Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2007

Лев Аннинский

Комментарий к чувствам, а не мыслям

Лев Аннинский

Несколько слов, предваряющих мое письмо.

Руслан Киреев — яркий прозаик (говорю это ответственно, потому что писал о его повестях) опубликовал в журнале «Знамя» (№5-2007) интереснейшие мемуары, в которых есть глава, посвященная персонально мне. В этой главе один из самых интересных эпизодов — поездка группы столичных литераторов в Нижний Новгород «на заре Перестройки» (с нами ехал и прибывший из Америки Наум Коржавин, которого нижегородцы встречали с подчеркнутым почтением). Мое состояние в той поездке описано у Киреева весьма проницательно:

«Пожалуй, его можно назвать фаталистом, но, в отличие от лермонтовского фаталиста, он способен испытывать если не страх, то острое беспокойство. Правда, я видел его в таком состоянии только однажды — в декабре 91-го, когда Советский Союз доживал последние дни. В Нижнем Новгороде было это, куда нас пригласили местные предприниматели, уже пообросшие некоторым жирком. Услышав по радио в своем гостиничном номере, что в Тбилиси штурмуют Дом правительства, а в Москве участники так называемого марша голодных очередей окружили Останкинский телецентр, требуют прямого эфира, спешу в местный Дом архитекторов, где нам выделена просторная комната... Сидим, шлифуем обращение к Ельцину с просьбой защитить прессу, над которой нависла угроза финансового краха, как вдруг вбегает бледный Аннинский. “По телевизору, по обеим программам — классическая музыка!” После августовских событий не прошло и четырех месяцев, и всем памятно, что означает на советских просторах внеурочный Чайковский. Бледный, растерянный, испуганный Аннинский... Испуганный! Таким, повторяю, я видел его лишь однажды, но этого достаточно, чтобы усомниться в его непрестанных, столь шокирующих собеседника заявлениях, что ему, в принципе, все равно, какая власть на дворе, работать при любой можно».

Можно. Ни от этого убеждения, ни от тогдашнего испуга не отрекаюсь. А вспоминаю всё вышеизложенние, чтобы был ясен контекст моего письма Руслану Тимофеевичу.

Руслану Кирееву, автору повести «Пятьдесят лет в раю»

Дорогой Руслан Тимофеевич!

Не дожидаясь полной публикации Вашей повести, прочитал в номере 5 главу, посвященную мне – с интересом и удовольствием. Всё при вас: проницательность, юмор, слух ближний (звон вилок и ножей на столах в Нижнем, где мы учимся гласности), слух дальний (звон вилок и ножей из Беловежья, гда разделывают Советский Союз). Этот «саммит» в Нижнем - яркий эпизод у Вас, и поскольку я там действующее лицо, хочу дополнить картину.

«В Нижнем во время застолья, когда Лев Александрович вдохновенно произносил тост, переходящий в маленькую речь, Наум Коржавин, несколько дней назад приехавший из своей Америки, что-то громко сказал соседу по столу – слишком громко. Но сбить Аннинского не так-то просто. «Наум Моисеевич реагирует на мою мысль», - с удовлетворением констатировал он. «Вернее, на отсутствие таковой», - так же громко или, пожалуй, ещё громче парировал заморский гость и опрокинул рюмочку. Наступила тишина. Но даже Лев Александрович не нашелся что ответить».

Всё правильно. Я настолько растерялся, что только и смог сказать себе в ту секунду: при нём я больше вообще не раскрою рта! Зарока хватило на сутки. Сутки спустя - пресс-конференция. Мы все сидим в президиуме, ждем вопросов. Встает какой-то человек поднимает руку и обращается ко мне:

- Л.А., вчера вам помешали высказаться, договорите.

Ну, я встал и договорил. Это была минута счастья для меня. И она психологически венчает историю. Никаких особенных «мыслей» у меня в тот момент действительно не было: я был потрясён той легкостью, с какой оказалось возможно в Беловежье отменить целую страну (мою страну), и конечно, в этом состоянии мне было не до Коржавина, но и его логику я могу восстановить задним числом. Поездка в Нижний – это его первый триумф при возвращении из эмиграции, Наума Моисеевича чуть не на руках носили в Нижнем, и, разумеется, он охотно объяснял нам всем, что произошло и что дальше делать. Когда оказалось, что и у нас есть на этот счёт свои реакции (скорее чувства, чем мысли, - это так), Наум Моисеевич почувствовал законное раздражение.

Что и выразилось в точно описанной Вами сцене, каковую я рискнул дополнить и откомментировать.

Крепко жму руку!