Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Михаил Письменный

Время Б-га

Какому быть синедриону?

Сколько священники ни распаляли царя против Шимона и фарисеев, царица всех переспорила – вернула брата в святой город.

Вот как она убедила царя.

– Много земель ты новых завоевал, любезный мой, – сказала она, и восхищением полыхнули глаза. – Никогда еще царство наше не было так велико.

– Земель много, – ответил царь Александр. – Но Храм требует под себя эти земли. Священники хотят, чтобы судил и распоряжался синедрион, а не царь.

– Но ты же и первосвященник, – хитрая Шеломит прикинулась глупой. – Все держишь в своей руке.

Посмотрел царь Александр на жену с тоской.

– Первосвященник живет с оглядкой на Храм. Он – только первый священник из других таких же. А царь – сам всему голова. – Александр помолчал, поискал слово. – Противоединство – вот я! Снилось мне даже: за одну руку тянет меня народ, за другую – синедрион. Все кричат, а меня разрывает. Тянусь, как пергамент, больно мне, и – пополам, пополам... Нужно ли объяснять, что такое власть?

Что такое власть, царице Шеломит объяснять не надо. Про власть она знала все. Когда умер ее первый муж Аристобул, она сама непрочь была встать во главе государства. Тогда Шеломит и вышла замуж за Александра, которого по ее же совету брат его, Аристобул, загнал в свое время в темницу.

– Сделал бы ты синедрион фарисейским, – словно невзначай обронила Шеломит.

– Как? – спросил царь.

– Прости Шимона! Он тебе знатного заменит служивым, а фарисеев призовет, вот и будет у тебя синедрион свой, и делай тогда в Иудее что хошь!

Покачал царь Александр головой.

– Умна!

И простил Шимона.

Может быть, и не так все было, но так рассказывают.

Ведьмы

Как только глава синедриона Шимон бен Шетах вернулся в Иерусалим, сразу пошли слухи, что у священников жены – ведьмы, что начальники родов и члены синедриона податливы черным чарам. Но слухи были слухами до поры.

Вскоре после Шимона вернулся Иегуда бен Таббай, который тоже вынужден был скрываться, поскольку единственной защитой для него в синедрионе был Шимон. Иегуда отсиживался в Александрии, в семье богатых хлеботорговцев Боэтов, которая славилась особенной чистотой веры, точным соблюдением заповедей исполнения и заповедей запрета. Поэтому фарисеи превозносили эту семью.

При царе Александре, кроме Шимона и Иегуды, в синедрионе не было фарисеев. Как ни старался Шимон сделать синедрион фарисейским, как ни желала того царица Шеломит, священники оборонялись крепко, стояли стеной. Душа царя по-прежнему рвалась на две части – в разные стороны тянул ее народ с фарисеями и синедрион со священниками.

Но за стенами синедриона Шимон был самый уважаемый человек. Своим людям жертвы прощал, земли помогал получать, вмешивался в рыночные дела – занижал цены жертвенных животных, запреты выдавал на торговлю, если вдруг покажется ему, что товар нечист.

Углядит на рынке муху в масле и кричит:

– Масло – прочь!

– Что так? – хлопает глазами торговец.

– Человек трупа коснется – очиститься должен, а товар – на выброс. Забыл, что ли, правила?

– Да разве же муха – труп?

И гнали торговца с товаром прочь.

Торгаши – к судье жаловаться, а Иегуда тряхнет сединой, руками разведет, посочувствует и скажет:

– Шимон – большой человек. Ему не перечь!

Были случаи – даже священники боялись Шимону слово поперек молвить. Мало того, что царица держала сторону брата, бывшие назореи горой стояли за благодетеля Шимона. Триста человек в городе – сила. Да и всякая беднота готова в драку по первому его слову.

Однажды Шимон взял да и заявил, что мелкий виноград (олелот) в священнических садах – не свят, ибо ненужное – не свято. А потому после сбора винограда можно пускать в виноградники бедноту. То же – и относительно хлебных колосьев, которые оставались в поле. Но в этот раз священники не дались. Пошли к царю Александру, поклонились низко и добились отмены глупых решений.

– Все священническое – свято, – сказал тогда Александр Яннай. – И олелот, и колосья – все должен съесть сам священник, если захочет.

Царя боялись. Царю не возражал никто. У царя головы летели, как капустные кочни.

Тогда же решено было и ветхие одежды священников не отдавать бедным. Стали из них делать фитили для светильников в Храме. Даже помои священнические вывозили на священнические поля, не смешивали с другими помоями.

Кажется, совсем победили священники фарисеев, но все равно фарисейство осваивалось в народе, крепло, а священство – слабело. На рынке все громче кричали: стоит ли платить коэнам десятину? Нужно ли все первое им тащить – урожай и всякий окот-отел? Полторы тысячи лет давал народ десятины и первинки, а не привык.

– Потому мы плохо живем, что жены коэнов – ведьмы, – произнес однажды Шимон бен Шетах твердым голосом, когда вышел из зала, где совещался синедрион.

И, словно по сигналу, поднялось на городском рынке недовольство.

– У коэнов жены – колдуньи, дочери – ведьмы, – со знанием дела твердили фарисеи.

– Их матери засуху навели, – поддакивали крестьяне. – У коэнов в земле Шарон, на низинах, поля тучны, у бедноты на высоких местах все посохло. Ни колоса не взяли.

И пошло-поехало. Нашлось много желающих поддать жару.

– Я видел, как Марфа волосы разбрасывала по полям, в виноградник плевала. Ни полбы теперь, ни ячменя, ни ягоды винной.

– У меня коза семь дней сохла и сдохла.

– Вино не пьянит. Бывало от стакана неделю в голове пляс, а тут – пять стаканов, и тишина.

Нищенка-бродяжка скулила в толпе:

– Вчера принесло из пустыни красный платок. Галгал на крышах стоял, смотрел, куда полетит. Платок – к Иордану, и через Иордан – к нам. Накрыл нашу землю.

– Быть крови!

Бегал по рынку идумеец-рваное ухо, всем показывал два пятна на горле.

– Умер сын, я и вынь из его руки две кости для оберега. Землю прошел из конца в конец – никто меня не тронул. А вчера, поднимаюсь в святую столицу, стали кости сына меня душить. Мертвые кости в горло вцепились.

– Порча на городе. Порча.

– Овца болеет. Коза не блеет. Баба не рожает.

– Закрыл В-вышний чрево земли, ложесна животных, и женам человеческим не рожать, пока с колдовством не покончим.

В Суккот пришел народ в Город не праздновать, а громить. В Храме, когда первосвященник Александр взял в руки сосуд с жертвенной кровью, чтобы окропить жертвенник, поднялся вой.

– Не угоден Предвечному первосвященник!

И, как часто бывает, вдруг прозвучало глупое слово, чистая ложь, но все сразу сделалось ясно.

– Наш первосвященник в плену рожден. Зачат от насилия. Он не может от нас обращаться к Б-гу.

– Греки нам сделали первосвященника!

– Ведьмы порчу навели. Ведьмы!

В тот день не смог первосвященник Александр принести жертву.

И творилось насилие на улицах иерусалимских, словно части города – Парвар, Хиския, Офел – на Гоморру переменились и на Содом.

– В долину Гинном их! На свалку! Спалить!

В долине Гинном – вечный дым. Веками свозили туда из Города мусор. Там только пепел разворошить – огонь до небес.

Покидали в Гинном триста или четыреста ведьм – кто считал! – и они, задыхаясь, тянули из дыма руки – матери, жены и дочери первых в стране людей, звали отцов, сыновей, мужей. Но разбежались первые люди, словно они – последние. Попрятались, заперлись в Храме. Издали смотрели на страшное. Тряслись и слушали страшный крик.

Черный дым стоял на востоке, и шел потом черный дождь, черная вода пролилась на сухую землю.

– Вот они – ведьмы. Не приняло небо их черную суть, – говорили люди, – земле вернуло. Быть на земле беде!

Фракида

Как только священники сняли с головы Александра убор с надписью «Священник Г-да», а с плеч – облачение, вытканное золотом, голубой, пурпурной и красной шерстью, как только сняли с него все витые цепи и кольца, а потом, размотав длинный пояс, совлекли с него голубую ризу с позвякивающими на подоле колокольчиками, как только остался первосвященник в нижнем платье – от поясницы по голень, не стал Александр благодарить В-вышнего за великую честь первосвященства. Убогим голосом, непозволительным в Храме, он просипел:

– Немедленно мне вина!

И сморщился, словно ступил в дерьмо.

Касаться священных одежд могли только священники. Священная искра, которую таила одежда, наповал валила непосвященного. Постукивая камнями, позвякивая цепями, священники осторожно укладывали великую драгоценность в ларь из кедрового дерева с позолотами, продевали жерди в медные кольца, чтобы отнести в башню Варис при Храме, где одежды хранились под стражей, а Александр малодушно ждал, пока сбегают в погреба.

Принесли ему широкую золотую чашу с самым крепким вином. Он долго пил мелкими глотками, а потом замер и засмотрелся на дрожащее в винной зыби собственное лицо и на глаза, повторенные вогнутой стенкой.

Слезы стояли в его глазах. Обида рассекала морщиной лоб.

А когда подняли и понесли его одеяния, Александр так засмеялся, что приближенным сделалось страшно – смеяться на этом месте робели люди.

Священники оглядывались, головами качали. Осуждали, хоть и понимали: народ взбунтовался – большая беда. Недолго сойти с ума.

В простом плаще, который глава череды набросил ему на плечи, Александр пошел прочь, не пуская чашу из рук.

На ступенях Двора священников, куда всем другим входить запрещалось, ждал Александра старший слуга – мелкоглазый малый.

А Александр хохотал, глядя в чашу.

– Сам себя пью.

И голос его дрожал – высокий, звонкий, готовый сорваться.

– Я – там, – совал он палец в вино, – и я – здесь, – пятнал себе пальцем грудь. – Где ж я?

Нечист! Первосвященник – нечист! – в ужасе зашептались люди, которые по обычаю не расходились. Ждали, чтобы первого коэна проводить, ухватить все отблески Небесной Святости, которой служителя Своего озарял В-вышний. – Не просто так беда накатилась на город и на народ.

– Не грешен, – возражали другие. – Пророчествовать начал. Дух пророка снизошел на царя.

Мелкоглазый малый отступил на шаг, потом на другой, и побежал в храмовые покои царицы, и тень его шмыгала перед светильниками на углах коридоров.

Немедленно явилась царица Шеломит, а следом – братец ее Шимон. Детки прибежали – Иоханан Гиркан и Аристобул, их жены выглядывали из-за спин письмоводов, счетоводов, вояк – работников власти, а также послов разных городов, которые пришли сюда со Двора иностранцев.

– А в золоте я каков! Александра, в золотое я каков! – громко прокричал первосвященник жене.

Он звал ее не по-еврейски – Шеломит, а по-гречески – Александра.

– Первосвященник и царь вместе. Но где – я? Кто – я? Смотрите, как выносят меня!

И снова заплакал царь, показывая пальцем на медленно плывущий в окружении священников золоченый шкафчик.

Царица Шеломит взглянула в его глаза, словно толкнула. Она подошла к Александру вплотную, приняла от него чашу и отдала мелкоглазому малому. Царя же, как ребенка, твердой рукой провела под арку, по коридорам, в низкую дверь, в свою комнату в Храме.

– Все – прочь, – оглянулась царица к свите, которая заполнила коридор.

Сопровождающие попятились, стараясь не поворачиваться к первым особам спиной. Лишь Иоханан и Аристобул остались при матери и отце.

Царь вошел в комнату и сел на большой мягкий стул. Услужливый Иоханан схватил подушку и подсунул под спину отца. Аристобул, сложив руки на груди, встал к окну. Сквозь каменные узоры решетки следил, как мелкоглазый слуга отгонял встревоженных любопытных.

Из города слышались буйные гики, некая труба беспрестанно выла, донося полурадость-полуотчаяние безумного трубача. В городе гуляло восстание. Тут и там взвивались дымы пожаров. Над долиной Гинном стоял черный столб. Из Храма нельзя было дойти до дворца – слюнявые нищие, жилистые крестьяне, гололобые рабы, чернорукие ремесленники – каждый рвал со священников тряпки:

– Чем я хуже тебя?! И я – подобие Всесильного, как и ты. Но почему мне нечего жрать? Потому что твоя жена – ведьма! Вон, гляди, черным дымом исходят дочь твоя и твоя жена.

Ветер врезался в дымовой столб над долиной Гинном, и он походил на простоволосую бабу, которая ногу заносит над городом – страшный шаг.

Царь Александр покачивал головой, поглядывал на сыновей и молчал. Усилие мысли кривило его лицо. Он морщился от желания плакать и в то же время губы растягивал смех.

– Иоханан, – позвал Александр старшего сына. – И ты подойди, – кивнул он Аристобулу. – Если я спрошу, что делать, вы не согласитесь в совете. – Он помолчал, скосил глаза вправо и влево. – Вино жизни выпито, вина жизни осталась. Моей жизни вина. Меня разрывает первосвященство и царство, и дети мои между собою враги.

Когда двадцать лет назад родился у царя и царицы первенец, решили дать ему имя деда Иоханана Гиркана – человека, хоть и нерешительного, но сильного, который много земель приобрел Иудее и отважился даже вскрыть гробницу царя Давида, чтобы подкупить врага. На оставшиеся деньги он впервые в Израиле нанял чужие войска. Нанятое войско защищает того, кто платит. Даже от собственного народа.

Но сын Иоханан был противоположен деду Иоханану.

– Иоханан-сынок – слаб, – проговорил Александр, – наклончив к вину, жалобное запоют – плачет, засмеются – и он в ладоши бьет, как дитя.

Второму сыну дали имя первого мужа царицы – человека слабого, совестливого и мягкого, как бы предназначая Аристобулу роль не государственного, но частного человека. Но вырос из него богатырь, похожий на деда Иоханана Гиркана – так же могуч, вынослив, деятелен – настоящий царь.

– Аристобул-сынок крепок, но не лю-ю-юбит его народ, – пропел Александр. – Ведь умру – друг друга порежете.

– Я уступлю, – ласковым голосом проговорил Иоханан. – Главное – заповеди Б-жьи блюсти, и все будет по-Б-жески.

Александр снова сморщился от набегающих слез. Он и в самом деле близок был к пророческому состоянию, которого страшился. Становясь пророком, словно в пропасть, упадал в слова человек, терял собственный голос, становился Гласом В-вышнего, вместе с голосом утрачивая собственную человеческую судьбу, принимая судьбу произносимого Слова. На царском месте таков был порой Давид – первый в Израиле настоящий царь.

«Не судьба ли мне стать последним царем?» – подумалось Александру, и слеза выкатилась – так стало горько.

– Что делать? – спросил он резко. – Как унять народ?

– Скотов надо бить, – буркнул Аристобул. – Я уже послал за писидийцами в Иерихон. И за киликийцами надо послать.

Киликийцами и писидийцами звали наемников из Киликии и Писидии, жестоких горцев, готовых резать кого ни попадя, словно скот.

– Кто позволил тебе решать за меня? – царь сдвинул брови над плачущими глазами.

Но Аристобул не испугался.

– Думаю, и ты не решишь иначе. Мешкать нельзя. Если народ не испугать, он сам себя начнет убивать.

– Б-жий народ нельзя наказывать руками варваров, – горячо возразил Иоханан, но на него не посмотрел ни отец, ни брат. Только мать головой покачала – «глуп».

Царь хлопнул руками по подлокотникам.

– Сядешь на мое место – будешь решать.

– Не хочу крови, но кровь остановит кровь, – громыхнул Аристобул.

«Двадцати нет, а мудр!» – подумалось Александру.

– Хорошо, – согласился царь. – Зови киликийцев. Пусть врежут по городу с двух сторон. Пусть в клещи возьмут, даванут! Псы! – погрозил Александр городу кулаком.

Он выдернул подушку из-под спины, швырнул на пол, потом откинулся на стуле и взглянул на жену с укором.

– Рожала царей, а родила палача. Не быть в земле ладу.

Царь помолчал, а потом заорал что силы:

– Вина! Того самого. Крепкого. Красного. И подите вон!

Город буянил до ночи. Люди громили дома, выкатывали амфоры вина в плетеных корзинах, хлеба передавали друг другу. Тех, которые не умирали от мучений, таскали по улицам, спрашивали, заглядывая в глаза:

– Больно? Терпи! И мне было холодно, голодно, больно, а я терпел. И вот ты терпишь, я – тешусь.

Пьяных, насытивших желудки едой, а глаза – видом крови, перед рассветом всех сморил сон. Спали на улицах, сделав кущи из дорогих материй – золототканых, пурпурных, виссоновых. Кто-то растянул над собой кусок китайского шелка – безумную драгоценность.

На заре настало страшное пробуждение. Черные усатые призраки скакали по городу с кривыми мечами. Мечи сверкали, как молнии. Одному – голову пополам, другому вспороли брюшной мешок. Призрак не понимал жалоб. Отсекались руки, протянутые в мольбе. Головы катились по уличным ступенькам Иерусалима. Безглавые тела вспрыгивали, изливая кровь.

Иоханан Гиркан бегал вокруг дворца, кричал, чтобы остановили резню, но грубо отталкивали его палачи. Сын царя поскальзывался на выпущенных кишках не умершего еще человека, падал, поднимался, орал, просил всех щадить, пока Шимон бен Шетах не схватил его и не увел во дворец. Иоханан плакал, утирал нечистыми руками лицо и просил вина.

Царь Александр смотрел на резню с крыши дворца, пьяный. Вокруг него свистела музыка, скакали плясуньи.

Резня длилась, пока солнце не встало в высшую точку, пока труба из крепости Варис не просигналила наемникам обед, пока царю не сделалось жарко.

Подавленный жестокостью, город затих. Близкие искали по улицам близких, но не слышалось нареканий и плача. Люди боялись, что снова на голос явится зверь.

– Фракида, – прошептал чей-то разбитый рот.

Все сразу поняли, о ком речь, и начали повторять, вкладывая в слово страсть мести. И от повторения звук становился острее, втыкался в воздух, подобно ножу.

– Фракида! – крикнул в царские окна мальчишка.

Женщина с головой мужа в руках шипела сквозь зубы:

– Фракида!

Утлая бабка – груда костей с палкой – шамкала впалым ртом:

– Швакиса!

Страшнее не было в Израиле слова. Так звали наемников-фракийцев, которые могли резать людей и есть от живого. И запивать кровью.

Странным образом слово вбежало в закрытый дворец, мигом повторили его слуги, охранники, писаря, и тут же донеслось оно до ушей царя.

– О ком то кричат? – спросил царь.

– О тебе, – ответил мелкоглазый малый и потупился, готовый безропотно принять хвалу и обиду, смерть и жизнь.

Царь замахнулся, но царица Шеломит уняла.

– Нужно думать о деле, а не слуг бить. Народ тебя ненавидит.

– И что делать? В пропасть – головой, что ли?

Царица подошла к мужу, поцеловала.

– Зови Шимона.

– Брата твоего? Ведь от него – вся беда.

– От него – беда, от него и спасение.

– Фарисеи не спасут народ.

– Пока не спасут. Но Шимон знает что делать, – уверенно сказала царица.