Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2008

Татьяна Анчугова

Песни нашего двора

Хочется вспомнить ту масскультуру, которая с легкой руки Марка Розовского, после его одноименного спектакля, получила название «Песни нашего двора». Стихийный песенный «бум» прошлых лет вовлекал в сочинительство разные слои населения. Самодеятельная песня сплачивала людей в единую семью, поднимала настроение и вместе с тем являлась выразительной формой высказывания на запретные темы.

В нашей «коммуналке» почти в каждой семье был патефон с набором пластинок на свой вкус. Диапазон звучащих в квартире мелодий был необычайно широк. У слепой тети Насти комната наполнялась дыханием деревни, когда заводили наивные простодушные песни в исполнении хора им. Пятницкого. Ходили к тете Насте слушать всеобщего любимца Леонида Утесова. Многие его песни «на злобу дня» давно забыты, но не забыт «хит» (хотя этого слова тогда не знали) «Всё хорошо, прекрасная Маркиза!». Этой фразочкой перебрасывались по сотне раз в день. Позже нашими умами завладел его «Одессит – Мишка».

Отсюда потянулась ниточка наших последующих увлечений одесской тематикой, но до этого было еще далеко…

У моего отца были пластинки Вадима Козина и Изабеллы Юрьевой, Тамары Церетели и Георгий Виноградова, очень популярного тогда Иван Жадана (в войну оказавшегося на оккупированной территории и вынужденного покинуть родину). Слышанные мной с пеленок «цыганские романсы» (как оказалось, сочиненные русскими поэтами и композиторами) я называю «мои колыбельные». В более поздние годы они не раз возникали на моем пути в ином ракурсе.

Помню, как нас до слёз трогал романс Козина «Нищая» с обращением: «Подайте ж милостыню ей». Считалось, что он поет о своей матери-артистке, которая «внезапно сделалась больна,/ Лишилась голоса и зренья,/ И вот на паперти она». Позже слушатели узнали, что это одна из песен Беранже. Но даже французское происхождение сюжета не умалило доверия к певцу, не разрушило красивой легенды.

С годами по-новому предстал для меня романс «Забыты нежные лобзанья», до сих пор звучащий в ушах в исполнении Кэто Джепаридзе. Но однажды мне довелось услышать на старой пластинке глубокий низкий голос «звезды» дореволюционной эстрады «божественной Вари Паниной» (как называл Панину Блок: увлеченный ее пением, он неоднократно воспроизводил тексты ее романсов в своих произведениях).

...Но вернемся в квартиру моего детства. Там у нас был хорошенький малыш Сашка. Для него постоянно «крутили» К.Шульженко – «Сашка-сорванец, голубоглазый удалец…». Считалось, что именно эта песенка дала ему имя. У Шульженко был еще один замечательный номер – «Эх, Андрюша!..». Но сколько ни звучала эта зажигательная песенка, Андрюша в нашей квартире так и не появился. Зато было кого приветствовать нежным козинским обращением «Люба-Любушка! Любушка-голубушка...».

Военные годы наложили отпечаток на всю нашу последующую жизнь. Хоть и давно это было, но песни, сопровождавшие нас повсюду, и эпизоды, связанные с ними, не забываются. Я уже не говорю, как много значили для нас вошедшие в золотой фонд нашей культуры «песни Великой Отечественной войны»: они были призваны поднимать дух народа. Но у каждого человека бывали свои особенные моменты, когда одолевала грусть-тоска. И тогда помогала песня. Не забуду, как я девчонкой услышала песню «Раскинулось море широко» в полном варианте (чуть ли не 25 куплетов). Ее пели наши попутчики по эвакуации – такая же девочка, как я, и ее мама, говорили, что это любимая песня отца девочки. С ней он уходил на фронт. Вернется ли?..

Заслушивались мы и «жестокими романсами» с запечатленными в них историями любви. Один из романсов – «Судили девушку одну, она еще дитя годами» – напоминал историю Катюши Масловой, но отнюдь не в толстовской трактовке. Еще и еще раз повторялся рассказ о любви юного мальчишки: «Рано, рано влюбляться, мой мальчик./ Если хочешь, врача позову./ Мама, мама, мне врач не поможет,/ Я влюбился в девчонку одну…». Очень завлекательная песенка для 9-тилетнего возраста!

В послевоенной Москве, омытой радостью Победы и слезами, песенная стихия овладела массами. Расцветал «вагонный» фольклор. Например, на разные лады исполнялись доморощенные баллады о Льве Толстом: «В своем благородном именье жил Лев Николаич Толстой,/ Не ел он ни рыбы, ни мяса и вечно ходил он босой…»

В то же время в домах возродилась традиция собираться вместе за общим столом, утраченная под воздействием страхов 1937 года. Собирались не для того, чтобы утопить ум в вине и вкусно поесть (кильку-хамсу да картошку!). Опьянялись песней. Пели все, и стар и млад – «едины усты, единым сердцем». Да как пели! У многих были от природы хорошие голоса!

...В 4-5 классах я дружила с Риммой М. Ее родители работали в тот же здании, где была приемная Калинина, и всего лишь простыми малярами. Свою маленькую комнатку, где жили вшестером, они отделали «под шелк». Когда здесь собирались родные и друзья, обыденная жизнь превращалась в праздник. Мне на всю жизнь запомнился в их исполнении красивый романс «Белой акации гроздья душистые/ Вновь ароматом весенним полны...» Как сейчас, вижу их самозабвенные лица, мощный слаженный хор, и вместе с тем – затаенно-душевные интонации. А песня к тому времени давно была переделана: под ее мелодию в маршевом ритме распевали «Смело мы в бой пойдем за власть советов...». Но благодаря таким людям, как они, подлинная песня сохранилась. Счастье, что мне в детстве довелось вкусить «белой акации запаха нежного и не забыть уж его никогда».

Если говорить о песнях, особенно любимых дворовой детворой, то это, безусловно, мир жгучих страстей, сцен бешенной ревности, кровавых кинжальных схваток. В них действуют неотразимые герои с экзотическими именами – ковбои, моряки, капитаны, завсегдатаи таверн, притонов – и героини, жертвы безумных любовных страстей: «девушка из маленькой таверны», «девушка в серенькой юбке», «девушка с глазами дикой серны», «девушка из Нагасаки».

Оглядываясь назад, думаешь, откуда взялись эти Гарри, Джоны, красотки Мэри, уж не пришли ли они к нам из Америки? Времена-то были «союзнические»; по радио широко звучали американские «Кабачок» и «Ковбойская песенка», а также английская «Теперелли».

Популярный полублатной фольклор изначально завезли в столицу парни, отсидевшие в тюрьмах свой срок, нередко осужденные невинно. Наш двор был окружен барачной застройкой с соответствующим контингентом. Отсюда неслись многочисленные «Письма к матери» от лица мальчишек и девчонок, кого «засосала тюремная трясина». Появилась также серия «рассказов» об отце-прокуроре и его молоденьких жертвах.

Но «гвоздем» дворовых программ была знаменитая «Мурка». Ее знали абсолютно все, и никакие силы не могли ее искоренить. «Общественники» пытались сочинять по-комсомольски перевернутый текст, но он не прижился. Очень симпатичный вариант для публичного исполнения придумал поэт Валентин Берестов о Мурке, кошечка-кошурке. Приятно было слушать, но конечно – не то! В начале перестройки «Мурка» зазвучала на большую аудиторию с эстрады в самом каноническом варианте. Ее привез из русского зарубежья певец с оперным голосом Борис Рубашкин. Как же ломились на его концерты жители былых коммуналок!

Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин

В институте мне повезло учиться с Юрием Визбором и другими будущими создателями бардовской песни, присутствовать на их первых вечерах (с участием Володи Красновского, который тогда превосходил всех). Осенью весь курс посылали «на картошку» в подмосковные совхозы. По дороге всегда пели. Стоило только ввалиться в вагон электрички, как начиналась песня-игра, затягивающая буквально всех: и безголосых, и не имеющих слуха, не знающих текста. В каждом вузе бытовали свои шутки-прибаутки. Талантами славились медики, геологи, физики-«технари». Их творения разнеслись по всем вузовским песенным площадкам. Общим для всей студенческой братии был завет: «Студент бывает весел от сессии до сессии,/ А сессии всего два раза в год».

В наши молодые годы стоило только собраться компанией у кого-то дома, пойти в турпоход или на экскурсию, на отдых к реке или просто сесть в автобус и провести часа два в дороге, везде не умолкали поющие голоса. Из каждой поездки привозились новые песни, потому что всегда находился человек, который их знал бесконечное множество: дворовых, студенческих, походных, альпинистских, пионерских одесских, экзотических, воровских, романтических, лирических и т.д.

В 60-е годы ни одна вечеринка не обходилась без одесских песенок. Самая ранняя, дошедшая из детства – «Жора, подержи мой макинтош». Но классикой была песня «На Дерибасовской открылася пивная...». Популярность ей обеспечила также изысканная мелодия аргентинского танго А.Вилольдо «Эль чокло». Эта песенка входила в ресторанный репертуар Аллы Баяновой. Когда она вернулась в 1990-х годах из эмиграции, то представила эту песенку в одной из передач на радио, причем с добавлением нескольких остреньких, неприличных куплетов. И стало ясно: эмиграция во многом сохраняла то, что на родине было в советские годы строжайше запрещено или утрачено. Еще раньше возвратился к нам Петр Лещенко в нелегальных записях «на ребрах» (т.е. на рентгеновских снимках), и сразу вошли в дворовый репертуар его «Чубчик», «Пропажа», «Татьяна», «Студенточка».

В годы реабилитации и массового возвращения из лагерей началось увлечение лагерными песнями. Не теми приблатненными, которыми увлекались ранее, а произведениями высокого класса, вытеснившими широко распространенные тогда интеллигентские подделки. Они отличались прекрасной, легко запоминающейся мелодией: «Это было весною, зеленеющим маем,/ Когда тундра одела свой весенний наряд./ Мы бежали с тобою от проклятой погони,/ За спиной раздавался пистолета заряд.

Самую популярную песню, которая потрясает всех своим трагизмом, привел в автобиографической книге «Черные камни» поэт-лагерник Анатолий Жигулин, назвав ее одной из самых сильных и выразительных тюремно-каторжных песен: «Я помню тот Ванинский порт/ И вид парохода угрюмый,/ Как шли мы по трапу на борт/ В холодные мрачные трюмы».

Завершить эту тему хочется знаменитой дореволюционной «Таганкой»: «Таганка. Все ночи полные огня./ Таганка. Зачем сгубила ты меня…». И припоминается мне ее исполнение Высоцким и Золотухиным. И не где-нибудь, а на 50-летнем юбилее Константина Симонова в ЦДЛ, в 1965 году. Еще до официальной части на сцену вышли два молодых малоизвестных актера и предъявили «Таганку» как визитную карточку своего нового театра. К сожалению, официальные устроители их не поняли и попросили уйти со сцены.

Но произошло главное: «Таганка» прозвучала открыто и стала камертоном нового времени в песенном пространстве. Началась эпоха Высоцкого, который вырос, можно сказать, на репертуаре московских двориков, впитав в себя и продолжив все лучшее, что было создано творцами масскультуры 40–60-х годов прошлого века.