Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2007

Евтушенко о Левитанском
Слово поэта

Юрий Левитанский

Я познакомился с Юрием Левитанским очень давно, в пятьдесят четвертом году.

Я приехал тогда на свою родину, станцию Зима, побывал в Иркутске и, естественно, познакомился с ним, потому что он был в ту пору лучшим иркутским поэтом.

Впоследствии меня поражало в нем чувствительное отношение к появившимся тогда поэтам новой волны — «шестидесятникам». Мы многому учились у фронтового поколения, лучшие из них, в том числе и Левитанский, учились у нас — в частности рифмовке. Левитанский совершенно блистательно усвоил ассонансную рифмовку. Я имею в виду рифмы, которые вообще-то были еще у Пушкина и даже в русском фольклоре. Левитанский усвоил этот способ рифмовки, и его стихи выглядели стихами поэта, близкого нашему поколению, — всегда обогащает общение с молодежью. Ему была дорога не его личное стихотворчество, а поэзия сама по себе, ее способность трогать душу, воспринимать мир метафорически. Я бы не сказал, что его дарование было гражданственным, он был поэтом лирическим.

У него была очень сложная жизнь, сложная, потому что он часто влюблялся. И он никогда не был циником в отношениях с женщинами. Он был несколько раз женат, появлялись дети, все это требовало хлопот. Нужно было менять квартиры, как-то устраиваться. У него вечно не хватало денег. Я его иногда подкалывал в связи с тем, что он слишком часто ноет насчет своей личной неустроенности. Я говорил: «Ты же сам виноват!». А он отвечал: «Ну что ж делать, Женя, ну я просто влюбился». И это было действительно обезоруживающе. Он не был никогда вульгарным бабником.

Юра был честнейший человек. У поэта обязательно, независимо от его жанровых предпочтений, должна быть гражданственность. И вот Юра, подписывая письма в защиту тогдашних диссидентов, постоянно находился в опале. У него останавливали книжки, запрещали выступать, не давали выходить на какое-то заметное место в литературе, — вот это была его гражданственность. И такой видится его смерть. Он пал как солдат на поле битвы.

…Вот, наконец, ему решили дать Государственную премию, что для него было просто спасением — у него совсем не было денег. И как раз это совпало с войной в Чечне. Я уже с самого начала выступил против Чеченской войны, отказался от ордена, который должен был мне вручать Ельцин. Для него, конечно, важна была не сама премия, а те деньги, которые ему причитались, — они бы его выручили… И он страшно мучился, он не хотел брать эти деньги. Но я ему сказал: «Юра, да плюнь ты, в конце концов, — за всю твою жизнь, за твое честное отношение к профессии государство просто твой должник». Он поступил так, как не поступил ни один человек. После того, как все — некоторые даже слишком высокопарно, некоторые униженно — поблагодарили за награду, которую вручали в присутствии президента Ельцина, Юра произнес речь… И это был единственный случай, когда в речи человека, только что получившего Государственную премию, прозвучала критика в адрес президента. Да какая критика — по поводу самого, так сказать, главного политического вопроса, по поводу войны в Чечне! Юра разговаривал с ним как фронтовик. Ельцин не воевал на фронте, и Юра говорил как старший. Достойно, ни кого не оскорбляя, он потребовал остановить войну, но не крикливо, а со всем своим опытом фронтовика, знающего цену человеческой жизни… Потом Юру пригласили в здание московского правительства перед какими-то, кажется, выборами, когда о писателях вспоминают, чтобы привлечь их голоса в пользу той или иной стороны. И вот он опять заговорил о том, что эту войну пора кончать. И больное сердце не выдержало, и он, так можно сказать, — погиб как солдат. Я был тогда в Соединенных Штатах и прилетел на его похороны. Вот стихи, которые я читал у гроба:

Юра не был диссидентом, но он защищал людей, которые сражались за свободу слова, за развитие демократии в нашей стране и очень расстраивался, когда все стало происходить не так, как нам когда-то хотелось. Вот поэтому он счел своим гражданским долгом высказать свое мнение. Это трагическая, это героическая смерть…

А теперь я хочу рассказать о своей вине перед Юрой. Вы знаете, когда я составлял антологию («Строфы века» — ред.), я настолько обожал его стихотворение «Сон о рояле», что мной овладела ошибочная идея. Мне многие стихи его нравятся, но я хотел это стихотворение как-то выделить, да так, чтобы не возможно было его не прочесть. И я решил это стихотворение включить только одно… Но, даже обидевшись и позвонив мне, он меня никак, ничем не оскорбил, ни одним словом. Он просто сказал: «Жень, ну неужели ты не нашел что-нибудь еще, неужели только одно стихотворение хорошее я написал». Я ему объяснил, в чем дело, но все-таки у него осталась, конечно, обида на меня… То стихотворение — «Сон о рояле» — это шедевр, но у него есть еще другие очаровательные стихи, которые люблю.

Мы очень часто выступали вместе на разных вечерах. Я много его стихов печатал, когда был членом редколлегии «Юности». Почти вся книжка «Кинематограф» прошла через журнал. Я знал наизусть многие его стихи, он знал наизусть мои. Он всегда их читал, расстраивался, что-то ему нравилось, что-то нет. У нас были дружеские отношения, между нами и поэтами-фронтовиками не было границы.

Я задаю вопрос, почему сейчас нет таких крупных, национального масштаба молодых поэтов. Никого не назову, кто заслуживает звание поэта, ну пусть не мирового масштаба, но хотя бы национального. Таких просто нет. Почему? Потому что постшестидесятническое поколение захотело перепрыгнуть через нас, как будто нас не было. И начали с «геростратизма». Они хотели перескочить, — так не бывает в литературе. Поэт на пустом месте не возникает. Вот Маяковский и его товарищи заявили, что сбросят Пушкина с парохода современности. На самом-то деле, конечно, Маяковский продолжал традиции Пушкина, знал на память его стихи километрами. И сам Пушкин тоже не человек ниоткуда. Посмотрите, сколько вариантов «Памятника» было прежде написано другими поэтами. Он же все это знал прекрасно и читал всех своих предшественников.

Я помню необыкновенные приключения с Юрой в Сибири, когда я приехал в 54-ом. В Иркутске была одна легендарная машина… Эту машину солдаты захватили с фронта, прямо с берегов Эльбы. Когда они братались с американцами, пили виски и водку из горла, обнимаясь в воде, американцы — может, спьяну, а может, и от эйфории победы — подарили этим ребятам «амфибию». Военная машина, она походила достаточно, и в ней были пробоины от пуль, но все-таки она была еще в хорошем состоянии. И каким-то чудом они прямо с берегов Эльбы доехали до Иркутска. Это были ребята, совершенно не связанные с поэзией, — фронтовики, лихие, отчаянные сорвиголовы. И что мы только не творили с этой «амфибией»! На ней можно было даже прыгать с обрыва: мы плюхались в реку, «разбежавшись» с горы, и она погружалась вся, а потом выныривала. Это было что-то феерическое, когда мы разъезжали на ней!

Я помню, — у нас было очень хорошее настроение; у Юры как раз книжка новая вышла, я какие-то свои стихи читал. Мы просто останавливались на улицах и читали с этой «амфибии» — и Юра, и я; его знали хорошо, меня знали меньше тогда. Он был примечательным человеком — первым иркутским поэтом! У нас была канистра спирта, и мы всех подряд угощали, всех, кто подходил, кто хотел к нам присоединиться. Это была какая-то сказка! И это не было вульгарным пьянством, это была настоящая русская гульба. Может, подобной эйфории я больше никогда не испытывал: я тоже как будто чувствовал, что на этой «амфибии» доехал аж с берегов Эльбы сюда, на свою Родину. Это незабываемо. Я ужасно расстроился, когда, однажды приехав, узнал, что машину эту доломали и разрезали на куски. Всему приходит конец. Так жалко было, — ее нужно было оставить в музее навсегда.

А Юра тогда уже жил в Москве и очень скучал по Сибири.

Стихотворение о войне «Ну что с того, что я там был…» написано от имени всего поколения. Каждый из них мог бы поставить под ним свою подпись — и Межиров, и Семен Гудзенко, и Витя Урин… Под ним могли бы подписаться, не в смысле стиля, а в смысле ощущений, любой — и Миша Луконин, и Слуцкий, все лучшие. Он за них за всех написал это стихотворение… Люди нашего поколения «шестидесятников» тоже знают, что такое война. Мы тоже захватили войну, мы увидели ее глазами детей. И я горжусь одним из самых своих высших достижений, когда стоял ну пусть с наивным ведерочком, с песком и с лопаточкой, и все-таки стоял и дежурил на крыше одной из московских школ при первых налетах. И даже в тылу мы помогали фронту всем, чем могли.

Люди, которые это стихотворение критиковали и нападали на него, говорили о том, что это значит — «я не участвую в войне, она участвует во мне»! Это метафорическое стихотворение: он все помнит, ничего не забыл. Если человек пишет, что «я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу» — он все это помнит, все это в нем живет, каждый день повторяется. Он ее хотел бы забыть, да не может. Они не понимают, эти люди, просто не понимают, что такое поэзия…

Такая уж была война, война — это горе. И меня тоже упрекали за «ханжество». Я про войну написал и сказал, — проклинаю за то, что случилось, и спасибо за то, что была. Почему спасибо? Потому что война помогла людям обрести чувство единого народа, чувство Родины. После всех обид, после преступлений перед народом, которые совершил Сталин и его приспешники, упрятав лучших людей за колючую проволоку или расстреляв без суда. Поэтому людям дороги воспоминания о войне… Это очень сложные отношения с войной — всегда и не только в нашей стране, везде тоже самое, везде встречаются те, кто воевал вместе, и тянутся друг к другу, потому что никто не может понять друга, как они, прошедшие сквозь этот ад.