Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Семен Августевич

Примус

Она помнила, как вдруг сделалась мокрой от пота. Успела только сказать:

– Гриша, сыночек, мне что-то плохо очень. Ты смотри за Софой…

И отключилась.

Очнулась только, когда, подъезжая к городу, теплушку стало нещадно мотать и трясти на стрелках и разъездах. Софа была вся зареванная. Она размазывала сопли, грязь и слезы по лицу и ныла на одной ноте: – мама, мама, мамочка… Гриша испугано смотрел в материнские глаза, придерживая на ее лбу мокрую тряпку. Зина, наверное, обмочилась, пока была без сознания. Или пришли эти дни. Было очень неприятно. Но их, наверное, поведут в санпропускник. Там можно будет помыться и сполоснуть юбку. Может быть, удастся найти какие-то тряпочки.

Поезд встал. Двери открыли. Народ стал собирать узлы. Зина была, как оглушенная. Все происходило как не с ней, как в тумане. Механически она вылезла из теплушки, встала в очередь. Солнце пекло нещадно. Софочка все время ныла.

– Мама, куда мы? – спрашивал Гриша. Она не отвечала. Она боялась думать, куда она пойдет с детьми. Без денег, без одежды.

Кто-то выдернул ее из очереди со словами:

– Эту вот, с двумя детьми, возьми, она не дойдет.

– Я что, резиновый? Куда мне еще троих? – закричал какой-то парень, но, взглянув ей в лицо, махнул рукой, садись.

Гриша быстро залез через борт, она подала ему Софу, а сама все никак не могла залезть в кузов и очень боялась, что машина уедет без нее. Потом они ехали по городу. Она бездумно смотрела из-за борта на дома, тротуары. Один раз, когда глаз зацепился за вывеску «Булочная», спазм так скрутил живот, что ее чуть не стошнило. Но обошлось.

Машина время от времени останавливалась. Какая-то тетка вылезала из кабинки, выкрикивала фамилии. Кто-то слезал, народу в кузове становилось меньше. Назвали ее.

– Гольдштейн, двое детей. Кировский район.

Они долго сидели на лавочке во дворе, кого-то ждали. Пришла какая-то расфуфыренная дамочка, спросила:

– Вы меня ждете?

– Я не знаю, – сказала Зина. Мы из Смоленска, эвакуированные. Двое детей. Мы не ели три дня. Только кипяток.

– Ну да, – сказала дамочка, – а мы тут объелись марципанов. Ждите. Как фамилия?

– Гольдштейн, – вдруг сказала Софа, – золотой камень.

– Ну, конечно, золотой, как же иначе, – проворчала дамочка. – К нам другие не приезжают. Вещи где?

– Вещей нет, – сказала Зина.

– Как нет? Совсем?

– Совсем.

– А чего так бежали? Хоть бы одежду какую… Евреи?

– Да.

– Ну, ждите, – сказала дамочка и куда-то ушла.

Вышла не скоро, с каким-то мужичишкой.

– Вещей у них нет, нести нечего. Пойдешь с нами, а то, как вселять, так крик и драка. Пошли.

У Зины кружилась голова, но она шла. Чувствовала, что надо продержаться. Еще немного. Вот, наверное, за этим садом. Но до сада не дошли. Остановились у какой-то двери, напротив красивого высокого дома с башнями и флюгерами.

– Сначала поедим, а то ты прямо на пороге умрешь, – сказала дамочка. Жди нас тут, не уходи, чтобы я тебя потом не искала, – сказала она мужчине. Тот ничего не ответил.

Зашли. Зал был почти пуст. Сели за стол. Подошла официантка.

– Мы по талонам, – сказала дамочка, протягивая какие-то бумажки. Эвакуированные. Четыре порции.

– А вы тоже эвакуированная? – спросил Гриша, – из Смоленска?

– Ага, – сказала дамочка. Как же. Из Ленинграда. Как я рада, что вы все из Ленинграда. Отец где?

– Отец на фронте.

– Он кто был?

– Почему «был»? Он плотник.

– Ага. Плотник. Иосиф зовут.

– Нет, – сказал Гриша, – Борис. Борис Моисеевич. Мы живем на улице Советская, дом 18, квартира 3.

– Ага, – сказала дамочка, – живете. Советская-немецкая.

Она шумно хлебнула пару раз супа и положила ложку.

– Ешьте всё. Я не буду. Ешьте. Завтра придешь, встанешь на учет, получишь талоны еще на один обед. Сейчас поселим тебя. Может, чего у соседей попросим.

У Зины после еды ноги не шли. Она несколько раз без сил прислонялась то к забору, то к стене дома. Дамочка торопила:

– Пошли, пошли, потом отдохнешь, уже скоро, рядом.

Вошли во двор. Какой-то дом. Поднялись на второй этаж. Дверь открыл толстый мужик. Он стоял в дверях, заполняя весь проем. За ним угадывалась большая чистая комната.

– Бочаров Евгений Васильевич, – прочла по бумажке дамочка. – К вам на поселение эвакуированная из Смоленска гражданка Гольдштейн Зинаида Гиршовна и двое детей. Мы из ЖЭКа. Дайте нам войти. Пропустите. Вот ордер.

– Постойте, постойте, – колыхая лицом, заговорил Бочаров. – Как на поселение? А я? Я где буду? Нет, это нельзя, подождите. У меня одна комната. Нет, это ошибка. Подождите, подождите. У вас что написано?

– У нас написано: Бочаров, две комнаты.

– А, вот видите. А вторая комната – это кухня. Кухня. Она отдельно. Вот. Отдельно. Конечно. Конечно. Вот во вторую комнату. Да, это можно.

– Но ты в дом-то пусти, – вдруг сказал мужичишко. – У тебя там чего?

– А ничего. У меня тут ничего. Вот поселим их, – он показал на Зину, – и зайдем ко мне. Все обсудим, не сомневайтесь. Все спокойненько обсудим, везде распишемся, посидим, поговорим.

– А кухня где? – грозно спросил мужичишко. Дамочка молчала, глядя Бочарову в глаза. Тот, кивая головой, как бы успокаивая ее, приговаривал:

– Тут, тут, прямо рядом, вот дверь.

– Ну, как? – спросила дамочка Зину, – пойдем, посмотрим?

Зина боялась только одного: чтобы не упасть в обморок прямо тут, на глазах у этой дамочки и толстого Бочарова.

А Бочаров шагнул в коридор, потянув, закрыл за собой дверь. Щелкнул замок, Бочаров побежал по лестнице, распахнул дверь в какое-то темное помещение и радостно закричал:

– Вот она, кухня. Отдельная комната. Стол есть. Табуретка. Еще одну дам. Пока чего на пол положишь. Потом кровать собьешь, топчан какой. Чего надо? Все есть. Окно даже.

– А чего темно-то? – допрашивал мужичишко. Дамочка молчала.

– Ну, там, заложили его. Но это не важно. Лампочка есть. Вода есть. Слива нет. А ни у кого нет. Выливаем.

– А печка?

– А что печка? Сейчас – зачем? Потом печка-то. Помогу. Стол есть. Табуретка. На пол пока чего положишь….

Дамочка осторожно вошла в кухню.

– Иди, смотри, – позвала она Зину. Та шагнула за порог, и в лицо ей ударил спертый холодный воздух, как из погреба. Посередине стоял стол. На нем – примус.

– Согласна? – спросила Зину дамочка.

Зина молчала.

– Ну, ты пока смотри тут, привыкай, а мы распишемся, – сказал Бочаров, трогая за локоть мужичишку и ведя его к своей двери. Дамочка пошла за ними.

– Не хочу тут, – сказала Софочка, теребя Зину. – Маам, я не хочу.

Гриша молчал. Потом он сказал:

– Маам, мы будем тут жить? Тут лучше, чем с ним. Я с ним не хочу. А примус он нам оставит?

Зина молчала. Постепенно к ней приходило сознание своей безнадежности.

Одна. Без ничего. Как она будет жить?

– Сидите тут. Я сейчас, – сказала она детям и пошла к Бочарову.

Тот открыл не сразу.

– А, вот как раз ты. Иди, распишись, что согласна.

На столе были помидоры, зеленый лук, горбушка хлеба.

Дамочка ткнула наманикюренным ногтем в тетрадь.

– Тут и тут.

– А как мне с детьми? Куда их? Чем кормить?

– Ну, потом дадим направление в садик, пойдешь работать, купишь им чего-то. Ты чего у меня спрашиваешь? Я тебя не звала в гости. Самим трудно. Талоны на обед дадим завтра. Пойдешь работать – получишь карточки. Завтра к девяти приходи за талонами. Давай, иди. Я зайду к вам.

– Вы на пол чего постелить не дадите? – сказала Зина Бочарову.

– Да, да. Потом, потом. А своего нет? Ты чего, сразу спать что ли? Иди.

– А примус? Примус оставите нам?

– Чего это сразу – примус! У тебя кастрюльки где? Ты сначала кастрюльки наладь. Примус! Ты чего варить-то будешь? В чем?

У Зины брызнули слезы.

– Мы выскочили, как были. Только паспорт успела взять. У меня муж на фронте.

Бочаров нахмурился, посуровел.

– Ты мне демагогией не занимайся. «Муж на фронте»! У всех «на фронте». Ты, это, не привыкай чуть чего – «дядя дай». Сама давай. Иди.

– Ну, как? Дал он примус? – спросил Гриша.

– Нет, сынок. Да мы сами потом купим.

– А давай я сразу работать пойду, а потом, когда война кончится – в школу?

– Хорошо. А пока возьми Софочку и идите во двор. Я немного одна побуду.

Дети ушли. Зина, стоя в дверях, закусив губу, смотрела на эту конуру, понимая, что ее обманули, предвидя, сколько она хлебнет лиха в этом каменном мешке с заложенным окном, без печки и кровати. Но у нее уже не было сил ни спорить, ни просить.

Она молча опустилась на засаленную табуретку.