роман. И был — роман. В строчках и символах, в коллизиях и аллюзиях запуталась, закуталась, зажила главная героиня романа «Соучастница» — Ирина. Проходят годы, меняются обстоятельства-декорации, да, впрочем, декорации-то одни и те же, просто выходят на сцену одни персонажи, сменяя других, выносится-вносится реквизит, варьируется музыка. Калейдоскоп увлечений, поиск страсти, нерва, тонуса. И расставленные точки-образы: дети, родители, подруги, сосед. Эти — более-менее неизменны, связанные пунктирами-дефисами звонков, созвонов, перезваниваний. Кафе-вернисаж-кофе-настойка-сон. Бег. Побег? Отчего? От чего?

Осколки той, судьбоносной, как оказалось, рукописи, того романа заставляют Ирину остановиться, мучительно вовлекают в распутывание странных, на первый взгляд, узлов, тугих, слипшихся колец судьбы. И ставшее привычным круговращение стопорится, сбоит, картина расплывается, нити то рвутся, то затягиваются удавкой, точки начинают смещаться, картина более-менее привычного мира дробится и расслаивается. Каждая привычная точка меняет свое место, да и не точка это уже – полноценный фрагмент, вырастающий в самостоятельное полотно, на котором, в свою очередь, появляются новые, порой неожиданные детали. И каждое такое ветвление режет, морочит, сбивает — ее, человека, казалось, привычного к калейдоскопу с его постоянно рассыпающимися пестрыми, лучистыми детальками.

Продираясь сковозь этот цветной вихрь, сквозь обрывки старых связей и налет новых, Ирина пытается разобраться в себе — вроде такое естественное, житейское занятие, но... Кто она — персонаж романа или личность? Отведенная этому персонажу роль становится более полнокровной данностью, сминает все другие варианты предположительного бытия. «Вечная соучастница» — такой приговор выносит себе героиня-героиня. Вечная героиня, но своего ли романа?

Пересматриваются связи и привязанности, активность и бодрость сменяются бесконечной апатией, бредом... Катарсис — почти сумасшествие, почти разрыв, бесконечное разочарование, темень и муть, но все же, все же...

Наверное, осень наводит на размышления о бренности сущего, заставляет хотя бы попытаться подвести итог, вернуться — к себе, к жизни, тропой по краю сознания, аллей, вымощенной тлеюще-золотыми листьями, — через арку задумчивых кленов — домой.