Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Евгений Минин

Жаль, не свободен мир от пут

Сентябрьское солнце

Сентябрьское солнце —

как мамина ладонь,

И ощущаешь вновь ее

прикосновенье,

Ах, глупенькая пташка

на ветке, не долдонь,

Не трогай тишину,

и этот день осенний.

Я тот же, что и был,

сентиментальней лишь,

Но слышу, как душа

играется годами…

И мамина ладонь!

И я опять — малыш!

Но не прижаться к ней

солеными губами.

Лошадь

Лошадь выпрягли старую, бросили в поле,
мол, свое оттаскала, теперь бей баклуши,
и траву ешь от пуза, и спи аж до боли,
заработала, мол, пансион свой старуший.
А она за повозкой бежать — непонятно,
как могли?
Я – сильна!
Я – стальная натура!
Так возница кнутом ее выгнал обратно,
живо в поле, гуляй!
Эко, старая дура!
И стояла она одиноко и горько,
на глаза набегала соленая влага,
надорваться бы ей на какой-нибудь горке,
или с хрипом сорваться с крутого оврага.
И стояла она на крутом косогоре,
велика, непонятна в душевном ненастье.
Может, сдохнуть на воле —

великое горе.

Может, сдохнуть в повозке —

великое счастье.

 

* * *

«Век-волкодав» как прежде лют,
опасней всех зверей!
Я знаю, что меня убьют,
за то, что я - еврей!
Не много в жизни я успел,
немногое постиг,
но смотрит на меня прицел —
и выбирает миг.
Со дня рождения за мной
всегда следит втайне.
кто назначает срок земной
кто скажет это мне?
Жаль, не свободен мир от пут.
мудрей не стал, добрей.
Молчу и знаю, что убьют,
за то, что я - еврей!
Когда свинцовый сувенир
залепит смертью рот,
то лишь тогда узнает мир,
что он во мне умрет.

Осеннее

Как-то незаметно станет тяжко,
Вроде изменений внешних нет,
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданьи завтрашнего дня.
Это значит осень наступила,
Наступила прямо на меня...

* * *

Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад желтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок —
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую черную птицу —
Занесенною стаей на Ближний, но дальний восток.

* * *

Наступает время — пропасть,
раствориться,
сгинуть навеки
Словно кролик удаву в пасть
ухожу из небесной опеки.
Немотою заклеен рот,
смертный холод скользит по коже…
Боже, я у твоих ворот,
постучать не решаюсь, Боже…

* * *

переводим время зимнее на летнее
переводим время на дела пустые
а потом минуты бережем последние
опустели души и глаза остыли
значит в этом смысле все в одной цепочке
думаем гадаем долго чешем темя
так что в знаменателе все мы переводчики
переводим время
переводим время

Разговор с землей

С ветви падая баскетбольно
ранит Землю созревший ранет.
Наклонюсь

и спрошу ее: «Больно?»

И Земля мне выдохнет: «Нет!
В моём теле – одни катакомбы.
Не поймете в своем кураже,
после вашей атомной бомбы —
ничего мне не больно уже!»

…обними меня покрепче…

…обними меня покрепче может завтра не наступит
темнота закрасит окна будет ночь и снова ночь
обними меня покрепче может завтра грянет ветер
как пушинки унесет нас друг от друга вдаль и прочь
обними меня покрепче буду врать что на работу
что на службу что за хлебом ни за что не отпускай
обними меня покрепче обними меня покрепче
обними
меня
покрепче
Герда-Герда
я твой
Кай…

Леонид Словин

Свой среди чужих

Рассказ

И вот, словно прожив несколько жизней, я снова на углу Свердлова и Долматова в Костроме, у двухэтажного здания, где прежде размещалось 1-ое отделение милиции. Только вход теперь со Свердлова, и это поначалу сбило с толку. Раньше дверь находилась на самом углу.

Пуст вестибюль, где прежде была дежурка. Но сбоку все те же два лестничных марша под прямым углом друг к другу и все то же, дореволюционного литья, витое ограждение. За последней ступенькой на втором этаже дверь. Она и раньше была.

Новые вывески: «Начальник областного управления хлебопродуктов», «Приемная»...

На месте «Приемной» была Ленинская комната, не раз я и другие опера спали тут летними ночами перед выездами на обыска и задержания. Подшивки «Северной правды» и «Молодого Ленинца» служили нам матрасами и подушками...

Коридор перед «Сектором учета» чистенький, крошечный, ничем не напоминает тот, войдя в который впервые, я сразу ощутил беспокойство, увидев несколько темных личностей, в молчании сидевших вдоль стен.

На рассвете того дня в Березовой роще задержали группу квартирных воров, пьянствовавших по случаю удачной кражи. Часть задержанных отправили в вытрезвитель, других разобрали по кабинетам, третьи — ждали допроса в коридоре, размещенные на расстоянии друг от друга, чтобы исключить общение.

Едва я представился, капитан Абрамов — болезненного вида, с капельками пота на лбу — сходу показал на меня одному из оперов, высокому мрачноватому парню.

— Бери новенького. Привезете тех двоих из вытрезвителя…

— Понял, — опер даже не взглянул в мою сторону. — Погнали…

На Свердлова нас ждала синяя с полоской линейка, которую в народе называли «раковой шейкой».

Вытрезвитель размещался на склоне холма — в Мучных Рядах, памятнике городской архитектуры восемнадцатого века.

Доставляя свой неспособный к самостоятельному передвижению груз, милицейские водители подъезжали к дверям. Для этого приходилось огибать целый квартал. Зато потом они останавливали свои «раковые шейки» на вершине холма и протрезвившиеся клиенты вытрезвителя поднимались к машинам своим ходом.

Так было и в этот раз.

Линейка осталась на холме, мы с опером спустились ко входу. За всю дорогу мой спутник не перемолвился со мной ни одним словом. Ему наверняка было известно, что я вчерашний адвокат, только что принятый в милицию. Презреннее адвоката в глазах ментов был только сам преступник. Опер ничего не знал о том, как я рвался в уголовный розыск, и что в моей биографии тому каждый раз препятствовало.

Внутри помещения, напоминающего цементированный подвал, опер и дежурный по вытрезвителю быстро покончили с формальностями, заговорили о своем. А в глубине бывших торговых рядов раздался звук отпираемого замка. Послышались неспешные шаги.

Звероподобный голый мужчина, вошедший в помещение, выглядел колоритно: плечи, руки — все в наколках. Женщины с рыбьими хвостами, могилы с крестами… Столь же живописно были украшены ягодицы. При ходьбе кошка, изображенная на одной, хватала убегавшую мышь, красовавшуюся по соседству.

Мужчине передали одежду, но он не спешил. Тщательно, над столом дежурного, выбил пыль из каждой вещи. Трусы, носки…

Тем временем вывели второго — щуплого, без татуировок. Тот быстро оделся и вместе с нами ожидал, пока первый закончит свой туалет. Время шло. Опер посмотрел на часы:

— Возьмешь его! — Он показал на расписанного, в наколках, уголовника.— Пошли! — приказал второму.

За ними хлопнула дверь.

К такому обороту событий я не был готов.

«Выходит и здесь тоже?! Каждый за себя?!»

Это были мои первые часы в милиции, куда я так рвался…

Дверь вытрезвителя хлопнула снова — теперь уже за моей спиной.

Мы двинулись к машине.

Вокруг было незастроенное пространство. Я не видел ничего, кроме урки, который шел впереди, и ежесекундно ждал удара, о котором столько слышал — двумя расставленными пальцами по глазам.

На этом моя служба должна была завершиться.

Первый день в милиции, он и последний...

Но уголовник все не решался. Шаг за шагом мы приближались к вершине холма. Опер уже посадил своего хиляка в кузов, молча курил у машины.

«Вот и мы!»

Все обошлось. Быстро доехали до отделения. Дежурный принял доставленных. Мой неулыбчивый хмурый спутник быстро исчез, мне тоже нашлось занятие…

Через неделю-другую я случайно, нос к носу, столкнулся на улице с уголовником, которого в тот день вел к машине. Его не арестовали. Равнодушно взглянув в мою сторону, словно видел впервые, он прошел мимо. Я тоже ничем не показал, что знаю его.

Летели дни. Мое адвокатское прошлое забылось, меня причислили к уголовному розыску — высшей знати ментовской конторы, голубой крови милиции. Я был допущен в ее святая святых — к оперативной работе…

Ни в одном детективном рассказе не найти даже намека на профессиональные приемы раскрытия преступлений. Успех в них приписывается обычно интуиции следователя, его необыкновенной наблюдательности, способности логически мыслить.

А тут…

Короче: вооруженный новыми знаниями я быстро вычислил, что настоящего преступника из вытрезвителя тогда конвоировал мой мрачный неразговорчивый спутник.

Я же шел позади друга.

Мне ничего не грозило.

Эфраиму Бауху — 75 лет

Имя писателя Эфраима Бауха хорошо известно российским читателям.

Еще в молодые годы он стал автором нескольких поэтических сборников — «Грани» (1963), «Ночные трамваи» (1965), «Красный вечер» (1968), «Метаморфозы» (1972), окончил Высшие литературные курсы, приобрел заслуженный авторитет у критиков и коллег. Внешне ничто не предвещало крутого поворота в его судьбе. Однако в конце семидесятых годов минувшего столетия он переехал в Израиль: стихи, конечно, писал и там, даже издал поэтическую книгу «Руах», но в основном перешел на прозу. Баух начал работать над грандиозной семилогией «Сны о жизни» — многотомной эпопеей, которую завершил недавно романом «Завеса» (2008). В 2002 году в популярной серии «Мастера современной прозы» московского издательства «Радуга» вышел роман «Пустыня внемлет Богу», посвященный библейскому пророку и законоучителю Моисею. Эта книга по праву вошла в «золотой фонд» современной литературы на русском языке.

Любимый жанр писателя — интеллектуальный роман-притча. Однако он также автор многих очерков, статей, эссе, посвященных широкому кругу проблем философии, истории, культуры. При этом Баух много и плодотворно переводит книги наших современников, а также классиков литературы прошлых лет. Диву даешься, как он все это успевает при огромной загруженности общественной и издательской работой!

От всей души поздравляем председателя Федерации союзов писателей Израиля, председателя израильского отделения Международного ПЕН-центра и автора нашей газеты Эфриима Бауха с 75-летием! Доброго здоровья Вам и Вашим близким, дорогой Эфраим, новых духовных свершений и творческих побед.

Редакция газеты «ИНФОРМПРОСТРАНСТВО»