Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Эфраим Баух

Сразу и навсегда

Другой писатель поколения шестидесятых, один из авторов альманаха «Метрополь», по сути, инициированного Аксеновым, Женя Попов сказал: «Мы все вышли из джинсовой куртки Аксенова».

Первое знакомство в буфете Центрального Дома Литераторов, ЦДЛ, 1971. Зоя Богуславская знакомит нас, говорит: «Повезло тебе. Вася здесь бывает редко», указывает на меня – и это уже не впервые, – Он знает древнееврейский. Это – как «магна карта», охранная грамота, пропуск в узкое сообщество писателей, которые позднее станут костяком русской литературы, когда бурные потоки социалистического реализма канут в Лету. Этот пропуск означал, что со мной не надо себя вести осторожно, чтоб ненароком не угодить в острожную зону. В следующую минуту я на равных правах с ними слышу, о чем говорят за столом в буфете с рисунками на стенах и бросающейся в глаза надписью Михаила Светлова – «Я сегодня, ев тушонку, вспоминал про Евтушенку».

Разговор о Лубянке. Аксенов в разговоре не участвует, но все это как бы о нем: ведь за его спиной всегда стоит силуэт его матери, незаурядной, потрясающей Евгении Семеновны Гинзбург, имеющей прямое отношение к разговору, к которому я усиленно прислушиваюсь, и, по провинциальному неведению, не ощущаю никакой для себя опасности. Разговор вполголоса, свидетелями которого мы были, прерван чьим-то окриком: «Вас подслушивают». Оглянитесь, кто сказал: у всех каменные лица. Тема доносительства не сходит с повестки дня, будь то за столом буфета ЦДЛ или в столовой Дома творчества в Переделкино с ее постоянным, как восход и заход солнца, меню: борщ, шницель с гречкой, компот. (В 1997 году с легкой руки незабвенного Саши Ткаченко повезу делегацию ивритских писателей в Переделкино. Столько событий к тому времени потрясет Россию. Меню останется неизменным).

Мандельштам не зря пришелся ко столу. Тема, десятки раз перепетая, возникает тут же: крестился или не крестился Осип Эмильевич. Зоя Богуславская из еврейской семьи. «Деда моего со стороны матери звали Натан, – говорит Аксенов, – у меня есть его портрет на даггеротипе».

Выходим на улицу Герцена, бывшую Никитскую, вывернутую, как сустав Тверского бульвара. Зоя оставляет нас, уезжает. Остаемся вдвоем. Предлагает пройтись по Тверскому. Колода неба набрякла дождем. Внезапен промозглый ветер, прянувший из черных облачных пустот у Никитских ворот, выводящих на Тверской бульвар. Ветер рвется из кривого рога – Малой Бронной, улицы, которая известна тем, что на ней был Государственный Еврейский театр, ГОСет, по сей день осененный тенями Михоэлса и Зускина. Кожевенные люди, в оспинку, бугристые, бородавчатые, шишкастые, от съедающей их болезни: все оскудоумить – затирали в нем фрески Марка Шагала.

Мы продолжаем говорить о Мандельштаме. Как провинциал, заучивающий тексты, касающиеся впрямую души, наизусть, вспоминаю строки из его «Четвертой прозы»: «…Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и, в особенности, в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени…» И тут у меня возникает некая пока еще смутная импровизация, которая затем войдет в мой роман «Камень Мория». По сей день она осенена обликом Василия Аксенова. Слишком мало еще я с ним знаком, чтобы озвучить ее в те минуты на Тверском бульваре. Так на Тверском появляется и сопровождает нашу прогулку Осип Мандельштам, когда, поворачиваясь налево, все еще не верю, что рядом со мной сам Аксенов. Как немощное тело, сброшены Мандельштамом тюремные обноски, пропитавшая империю вонь помойных ям.

В одном из последних интервью газете «Труд» Аксенову задали вопрос:

– Ваша мама, писательница Евгения Гинзбург, была узницей магаданских лагерей, поэтому со Сталиным у вас, что называется, личные счеты. Как вы относитесь к иногда возникающим сегодня разговорам, что сталинский террор был исторической необходимостью?

Ответ:

– Советский Союз был рабовладельческой страной, в лагерях которой использовался труд многих миллионов узников. Сталинская эпоха – страшная, чудовищно жестокая, и никаких других мнений на этот счет быть не может.

«Переделкино». Я не случайно взял это слово в кавычки. И если писатели, по выражению вождя всех народов, являются «инженерами человеческих душ», то в этом приятном логове писательского отдыха и творчества, при всех, если их можно так назвать, «вольных разговорах», речь идет об инженерной «переделке» души самого писателя. Вольно или невольно даже самого непричесанного писателя причесывают под общую гребенку. Василий Аксенов выпадал из среды обитателей Дома творчества. Даже его появление в столовой было незаметным или, честно говоря, слишком заметным. В те дни я каждый вечер, с наступлением темноты, бегал в любом месте, где находился. Этим же занимался и Аксенов. Ночью, как говорят, все кошки серы. Чем-то, быть может, ростом, строением головы, мы были похожи. Обитатели Дома творчества поражались: только Аксенов вбежал с одной стороны через калитку, тут же выбегает с другой стороны Дома через другую калитку, а расстояние- то немалое.

Василий Аксенов был человеком сдержанным, мягким, с одной стороны компанейским, с другой – умеющим постоять на своем. Со мной же, человеком, не входящим ни в какие круги, как бы стоящим со стороны да еще знающим древнееврейский и мгновенно реагирующим на все, что связано с еврейством, ему было интересно.

После ужина время дышать свежим воздухом. Дышим – по спуску до кладбища, или по всхолмью, вдоль вставшего поодаль леса, мимо кирпичной трансформаторной будки, мимо дачи, где жива еще Лиля Брик, мимо дачи, в которой едва дышит, но живет Федин. Проносили Пастернака, а его многолетний сосед Федин, как подобает между соседями на Руси, да и в любой человечьей, а не волчьей стае, по слухам, – не вышел к гробу.

Дачи чиновников и генералов темны, как склепы. Где-то в их глубине, за высокими заборами, редкие огоньки, глухая ночная заброшенность. Затаились за стенами, то ли тебя, разбойного, боятся, то ли сами вынашивают разбойное? Время – дышать. Или время – задыхаться? И опять разговор о том, что, отвергнув выпестованных длительным временем и эссенциями мировой философии аристократов духа, Россия по рабской многовековой привычке выбрала опять же татаро-монгола, чуваша, лишь картавостью и лысиной прикрывающего дремучую азиатчину, которого сменил еще более хитрый азиатский деспот из грузинской глуши. Понятие «время», которое обхаживали и так, и этак все мировые философы, он взял по-простому, по-азиатски, за рога, гнали пятилетки в четыре года, просто прерывали время жизни – пулей в затылок. Студентами мы учили к экзаменам марксизм-ленинизм нередко в тени памятников, в кладбищенской тишине. С тех пор он всплывет в сознании всегда вместе с кладбищем.

Идем по низине, через деревянный мостик, затем – вплотную к кладбищенским оградкам и надгробьям, где еще различимы разные годы рождений и смертей, уравненные протекшим Временем. Рассказываю о древнейшем кладбище в мире по скату Масличной горы в Иерусалиме, где надгробья, насыщенные временем, вставшие стоймя, упавшие, лежащие до дня Суда, подобны окаменевшим книгам судеб, жизней, чья плоть давно вся без остатка извелась. Остались кости, обросшие Временем и так близкие к Б-гу, что снизу явственно видно: скат Масличной горы – последняя ступень к Небу, которое в Иерусалиме, как известно, скреплено с Землей. Смерть там равномощна жизни, ибо так просто открыто душе: пресечение дыхания лишь незначительный эпизод в движении духа, некая заминка, необходимо связанная с переходом из одного мира в другой.

Январь в Москве и окрестностях какой-то оцепенелый, с тусклыми облаками, клубящимися сырой мглой днем и ночью, коченеющим дыханием над гриппозно-сизыми сугробами. С деревянного моста в слабом снежном свете видится вдаль, вправо, дача Пастернака, под стропилами моста едва дымится полынья да редкая звезда в ней. На миг схватывается напрочь выстуженное провальное пространство, обдает ознобом от точности увиденного им, не с погоста ли, руки накрест на груди, глаза – в небо, перед тем, как прикрыли веки…

Москва семьдесят седьмого. Прощаюсь с Россией, уезжаю в Израиль. Приближается нелегкое время в жизни Василия Аксенова: создание самиздатовского альманаха «Метрополь», исключение из Союза писателей двух авторов альманаха Виктора Ерофеева и Евгения Попова, и демонстративный уход Аксенова из этой организации по собственной инициативе. Как всегда, в таких случаях организация «с горячим сердцем и чистыми руками» использует беспроигрышную еврейскую карту, распуская слухи, что Аксенов-то вовсе не Аксенов, на самом деле – Гинзбург, а это его псевдоним, мол, старая уловка еще с времен раскрытия космополитов, пытавшихся скрыть свое еврейство.

Ни с кем не прощаюсь, чтобы никого не подставить. Обхожу памятные места, в том числе два кладбище – Переделкинское и Новодевичье. На последнем – с одной стороны – могилы Владимира Соловьева, Гоголя. Заброшенность или глоток вечности? С другой стороны, опять же – скука в мраморных и гранитных – с вензелями – памятниках маршалов и генералов. Ужас обыденщины сводит с ума. На выходе из кладбища пахнет туалетом. Серые сумерки колышутся у фонарей. Летящие электрички свистят разбойным железом над покоем Новодевичьего. Последнее воспоминание: милиция поторапливает – пора закрывать кладбище. На асфальтовой дорожке между могил виден старик, идущий к выходу, постукивающий палкой. Не тот ли, из веселой шутки, проходящий с кладбища на кладбище, постукивающий палкой по плитам: «Эй, ты реабилитирован… Эй, ты реабилитирован…»? И все же.

Из интервью Аксенова газете «Труд».

Вопрос:

– Вы готовы признать за Москвой право главной женщины в вашей жизни?

Ответ:

– Пожалуй, да. Я вернулся в Москву через много лет жизни на чужбине, а так возвращаются только к самым главным женщинам. Не хочу умереть где-то за границей, потому что видел и ухаживал за могилами наших соотечественников и в Америке, и во Франции. Это самое грустное зрелище на свете – русское кладбище на чужбине.

В приснопамятном 1937 году мальчик Вася, которому еще не исполнилось пяти лет, становится круглым сиротой при живых родителях. Его отца Павла Васильевича Аксенова, председателя казанского горсовета, и мать Евгению Семеновну Гинзбург, преподавателя Казанского пединститута и заведующую отделом культуры газеты «Красная Татария», арестовывают и осуждают на десять лет тюрьмы и лагерей. Ребенка принудительно отправляют в дом для детей заключенных в Костроме. Его находит и вызволяет из этого логова брат отца, бывший профессор университета, напирая на оторопевших «рыцарей плаща и кинжала», а вовсе не людей с «горячим сердцем и чистыми руками», неосторожно оброненными, но мгновенно запомнившимися всем словами вождя о том, что сын за отца не отвечает. Это можно назвать чудом, но ему отдают племянника, который уже был на грани исчезновения, в том смысле, что детям «врагов народа» часто меняли имена и фамилии, чтобы их невозможно было отыскать.

Во времена разоблачения культа личности будет опубликована одна из первых книг воспоминаний узницы ГУЛага Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» – о периоде сталинских репрессий – тюрем и лагерей, о всех ужасах, которые ей пришлось пережить в течение восемнадцати лет в тюрьме, лагерях, ссылке. В 1947 году, выйдя из лагеря, она остается ссыльной в Магадане.

В 1975 году, в автобиографическом романе «Ожог», написанном без всякой надежды на публикацию и вышедшем на Западе через несколько лет, в то время, когда Аксенова перестали печатать, автор изобразил свою магаданскую юность. Позднее, в третьей книге «Московской саги» («Тюрьма и мир») он описывает пацана из Казани в легкой одежке и обуви с «сомнительными подошвами». «…Его отец сидел свой пятнадцатилетний срок в воркутинских лагерях. Его мать только что освободилась из колымских лагерей и осела в Магадане… Москва, собственно говоря, была для этого пацана промежуточной остановкой на пути в Магадан. Из Москвы он должен был лететь в Магадан вместе с маминой покровительницей, колымской вольной гражданкой, возвращающейся из отпуска. Покровительница в связи с семейными делами затягивала отъезд, а он пока кружил по московским улицам… Вообще вел себя так, как будто никто не может украсть его молодость, как будто ему никогда не приходило в голову – ну, за исключением, может быть, того момента, когда по ночному Кремлю прополз драконий глаз (свет мотоциклетной фары. – Эф.Б.) – что этот город до последнего кирпича пронизан жестокостью и ложью…»

В 1948 мать арестовывают снова, и сын передает ей посылки. Чего уже только не навидался юноша, но ряды заключенных с номерами на спинах потрясают его бесчеловечностью режима. В 1956 году юноша оканчивает Первый Ленинградский мединститут. Распределяют его врачом на суда дальнего плавания Балтийского пароходства. Родители реабилитированы. Но сыну визу не дают. Работает карантинным врачом в Карелии, затем в порту Ленинграда. В 1959 году пишет повесть «Коллеги», послужившую началом публикаций в журнале «Юность». В 1961 выходит роман «Звездный билет». В этих произведениях еще чувствуется некая самоцензура. Но за ними появляются потрясшие читателей рассказы «На полпути к Луне» (затем в виде сборника рассказов в 1964) и «Победа» (рассказ с преувеличениями в 1965). Гроссмейстер, играющий с бездарью в вагоне поезда – апогей окружающего автора бездарного времени. С выходом «Затоваренной бочкотары»(1968) становится ясно, что в литературу пришел писатель милостью Б-жьей, основатель стиля, взрывающего старые рамки, как бы этот стиль не называли – мовизмом, по выражению Катаева, или джазовым. Как сказал на панихиде Владимир Войнович, говоря об уникальном оправдании жизни ушедшего: Аксенов был знаменит сразу и навсегда – и после первых публикаций в «Юности», и в пору изгнания, во времена, когда его активно печатали и когда запрещали.

Итак, близятся к завершению 70-е годы. Аксенова перестают печатать. Завершилась эпоха «оттепели». Два романа «Ожог» и «Остров Крым» пишутся «в стол». Вышедшие ранее его книги подвергаются знакомой по прошлым годам разгромной критике с припечатыванием фразами – «несоветский» и «ненародный». Эти романы выходят в свет за рубежом. 1979. Василий Аксенов совместно с Андреем Битовым, Виктором Ерофеевым, Фазилем Искандером, Евгением Поповым, Беллой Ахмадулиной организуют альманах «Меторополь», который выходит в свет в США. Начинаются преследования. В декабре из Союза писателей исключаются Ерофеев и Попов. В знак протеста из СП выходят Аксенов, Инна Лиснянская и Семен Липкин.

Можно представить себе настрой времени и настроение друзей, собравшихся на свадьбу Василия Аксенова, ибо все уже знают, что он будет вынужден уехать в Соединенные Штаты, и витают над ними строки Пастернака:

22 июля 1980 года Василий Аксенов вместе с женой Майей Кармен уезжает по приглашению в США. После отъезда их лишают советского гражданства. С 1981 года Василий Павлович Аксенов – профессор русской литературы в Институте Кеннана (1981-82), в Университете Джорджа Вашингтона (82-83), в Гаучерском университете (83-88), в Университете Джорджа Мейсона (1988-2009). Он публикует написанные в России произведения – роман «Золотая наша Железка»( написан в 1973 году, опубликован в 1980), роман «Ожог» (написан в 1976, опубликован в 1980), роман «Остров Крым» (написан в в 1979, опубликован в 1981), сборник рассказов «Право на остров» (опубликован в 1981). Активность его, как всегда, велика. Работоспособность рассчитана на 23 романа.

Он еще успевает подарить матери Евгении Гинзбург поездку по Европе, где она могла общаться на языках, которые знала с детства, посетить музеи, увидеть оригиналы любимых ею полотен и скульптур. В США выходят его новые романы – «Бумажный пейзаж» (1982), «Скажи изюм» (1985), «В поисках грустного бэби» (1986), трилогия «Московская сага» (1989, 1991, 1993), книга рассказов «Негатив положительного героя» (1995), книга «Новый сладостный стиль» (1996) – о жизни российских эмигрантов в США, роман «Кесарево свечение» (2000). В 1989 году он написал по-английски и сам перевел на русский роман «Желток яйца».

Близятся поздние девяностые годы. В 1989 году, впервые после эмиграции, по приглашению посла США в России Мэтлока Аксенов посещает Москву. В 1990 году ему возвращают советское гражданство. Естественно, все его новые книги, за которые в СССР можно было надолго оказаться за решеткой, мы, в Израиле, могли свободно читать, да и в Россию они попадали по тайным каналам.

Мы встретились в 2000 году на очередном конгрессе Всемирного ПЕН-клуба, который состоялся в Москве, в гостинице Рэдиссон-Славянская, возведенной недалеко от Киевского вокзала. Свой доклад он написал по-английски, и сам перевел на русский. Атмосфера на конгрессе была достаточно напряженной. Почетный гость конгресса, лауреат Нобелевской премии немецкий писатель Гюнтер Грасс, от которого ни на шаг не отставал уже чувствующий себя достаточно плохо Андрей Вознесенский, был за осуждение Чеченской войны. Руководство Российского ПЕН-клуба было такого же мнения. Василий Аксенов выступал против такого осуждения и настаивал на том, что Россия, кстати, как Израиль, имеет право бороться с террористами. Би-Би-Си устроило интервью по этому вопросу. В нем участвовали Чингиз Айтматов, президент Российского ПЕН-клуба Андрей Битов и автор этих строк, как представитель Израильского ПЕН-клуба. Айтматов пытался сохранить нейтралитет, Битов, естественно остаивал свою точку зрения, а я, также естественно, предъявив счет многолетнему исламскому террору против Израиля, поддержал Аксенова. Виктор Ерофеев, для которого, по его словам, Аксенов был «полубогом», на этом конгрессе оказался по другую сторону баррикад, резко разошелся со своим идолом по вопросу Чечни, надолго даже прекратил с ним всякие контакты. Все же после достаточного периода времени он пригласил Аксенова на свою передачу «Апокриф». Не мог забыть «дружескую щедрость Аксенова и климат дружбы и свободы, который он создавал своим присутствием». Как сказал Ерофеев на панихиде, Аксенова раздражали приметы возвращения старого стиля: «Он совсем недавно признался мне: кажется, пора вновь создавать бесцензурный «Метрополь». Времена такие наступили».

В последние годы Аксенов переехал из Америки в город Биариц на юге Франции, на берегу Средиземного моря. Время жизни делил между Биарицем и Москвой. После презентации в июне 2002 года моего романа «Пустыня внемлет Б-гу», вышедшего в серии «Мастера современной прозы» (издательство «Радуга») в музее Цветаевой, мы поехали к Аксенову втроем – я, Юра Штерн, благословенной памяти, и Марк Зайчик – на его квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. Квартира №46, в 4-м подъезде, – в том же блоке, где квартиры Никиты Богословского и Андрея Вознесенского. Вдоль Москворецкой набережной, по реке, в обе стороны шли речные трамваи. Солдаты из-за ограды военной академии лунатически следили за редкими парочками, идущими в сторону Котельнической набережной. В квартире стоял полусумрак, на столе – вино, персики и яблоки. Хозяин рассказывал, как с отъездом в 1980-м в США, его квартиру открыли по-расейски просто: взломали топором двери. Эту квартиру ему дал в 1991 году Лужков бесплатно, от правительства Москвы, после августовского путча. Как бы взамен старой квартиры, которую тогда отобрали. Я осторожно спросил: согласится ли он войти в редколлегию журнала израильской писательской федерации «Слово писателя».

«С удовольствием», – как всегда негромко, без всякого нажима, ответил он. Подвел нас к окну комнаты, выходящей в сторону Москворецкой набережной. В самом нижнем углу особо толстого стекла было нацарапано, вероятнее всего, гвоздем: «Строили заключенные».

Мы встречались в Иерусалиме, когда он приезжал с делегацией русских писателей, в том числе питерских – Валерия Попова, Наймана, Арьева. Он любил бывать в Израиле. Всегда приводил в пример Моше Даяна и Ариэля Шарона, уверенный, что такие лидеры, как они, могли бы вывести Россию из кризиса 90-х годов.

В январе 2008 пришла первая трагическая весть: Аксенов госпитализирован в московскую больницу №23. Диагноз: инсульт. Спустя сутки в НИИ имени Склифасовского ему удаляют тромб сонной артерии. До 28 августа 2008 состояние остается тяжелым. 5 марта 2009 года Аксенов переведен в НИИ Бурденко и вторично прооперирован. Затем его переводят обратно в Склифасовку. 6 июля 2009 года член Международного ПЕН-клуба и Американской авторской лиги лауреат премии «Русский буккер» за роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки», кавалер Ордена искусств и литературы – одной из высших наград современной Франции Василий Аксенов ушел из жизни.

Похоронен 9 июля на Ваганьковском кладбище в Москве. Да будет память его благословенна!

(Напечатано с сокращениями)