Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

В этих горах вырос пророк Шмуэль

Эли Люксембург

Прогулка в Раму

Синагога около могилы пророка Шмуэля

Мы стоим на крошечной площадке высоченного минарета. Видна отсюда вся Иудея, такие дали за горизонтом, что заставляют задуматься о нетленном. В прозрачной сизоватой дымке, сквозь марево летнего зноя сверкает Иерусалим: Старый город, Западная стена Храма – а-Котель а-Маарави. Новые белокаменные кварталы: Гива а-Царфатит, Гило, Неве-Яаков. И даже вижу отсюда свой дом, а если вглядеться попристальней – окна своей квартиры.

Подумалось: смотрел с этих скал на город во дни своей жизни великий пророк, но все тогда было иначе. Еще не было Иерусалима, а жили внизу йевусеи, и город их так и звался – Йевус, земля Мория. И не было Храма на том месте, куда Всевышний призвал Авраама и Ицхака на великие испытания. Не было башен сторожевых на Ар а-Цофим – горе Скопус, не хоронили еще евреи своих мертвых на Масличной горе. Все это стало потом, много позже, при Давиде, при Шломо. Тогда это место звалось Рамотаим-Цофим, здесь жили Элькана и Хана, родители Шмуэля. Каждый год отправлялись они в Шило, к Скинии Завета: Хана просила у В-вышнего сына. Всею душой взывала. И дал ей Г-дь сына.

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– Когда там, в Иерусалиме, был казнен человек из Назарета, нас, евреев, объявили виновными в смерти христианского спасителя. Так и повелось в мире, всю нашу нацию в целом. Две тысячи лет – поголовно мы виноваты. Но если совсем недавно немецкий народ, освободившись от «химеры, именуемой совестью», сгубил шесть миллионов евреев на глазах всего человечества, каждого третьего еврея в мире, принято сваливать это на Гитлера. Дескать, он виноват, он один – фанатик, безумец, исчадие ада. А мы, дескать, немцы, здесь ни при чем. И так повсюду прижилось. Как такое могло случиться, ребе?

Со стороны Гивона, рядом с гробницей пророка – сеть глубоких окопов, руины бетонных дотов. Местами сохранилась колючая ржавая проволока: во время войны стоял здесь легион Иорданский. Стены гробницы изрыты пулями, и, судя по рваным щербинам, стволами тяжелых станковых пулеметов.

Смотрим вниз на Гивон. Редкие арабские деревушки, каменные межи наделов, сухая, сожженная безжалостным солнцем земля. В моем воображении сразу образ: там тоже был некогда город – город хиввитов, обреченный на гибель. Лежал в развалинах Ай, под медными трубами распались стены Иерихона. Двигались на Кнаан несметные полчища бывших рабов, беглецов из Египта. Прослышали хиввиты, жители Гивона, что В-вышний отдал эту земля Израилю, что прокляты потомки Хама и приговорены к истреблению дети Кнаана. И вот что придумали: набрали хлеба черствого, старых сухих мехов для воды, облачились в ветхие одежды, и в стан сыновей Яакова заявились.

«Откуда вы, и где страна ваша?» – спросили у них.

И отвечали хиввиты:

«Живем далеко. Поистрепались наши одежды, ссохся хлеб, выпиты вино и вода, покуда прибыли к вам».

Поверил Йеошуа бин-Нун и остальные израильтяне. Тут же заключили союз с ними, мир и союз, не испросив В-вышнего. И вот узнали назавтра: рядом город хиввитов. И рассерчали, рассвирепели, да поздно было – клятву свою подписали.

Наслышаны стали цари Кнаана: Гивон мир заключил с ненавистным Израилем. Собрались, чтобы спалить Гивон, город изменников. Но подошли с подмогой союзники, полки Йеошуа, и сеча была великая – Израиль против пяти царей кнаанских. И сотворил В-вышний чудо: остановилось солнце в зените. Так и стояло, покуда не «воздал за зло Израиль врагам своим».

...Гивон лежит далеко внизу. Видны в бывшем лагере Иорданского легиона танки-букашки, грузовики, бронемашины, чаша радара крутится – обычные будни милуимников-резервистов.

И вот что еще вспомнилось. Там, в Гивоне, явился В-вышний во сне отроку Шломо, сыну царя Давида и красавицы Бат-Шевы: «Чего бы ты хотел у Меня?»

Подумал отрок: спрошу богатства, славы – зачем они мне? Спрошу лучше мудрости. И попросил у Всевышнего мудрости. И получил, все получил... Проснулся, разверз глаза на свет Б-жий – о, чудо: внятны стали ему и крик осла в поле, и пение жаворонка в голубом небе, и шелест деревьев обрел смысл в его ушах. И не было человека в мире мудрее царя Шломо: за тридевять земель пошла о нем слава – делах великих, уме несравненном. Издалека потянулись владыки иных стран и народов, послушать слово его и суд. Построил царь Шломо Храм Г-ду Превечному в Иерусалиме. Множество книг составил: Притчи, Песнь Песней, Коэлет... Это он, мудрейший из мудрых, под солнцем живших когда-то, задал нам загадку: «А лучше бы человеку совсем не родиться»...

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– Тевтонские каннибалы: они откуда взялись? Откуда их ненависть лютая к нам? Что за ярость сатанинская – в наши вдруг дни?

Мы стоим на высокой каменной башне... Несколько минут назад мне померещилось нечто такое, отчего все во мне содрогнулось до последних глубин.

Нам вышел навстречу старый араб, когда мы поднимались в Раму. Он же, смотритель гробницы, и ввел нас в нее. Прямо с порога в гигантском зале мы увидели могилу, обложенную ветхими, стершимися коврами, высокое надгробие, покрытое парчовым голубым начехлением, расписанное то ли письменами из Корана, то ли причудливой вязью восточного орнамента. И замерли мы: вот где лежит Шмуэль, вот где прах его покоится. Пророк, к которому в младенчестве явился Г-дь, и позвал: «Шмуэль, Шмуэль!..» Пророк, помазавший на царство Давида и Шаула, – первых царей израильских. А в старости, войдя в величайшую горечь и гнев, рассекший пополам Агага. Пророк-мост, пророк-крепление: эпоха Судей, эпоха Царей...

Но наш провожатый – старый араб – не дал нам долго стоять у кованой калитки, ведущей в зал с надгробием и коврами. Он поманил нас пальцем, приглашая следовать за собой: в руках у смотрителя гудела тихонько лампа-светильник. И он повел нас вниз, в подземелье. И тут, в сыром глубоком подвале, пронизанном запахом склепа, показал могилу – настоящую могилу Шмуэля. А та, что мы видели в предыдущем зале, была лишь макетом, продолжением этой по вертикали вверх. Так похоронены в Меарат а-Махпела Авраам, Ицхак и Яаков со своими женами, и это, я полагаю, тоже не каждый знает. При жутковатом мертвенном свете мы снова увидели письмена и орнаменты на точно такой же голубой парчовой накидке. Надолго замерли в глубоком раздумье. Сбоку, в стрельчатой нише, лежали молитвенники, Псалмы. Кто принес их сюда, кто их оставил? Те самые редкие паломники, а может, предприимчивый смотритель-араб? Я взял из ниши «сидур»: какую молитву прочесть, какой бы сказать псалом? Но что-то тревожило душу, было мне неспокойно, очень уж неуютно.

Араб наш с лампой отодвинулся в угол. Мне вздумалось обойти кругом это высокое, как холм, надгробие. Я двинулся в кромешную тьму. Вдруг померещилось, будто вышел мне кто-то навстречу, будто призрак возник. И я попятился, оторопев от страха. А ноги, глупые ноги, уже понесли меня вон. Я мчался, летел наверх, перемахивая через ступени…

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– Я понимаю, языческий мир никогда не мог простить нам нашу особость, исключительность, наше отличие от него. Но, ребе, скажите, какому народу являлись в голову подобные мысли, – бред тотального истребления? Вавилону – нет, Риму – тоже. Эти нас только завоевывали и порабощали, сгоняли с родной земли…

«Окончательное решение» не нацисты придумали: евреи мешают, в душу им въелись, евреи проникли во все сферы жизни... Избранный Б-гом народ Гитлер назначил в козлы отпущения. Скажите, ребе, а может, существует иная причина? Глубинная, генетическая…

Сказал ребе Цви-Гершон:

– В немецком народе живет Амалек, этим все объясняется.

Повсюду в Раме древние, высеченные в камнях колодцы. Откуда здесь столько воды – на этих высоких скалах? Быть может, из этих колодцев черпал себе воду Шмуэль, озирая ясным всевидящим оком эти холмы, виноградники, эту волшебную сферу небес, из которой струится такой таинственный, фантастический свет на всю Иудею, на новый белокаменный Йерушалаим.

Несколько минут назад мне вышел навстречу призрак из подземелья. Г-поди, да только ли показалось? А может, и в самом деле пророк Шмуэль? Однажды вызванный с того света Шаулом, однажды им потревоженный, он знает, как выходить к живым. Вот и выходит, ищет кого-то. И это упоминание об Амалеке, только что произнесенное ребе...

И сразу мысли мои приняли иной поворот, направившись по другому руслу.

...Вот Рама, где жил человек Б-жий, чье слово всегда сбывалось, пророк испытанный, истинный. И шли поэтому в Раму израильтяне от Явеша Гиладского, до Беэр-Шевы далекой. Сегодня в Раме пустынно, безлюдно. И эта дорога, ведущая из Рамота, – вдруг обрывается, почему? И не идет Израиль, как прежде, праху его поклониться. Может, нашли мы какое-то прегрешение за Шмуэлем, может, причинил он какой-то ущерб нашему поколению?

...Мне вдруг почудилась ночь. Увидел так, будто припомнил, будто сам был одним из спутников Шаула. О, нет! Не только тьмою была страшна эта ночь, но и позором. Ведь эта колдунья из Эйн-Дора все знала – знала, что в Шунэме стоят полчища филистимские, дожидаясь первых лучей солнца. Что стан наш в Гильбоа, и сочтены часы жизни Шаула, срок его жизни истек. Его, Шаула, и сына его – благородного Йонатана. И нет Давида в израильском стане: Давид в бегах – скитается, прячась. Шаул его смерти ищет. О, был бы он в стане – победитель Голиафа, любимец народа Давид, чей каждый шаг благословлен Небесами! Но нет его, нет, одна обреченность! Над всею землей простерты жуткие смрадные крылья. И все будет завтра...

Будто лишился рассудка Шаул: куда спешит он во мгле, сбросив с себя дорогие царские облачения, сменив их на жалкое рубище? Почему унизился, ради чего? А чтобы колдунья его не признала, не испугалась: не он ли, Шаул, совсем недавно еще велел истребить в Израиле магов и колдунов, астрологов и гадалок, заклинателей мертвых... Все видит Г-дь В-вышний – укроется ли в ночи человек, пусть даже и царь израильский? Вот именно – царь… Отчего он не в стане, не с войском, не молится за грехи, свои и всего народа, – не вопиет к Г-ду? Быть может, простил бы Г-дь Шаула. Разве назначенное и подписанное, печатями закрепленное, – не отменялось?

Вот постучался Шаул к волшебнице. Впустила она его и двух его спутников в жилище свое бесовское, непотребное. Не это ли звездный час язычества: сам Шаул, помазанник Б-жий, царь народа священного, явился к волшебнице за содействием?

– Выведи мне Шмуэля!

И ужаснулась женщина, тотчас признала Шаула. Но подчинилась, вызвала. И появился дух мужа престарелого в белоснежных одеждах, будто из райских кущ.

Спросил дух у Шаула:

– Для чего тревожишь меня?

Отвечал Шаул:

– Б-г отступил от меня.

Сказал ему дух:

– Если Б-г отступил от тебя, если сделался тебе врагом, для чего ты меня спрашиваешь? Г-дь сделал то, что говорил через меня: отнял Г-дь царство из рук твоих и отдал Давиду. Ведь ты не послушался, не исполнил ярости гнева Его на Агага. Завтра ты и сыновья твои будете со мною.

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– Зачем отмечено в Книге Пророков, что так высок, так красив был Шаул, «на голову выше всех израильтян»? На что здесь намек нам, ребе? И еще сказано: «Сняли назавтра филистимляне с Шаула голову, сняли и унесли…»

Стоим на высокой каменной башне, смотрим на Иудею. Увидеть отсюда можно все, будто нет границ глазу. И нет мыслям предела. Внизу под нами раскинулся стан бедуинского шейха, роскошный в своей нищете: палатки из мешковины, кругом развешано белье на просушку, между палаток бегают тяжелоногие псы-волкодавы, облепленные мухами, детишки нагишом ползают на верблюжьем войлоке. Женщины веют на ветру то ли пшеницу, то ли овес. А далеко слева, на одном из холмов Шуафата, как макет из папье-маше, – недостроенная вилла короля Хусейна. Справа, опять же далеко-далеко – Бейт-Шемеш. Там, за веселым изумрудным лесом, лежит долина, где юный Давид сразился с филистимлянином Голиафом. Из-за буйного леса сейчас не видно долину. Зато по-прежнему вьется дорога, по ней и шел молодой Давид с отрубленной головой Голиафа. И весь народ выходил навстречу, плясали и ликовали, и пели девушки в хороводах. Домой он шел, в Бейт-Лехем...

Сказал мне ребе Цви-Гершон:

– Вот Аман. Разве злодей Аман не замышлял «окончательное решение еврейского вопроса»? А кто он такой, Аман? Прямой потомок царя Агага. И это достоверно известно.

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– Аман – всего лишь Пурим, желанный праздник и веселый карнавал. Когда воцарится Машиах, только Пурим мы и будем отмечать. Это я знаю, ребе. Верю и жду.

И в самом деле, точно ослепли старейшины, увидев Шаула, – его красоту и стать. Как те женщины возле колодца, когда он ослицу искал. Дара речи лишились. Не обратились к памяти, не спросили: откуда он, молодой красавец, не из Гивы ли Биньяминовой? Из Гивы он был, старейшины, из Гивы. К великому сожалению.

А что же пророк, где он находился? Не разобрал подвоха с Шаулом, ничуть не встревожился? Ах, нам ли судить, нам ли про это спрашивать? Ведь даже в доме Ишая пророк ведет себя точно так же: не в сердце зрит, а на лицо Элиава. Может ли выйти чего-нибудь путное, благородное из Содома? А Гива Биньяминова могла ли родить так скоро царя Израилю, царя достойного. После той истории с наложницей расчлененной.

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– Я понимаю, грех Шаула – это и грех народа, народ его выбрал. Но ведал ли Шмуэль, что та победа над Амалеком обернется Израилю неслыханной Катастрофой? В далеком будущем, в нашем уже поколении. Одну разве фразу сказал Г-дь Шмуэлю в ту ночь? Знать бы нам самую малость: что имя себе Амалек переменит. Почему утаил это от нас Шмуэль? Почему, ребе?

Ночью сказал Г-дь Шмуэлю: «Жалею Я, что поставил Шаула царем, ибо он отвратился от Меня, и слова Моего не исполнил». Когда и где еще говорит Г-дь подобное? Нужны ли здесь и наши слова? Живым привел Шаул Агага в Израиль, хотел даровать ему жизнь. Стада же тучные и несметные, и лучшее их добро – себе воины взяли. Извратили волю Превечного, надругавшись над Его повелением. С чем сравнить содеянное? Ибо так гласит Агада: «Кто милосерден к злодеям, тот оборачивается впоследствии злодеем к милосердным». О, если бы он, Шаул, с таким же усердием желал истребить Амалека, как погубил кротких новийских священников, как искал смерти Давиду, преследуя его по всей окрестной земле.

Вышел утром Шмуэль встретить войско, царя-победителя. Слышит рев и блеяние откормленных стад, видит обозы с добром награбленным. О, ужас – Г-да обманули!

По правде говоря, узнал он об этом ночью. И вовсе не обязан был выходить и встречать Шаула. Он только вышел, чтобы сказать царю, что послушание выше жертвы. И еще – рассечь пополам Агага. Собственноручно, мечом… С чем сравнить этот черный день? С днем Девятого ава? А может, и в самом деле это выпало на Девятое ава – в одной цепи трагических обстоятельств нашей истории?

Велел же Г-дь Превечный буквально так: «Пойди и порази Амалека, вспомнил Я, что сделал Амалек Израилю, когда вышли из Египта, как он противостоял на вашем пути. Истреби все, что у него, и не бери себе ничего. Уничтожь все и предай заклятию и не давай пощады ему...»

Две книги оставил нам Шмуэль в память о тех великих делах и событиях: «Шмуэль алеф» и «Шмуэль бет» – вступление на царский престол мессианской династии. Более того, заглянул в будущее, сумел сообщить о том, что случится в Израиле после его смерти.

Но ощущаем ли мы это как повеление? Если однажды Израилю выпал жребий истребить Амалека, то, избежав по вине Шауля судьбы, сам Амалек отныне будет искать случая сотворить с нами то же самое. Иначе и быть не может: война народа с народом за бытие под солнцем. И затаившись в этой борьбе, дождавшись удобного часа, – отчего бы и имя себе не переменить?

Одну ли фразу услышал Шмуэль от Судьи Превечного? Какие еще видения прошли перед ним в ту ночь? Что за события далекого будущего: Майданек, Освенцим, Треблинка? А как звучали эти названия для уха пророка? Слышал ли он стоны и вопли детей, видел ли горы волос, башмачков? Бесконечные рвы с разлагающимися трупами, водителей бульдозеров в противогазах? И что творилось при этом в душе Шмуэля?

Сказал я ребе Цви-Гершону:

– А как богат Амалек сегодня: города и селения давно восстановлены, жизнь налажена, вовсю процветает! Где же тут справедливость, ребе? Какой еще народ в мире так же сыт и благополучен? Еще немного, и все забудут его вину, простится все Амалеку.

Сказал ребе Цви-Гершон:

– Ну и что, если богат Амалек и счастлив? Это ему перед Потопом... За семь дней до Потопа разверзлись людям того поколения все небесные житницы, от райской жизни вкусили. А почему? Чтобы миг утраты земной благости, миг смерти внезапной, стал им в тысячу крат горше.

Садилось солнце в Средиземное море, тянуло с Иудеи ветром холодным, и ветер этот набирал силу, крепчал. В Иерусалиме, заслоненном горами, становилось темно, ложились на город сумерки. Мы сошли с нашей башни вниз. Смотритель гробницы ждал нас с ключами в руках. Стояли на входе два ведра и кружка: одно ведро было пустым, а второе – полное темной воды. И поняли мы – никто за весь день сюда не пришел, никто не омывал руки: полное ведро так и осталось до краев полным, а пустое – пустым.

И захотелось вдруг унести с собой частицу праха с гробницы, не омывать своих рук. Хотя, наверное, мы и праха его недостойны – пророка, которого Г-дь Превечный призвал служить своему народу. Но так велит Галаха – омывать руки после посещения всякой могилы.

Смотритель запер гробницу, пошел провожать нас. Мы попросили напиться, он забросил в колодец жестяную бадейку из-под краски фирмы «Тамбур» и напоил нас. Очень добрый, милый араб, и, судя по его печальному виду, – совсем одинокий на этих высоких, крутых скалах.

Мы проходили становище бедуинского шейха, в палатках готовились отойти ко сну. Мы быстро шли, поминутно оглядываясь: гробница пророка все уменьшалась, а башня наоборот – делалась выше, врастая в звездное небо.

И снова пришли странные мысли: а может, холодными летними ночами, когда запирает смотритель железные двери, выходит на эти скалы муж престарелый, облаченный в белые одежды. На скалы, с детства ему родные, и вниз спускается. Идет туда, где встретил однажды Шаула после похода на Амалека. Тропинкою вправо, где Яд ва-Шем. И снова встречаются царь и пророк. И бродят вместе по мрачным пустынным залам, окрашенным в черный цвет, разглядывают холодящие душу фотографии. И славят Г-да Б-га Израилева: благословенно Имя Его во веки веков.