Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Лариса Румарчук

Воздушные шары моей юности

Я счастлива, что жила тогда. Что была не просто зрителем, а участником этого годами длившегося звучного и многоликого карнавала. Что не на экране телевизора, не в кинотеатре, а наяву видела, как по Дубовому залу Дома литераторов проходил элегантный Константин Симонов, как из-за столика где-нибудь в уголке Пестрого кафе, где стены изукрашены рисунками и стихами завсегдатаев этого Дома, подслеповато и зорко поглядывал Михаил Светлов, сидя над недопитой рюмкой коньяка, окруженный поэтами, походя рассыпая свои гениальные каламбуры. А мимо важным колобком катился Женя Винокуров с неизменным толстым портфелем, полным рукописей, версток, свежих, только что с печатного станка, книг, которые он тут же подписывал и раздаривал. И гордо вскинув красивую голову, с обреченно высокомерным лицом (она уже была больна, и дни ее были сочтены), словно раздвигая перед собой невидимые волны, медленно проплывала Вероника Тушнова, отыскивая глазами кого-то, единственно нужного.

И все эти люди были как-то причастны к моей судьбе.

Вероника Тушнова рецензировала стихи, составившие мою дипломную работу. Константин Симонов был едва ли не первым читателем моей первой прозы, когда она существовала еще только в рукописи. В те времена, сколь ни был занят маститый писатель, он непременно откликался, если к нему обращался молодой автор.

А сейчас?!

Женя Винокуров стал моим старшим другом и учителем на долгие годы. Иногда он звонил мне и просил почитать ему по телефону стихи. Говорил, что это заряжает его творческой энергией.

Взаимопроникающее влияние было так сильно, что мэтр даже написал стихи, где позаимствовал метафору и сюжет моего стихотворения «Стареет мой вчерашний милый». Эти стихи были особенно близки ему, он часто читал их на семинаре своим студентам. И я этим горжусь: и тем, что читал, и тем, что заимствовал. Когда однажды в столовке «Нового мира» (Винокуров вел в этом журнале отдел поэзии) его студент при нем «открыл мне глаза» на этот факт, мой литературный наставник отшутился: «Ну что ж, учитель учится у своего ученика».

Милые, забавные штрихи моей молодости, которой, казалось, не будет конца…

И вот уже друзья моей юности приблизились к своему земному пределу. А многие и перешагнули его.

На похоронах Евгения Винокурова, присутствовала почти вся литературная Москва. В гробу его лицо было так значительно, словно на грани жизни и смерти он постиг ту главную тайну, которая нам никогда не открывается в нашем земном пути.

Вспомнились его строки: «…до последней минуты, когда я/В землю снова войду, как в метро».

Владимир Соколов

Нет с нами Володи Соколова. Мы простились с ним в холодный январский день на Кунцевском кладбище.

Шел снег. Тот снег, который он так любил: может, он и был главным героем его стихов?.. Шел снег, как будто прощался. Женя Евтушенко снял шапку и держал над ним, оберегая недвижное лицо от колючих январских снежинок. Ощущал ли он их, впервые в жизни не тающих на его бледных щеках?..

А потом были поминки в Пестром зале Дома литераторов, в том самом, где стены исписаны шутливыми стихами, изрисованы забавными картинками… И я прочитала Володино стихотворение «Первый снег», мое любимое. Когда же я от волнения запнулась, весь зал стал подсказывать мне: а ведь стихи были написаны полвека назад. Это ли не высшая награда для поэта. Дороже всех премий. Хотя и оные тоже были, например, престижная Пушкинская премия.

Однако сейчас, спустя менее чем десятилетие, прекрасные стихи Владимира Соколова не издаются, не звучат ни по радио, ни по телевизору… А иным нынешним студентам того же института даже незнакомо это имя.

В Лихославле, где он родился, даже музея не удосужились открыть. А ведь этот небольшой городок вовсе не богат прославленными именами. Жил здесь брат мамы Владимира Соколова Антонины Яковлевны – Михаил Козырев, в 30-е годы известный прозаик и автор многих популярных песен. Его жизнь закончилась трагически: осужденный как враг народа, он был замучен в саратовской тюрьме. По странной прихоти судьбы Антонина Яковлевна с детьми в это самое время находилась в эвакуации в Саратове. Более того, жили они почти рядом с тюрьмой, каждый день проходили мимо, не зная, не ведая… и слава Богу, что не знали.

Михаил Козырев да Володя Соколов – вот два имени, прославившие Лихославль. Может быть, я кого-то упустила?..

Правда, не без стараний сестры Марины, кое-какие внешние приметы признания все-таки есть: городской библиотеке присвоено имя Владимира Соколова; возле здания установлен мемориальный камень: со временем его предполагается заменить памятником.

Недавно прочла, что «Литературная газета» ратует за открытие мемориальной доски на доме в Лаврушинском переулке в Москве, где поэт жил последние годы.

Евгений Винокуров, Юрий Трифонов, Юрий Казаков, Володя Соколов… С их уходом жизнь стала жестче, суше, грубее. Словно каждый из них, уходя, уносил крупицу от того ядра нравственного совершенства, без стремления к которому нормальная человеческая жизнь невозможна. И это ядро все таяло, все уменьшалось, пока не стало величиной с горошину.

Прежде всего, начала рваться связь времен. Ведь в мои годы не было такого разрыва, такой пропасти между поколениями, как это имеет место сейчас, что чревато многими бедами, ибо нарушает законы естества.

По замыслу Божьему, мы все не перекати-поле, гонимое ветром по матушке-земле, а дети своей матери и своего отца, как те в свою очередь – дети своих отцов и своих матерей.

Марина Цветаева писала в своих воспоминаниях, как в детстве, еще до революции, она была с матерью на одном европейском курорте. И однажды, когда ее мать беседовала с дамой преклонных лет, мимо прошел красивый старик. Он поклонился даме, но та ему не ответила. «Кто это?» – спросила мать Марины. «Это Дантес. Убийца Пушкина».

Мой дед, Прокопий Игнатьевич Принципар, как я уже упоминала, был режиссером Московского Художественного театра. Работал со Станиславским, с Немировичем–Данченко. Знал Чехова.

Я еще застала своего деда, а значит через него связана и с теми великими, с которыми ему посчастливилось совпасть во времени.

Марина, увидевшая Дантеса, как бы на миг соприкоснулась с Пушкиным. А я могла бы видеть Марину. Когда она уходила из жизни, я уже пришла в жизнь.

Мне иногда кажется, что все человечество, от первого человека Земли, стоит одной стеной, взявшись за руки. И горе тому, кто пытается разорвать эту цепь.

…Судьбы моих товарищей по ремеслу складывались по-разному. Кто-то преуспел. Кто-то сошел с круга.

Женя Евтушенко – кумир молодежи шестидесятых годов – перешагнул пик своей славы. Но его роль в литературном процессе нескольких десятилетий, в степени влияния на культуру страны переоценить невозможно. Ведь он был одним из первых, кто пробудил (или воскресил) в читателе угасший было интерес к поэзии.

Несколько лет назад, а точнее, в 1999 году я взяла у него интервью для двуязычного (русский, английский) журнала «Moscow magazine».

Вот что он рассказал: «Представление, что русский человек должен непременно и постоянно жить в России, порочно изначально. В Америке я преподаю и тем зарабатываю на жизнь: у меня семья, пятеро сыновей. Кроме того, преподавание и пребывание в другой стране – это связь двух культур – она обогащает человека. Я работаю в двух колледжах: в Талсе (штат Оклахома) – это ковбойско-нефтяной район, и в Квинс-колледже Нью-Йорка. Расстояние между этими университетами – пять часов лета в один конец. Но я управляюсь. В Оклахоме читаю лекции на английском о русской поэзии, о русском и европейском кино. Американцы, полюбившие Блока, Есенина, Гумилева, Ахматову, Пастернака, уже никогда не смогут относиться к русским людям с чувством снисходительного превосходства. А какое счастье видеть, как твои студенты, воспитанные на Сталлоне и Шварценеггере, влюбляются в фильмы «Летят журавли», «Холодное лето пятьдесят третьего», «Покаяние»… В Нью-Йорке я читаю на русском, ибо мой класс – это мини-СССР. Но если еще недавно русские эмигранты стремились как можно скорее забыть русский и все, что их связывало с родиной, то теперь они понимают, что изначальное знание русского языка – это благо».

Каждое лето Евгений Александрович проводит в России, по-прежнему много ездит. Навещает свою малую родину – станцию Зима: говорит, что это вливает в него силы.

Дома, то есть в Москве, отмечает и свой день рождения – не в узком кругу родных и друзей, а со своими читателями и почитателями в зале Политехнического музея, где проводит свой творческий вечер.

Я присутствовала на таком вечере и утверждаю, что зал был полон. Забавная подробность – поэт арендовал его на двадцать пять лет вперед.

Желаю своему стародавнему товарищу жить и здравствовать!

Наталья Дурова

…Как-то, включив телевизор, увидела на экране знакомое лицо – Наташа! Наташа Дурова! Транслировался ее юбилейный вечер. И президент прислал ей поздравительную телеграмму. А регалий у нее оказалось столько, что я даже слушать устала. Художественный руководитель и директор театра «Уголок дедушки Дурова», Народная артистка СССР и России, лауреат Государственной премии, член Союза писателей, а также член Российской Академии естественных наук и Международной Академии духовного единства народов мира.

Как бы чего не перепутать!

Я позвонила Наташе и сказала, что хотела бы с ней увидеться, если, конечно, она не слишком зазналась.

– Что ты! – воскликнула Наташа. – Я такая же, я прежняя.

И вот я в театре дедушки Дурова. Внушительный особняк на Старой Божедомке. Когда-то, еще до революции, его приобрел дедушка Наташи – Владимир Дуров. Советская власть выдала Дуровым «охранную грамоту» на этот дом; теперь он – частная собственность Натальи Юрьевны.

Меня встречают два вежливых охранника. Один остается на посту, другой провожает в кабинет директора – идем мимо клеток с разным зверьем. У них время «обеда»: кусочки мяса, яблочные дольки (витамины!)… Тем не менее, звери заметили нового человека и приветствовали меня радостными криками.

В обширном кабинете Наташи тесно от вещей: много антиквариата, на стенах иконы и фотографии: вся династия Дуровых, современные снимки – Наташа с Лужковым, Наташа с Ельциным…

Сама хозяйка вальяжно расположилась в кресле: на ней черная шляпа с необъятными полями, в руке – шест, на шесте – коршун: издав победный вопль, он принимается трепать поля Наташиной шляпы.

Идет телевизионная съемка. Тут же крутится помощница: «Наталья Юрьевна, дайте я подержу шест, у вас же рука болит – было уже несколько операций». Но дрессировщица мужественно выдерживает свою роль.

Оказывается, ее жизнь полна опасностей: они исходят не от зверей, с ними у Наташи всегда хорошие отношения. А вот люди… То один служащий в нервном припадке пытался ее застрелить. То в Израиле под их спецавтобус террористы подложили какие-то металлические конструкции, в результате автобус перевернулся. «Мы-то ничего, отделались ушибами, а вот две собачки погибли», – горестно говорит Наташа.

…Телевизионщики уходят, и мы непринужденно болтаем, как две давние приятельницы, которым есть что вспомнить.

– Да, – наконец, спохватываюсь я, – как же твои книги? Тебе, наверное, не до сочинительства?

Но Наташа показывает глазами на застекленный шкаф, и я вижу, что он сверху донизу забит книгами. И на каждом корешке: Наталья Дурова.

– Тридцать! – соблюдая точность, констатирует автор и, как человек, привыкший давать интервью, механически добавляет: – переведены на девяносто языков.

Когда мы прощаемся и я, отодвинув недопитую чашку с чаем, встаю из-за круглого, мраморно-зеленого столика, Наташа небрежно бросает:

– Между прочим, за этим столиком сидел Пушкин и читал «Записки кавалерист-девицы».

Но, пожалуй, ни один литинститутовец не сделал такой головокружительной карьеры, как мой однокурсник Геннадий Лисин, известный под псевдонимом Айги, что в переводе с чувашского означает «тот, другой».

Хотя, оговорюсь, что слово «карьера» слишком скучно, засушено, обыденно и по-чиновничьи узко для определения того, что произошло с пареньком из чувашского села.

«Ни в одном современном поэте так причудливо не выразился выход от почвенности к европеизму… Теряя в количестве читателей, Айги выигрывает в их качестве», – сказал о нем Евгений Евтушенко.

Правда, одни считают его шарлатаном. Но ведь другие – гением.

Размышляя над этим явлением – «Геннадий Айги» – я думаю подчас: а может быть, мой бывший сокурсник Гена Лисин просто опередил свое время на несколько десятилетий.

За скобками моего повествования остались многие замечательные люди моей институтской юности. Это и Фазиль Искандер, живой классик нашего времени, и Юнна Мориц – поэт неженской силы, и Анатолий Приставкин – автор повести «Ночевала тучка золотая», не утратившей своей актуальности и в наши дни. Я написала лишь о тех, кто был мне ближе, кто, так или иначе, входил в мой дружеский круг.

Ныне Анатолий Игнатьевич Приставкин занимает ответственный государственный пост: он советник президента, занимается делами помилования.

Я написала «ныне», а ведь сегодня это «ныне» уже стало вчера.

…Как-то мы с дочерью зашли в магазин, чтобы присмотреть для нее телевизор. Выбор был велик: от миниатюрного – для салона автомобиля – до домашнего кино, чуть не в пол-стены.

И со всех экранов на нас смотрело знакомое лицо. «Надо же, Приставкин – звезда экрана», – пошутила я. «Нет», – тревожно отозвалась моя дочь, – что-то случилось…»

Увы, она оказалась права. Это была посмертная передача.

И вот уже Наташи Дуровой тоже нет с нами, хотя с той поры, когда мы сидели за антикварным «пушкинском» столиком в особняке на Старой Божедомке минул едва ли год.

Мне все чаще кажется, что настоящего времени не существует в природе (это из области грамматики), а в реальности есть только прошлое и будущее. Ведь даже то, о чем я пишу сейчас, в следующую же секунду становится прошлым.

Не одно десятилетие кануло в Лету с той поры, как мы, молодые и безвестные, вышли из чугунных ворот герценовского дома, с твердой синей обложкой диплома в руках, с курсовой фотографией – прощальной (вглядываюсь в лица – «иных уж нет, а те далече…»), с надеждой и верой, что нам все по плечу…

Наша Альма Матер продолжает жить и здравствовать. Сколько поколений сменилось, сколько молодых приходило в этот дом и покидало его.

Но никогда больше не было такого фейерверка талантов, такого букета имен…

Поистине то был Золотой век Литературного института.

Прощай, моя юность!

Я поднимаю руку. Медленно, словно колеблясь, разжимаю пальцы, и нити воздушных шаров, зажатые в моей горсти, натягиваются, отлепляются, высвобождаются из моей ладони.

И вот уже один, самый тугой, самый сильный, самый нетерпеливый, устремляется в воздушный купол, махнув мне на прощанье нитяным хвостом.

За ним второй, третий… И, наконец, последний… (Как незаметно даже для самой себя я все не отпускала, все придерживала его.)

Вот он взмывает ввысь, посверкивает радужными боками, уменьшается, тает, блекнет, растворяется в молочной голубизне…

«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет» (Лев Толстой).