Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Амирам Григоров

Когда дует норд

Когда дует норд с дождем, все ищут укрытия, живой души не найдешь. В начале жизни тебе покажется, что худшей погоды не бывает на свете, в середине – подумаешь, что есть погоды и похуже. А в конце поймешь, что нет ничего прекраснее того дождливого норда, подернутого уже пленкой забвения в давнем году, длинном, как бывают годы юности, в году, номер которого, хоть по принятому летоисчислению, хоть по нашему, ты уже не припомнишь никогда.

Хорошо во время норда сидеть дома при зажженных печах и слушать гудение газового пламени, завывание ветра и прерывистый треск капель по крыше, как будто в руках у пьяного пожарного ходит туда-сюда брандспойт, и струи воды ложатся, как попало. Еще хорошо в это время пить чай с коньяком или коньяк с кофе, грызть орехи хорошо, и чтобы лампа керосиновая горела на подоконнике. И еще спать под эти шумы, думая о том, как на улице было бы тебе неуютно.

Однажды Додику приснилось, что он ест помидор, огромный, ярчайший бакинский помидор, некрасивый, с множеством черных макушек, но вкусный на редкость, ест он, и сок с косточками брызжет ему на рубашку. Додик проснулся со вкусом помидора на языке, сглотнул слюну, перевернулся на другой бок, а ветер, слышно, стонет и ревет пламя в печи, стучит где-то рама, и слышно, как барабанят капли по шиферу. «Как хорошо, – сказал Додик себе и начал, было, снова засыпать, как вспомнил – не может быть норд, потому, что норд бывает в Баку, а сам Додик уже 15 лет как живет в ином месте, где и погода другая, и помидоры другие, и вообще – все другое. Тогда Додик проснулся, сел на кровати, нащупал сигареты и зажигалку и закурил. На полу около кровати лежала пустая водочная бутылка, стопки и пачка томатного сока, а в окне был виден кусок неба, ничем не напоминавшего бакинское. Выкурив сигарету, Додик снова лег, укрылся с головой и стал почему-то думать о змеях. Не то, что он боялся змей, вовсе нет, он о змеях обычно не думал, просто когда-то в учебнике биологии он прочел, что предки змей жили в земле, прорывая себе ходы, как кроты, и питаясь червями и друг другом. Там, в земле, они утратили конечности, приобрели ядовитые зубы и свои неповторимые глаза, снабженные прозрачными веками, закрытые и открытые одновременно, так что песчинки и крупицы почвы в них попасть не могут. А потом они вышли на поверхность и оказались в мире, в котором их никто не ждал, и где они уязвляют в пяту детей Евиных. Но дом их остался в земле, и туда они отправляются спать, когда приходит пора их сна…

Звонит телефон, и я просыпаюсь. Детство. Баку.

Горские евреи. Фото из архивов

– А Довид! Довид, ай, Довид! Трубка возьми, да!

– Сейчас, бабушка! – кричу и иду на кухню, где у нас телефон стоит. Вернее, висит на стене. Рядом, на обоях, записаны карандашом телефоны участкового, детского врача и портного. Писала бабушка, оттого участковый превратился в «учасковая» а портной – в «партная». Странно как-то телефон звонит – сериями коротких прерывистых гудков.

– А, нет, не бери, я возьму, это межгородная, Данил из Пятигорска зва-анит! – кричит бабушка и бежит на кухню, хватает трубку, но буквально за секунду до этого звонки закончились, бабушка прокричала несколько раз свое «алё, э, алё», а потом бросила трубку и сказала мне:

– Что застыл, как баран? Бери трубку, да!

Я, ничего не говоря, поворачиваюсь и иду смотреть в окно, ведущее во двор. Бабкина несправедливость искупается только одним – ее же феноменальной забывчивостью. Гляжу во двор, а там стоит шарманщик, он же гадальщик – дядька из азербайджанской Кубы. Все дети уж там, столпились вокруг, а дядька ругается с Рахилью, соседкой с первого этажа, которая отгоняет его от своих окон.

– Да чтоб ты сдох, г…о! – кричит Рахиль, – чтоб ты заживо сгнил!

– Сама сгниешь, – отвечает шарманщик, – двор весь купила, да? Чтоб тебя парализовало, свинья!

Дети шумели, требуя начала, Рахиль, показывая в окне чайник, кричала, что кипятком обольет, и грозила милицией, и, в конце концов, шарманщик отошел к противоположной стене двора почти на самый солнцепек и принялся с недовольным лицом крутить ручку шарманки. Извлекаемые звуки оставляли желать лучшего, но дело было не в них. Главное действо было связано с двумя облезлыми волнистыми попугайчиками, которые за пять копеек вытягивали из портсигара свернутые бумажки с предсказаниями.

– Бабушка, бабушка, а можно мне во двор?

– Какой двор, э? Ты уличный, что ли?

Шарманщик вскоре ушел, дети разбежались, и во дворе стало пусто. Солнце вошло в полную силу, и даже кошки ушли туда, где тень.

Тут дед возвращается с базара, неся кульки с продуктами, на лбу его – испарина, на спине черного пиджака – влажная полоса. Дед достает из холодильника бутылку «Бадамлы» – нашего доморощенного нарзана, окрывает одним движением (перстнем, не снимая его с пальца, так может только он) и пьет с жадностью. Потом улыбается мне.

– Это не погода, это Геена огненная, – говорит, – скорее бы начался норд!

Как же я его понимаю.

Через час дед начал готовить, а я стоял рядом и смотрел. Рассекая болгарские перцы, дед вырывает их серцевины, полные косточек. Раз он достал из чрева перца спрятанный там маленький перчик и показал мне – «смотри, так же бывает и у людей». Потом он стал чистить лук и показал мне, как в одной луковице корешок врос внутрь и разветвился в подгнившей чешуйке. «Такие и люди бывают тоже, едят сами себя и не замечают». Потом дед подвешивает часть бараньей туши на крюк и начинает орудовать ножом и топориком, отчленяя куски для плова.

Вечером пришли гости – три женщины. Все они пожилые, наверное, ровесницы бабушки, и так походили друг на друга, и одеты, вдобавок, были столь схоже, что различить их легче всего по запаху – от тети Зои пахнет в основном нафталином и духами «Красная Москва» , от тети Греты – ванилью и чесноком, а от тети Аиды почти ничем не пахнет, может быть, только пылью. Разговор за столом идет о деньгах или об инфарктах и инсультах, что разбавляется историями о несчастных замужествах, о соблазненных и брошенных девушках из хороших семей, о состояниях, проигранных в карты приличными сыновьями, связавшимися с блатными и принявшимися изощренным образом позорить родню. Дед в этих беседах не участвует, он ест или пьет чай, задумчиво глядя перед собой. Все это мне совершенно неинтересно. Как только спала жара, я отпрашиваюсь у деда и иду гулять.

Дохожу до Молоканского сада, сажусь на скамейку около фонтана и слышу нарастающий шепот листвы, смотрю сквозь ветки акаций вверх, на небо, а там вместо застывших, казалось, навечно, перистых облаков пробегают небольшие тучи, пухлые, как ляжки младенца. Город как будто вымер, знакомых нет ни одного. Встаю и иду дальше, в сторону проходного двора и вижу там Гришу, одного из четырех официальных сумасшедших нашего квартала.

О Грише, что называется, разговор особый. Это был мужчина лет сорока пяти, носатый, улыбчивый, с шевелюрой до плеч, довольно полный, шеголявший зимой и летом в полосатой пижаме. Говорили, что раньше он был нормальным – закончил два института, отлично играл в шахматы и был завидным женихом. Хотя, как это сказать помягче, ловеласом он не был. Вернее, даже ни разу не был с женщиной. Что в общем в нашем городе большая редкость. А с ума он сошел, когда родители решили его женить. Перед свадьбой Гриша якобы ходил хмурый и спрашивал у всех знакомых, что нужно ему делать, когда в брачную ночь он останется один на один с молодой женой. А знакомые шутили, говоря, что ему тогда стоит сыграть партейку в шахматы. Что там было на самом деле, никто не знает, но в первую брачную ночь Гриша напрочь рехнулся. С тех пор он постоянно ходил по улицам, медленно шаркая тапочками, бормоча и бессмысленно улыбаясь. В конце лета и весной, два раза в год, он начинал волноваться, и медленное хождение сменялось быстрым, почти бегом, причем разгуливал он круглосуточно, без перерывов на сон. Гриша тогда не улыбался и вместо бормотанья он вопил, издавая странные тоскливые звуки, из разряда, наверное, тех, что можно услышать в амазонской сельве после заката. Одни его боялись, другие, наоборот – издевались над ним. Однажды я с компанией дворовых друзей сидел в Молоканской чайхане, и кто-то из них, видимо, Яша-Угол, известный сорвиголова, увидел Гришу и позвал его к столу. Тот сел, испуганно озираясь и бормоча. Яша налил ему водку в стаканчик армуды, Гриша выпил и моментально опьянел.

– Гриша, ты бабу хочешь? – спросил Угол.

Гриша переспросил.

– Бабу, бабу! Сиськи! Телку хочешь? Телку, э, телку! Смотри какую, такую вот, э! – с этими словами Угол показал ему игральную карту с голой бабой.

Гриша встрепенулся.

– Баба, э, смотри, какая хорошая, ты ее пялить будешь, э, пялить, вот так! – с этими словами Угол похлопал ладонью по сложенному кулаку.

– Баба! Баба! Баба! – Гриша начал заводиться.

– Налей ему еще, да, Угол! – сказал кто-то за столом, и Угол налил. После второго проглоченного армуды с водкой Гриша пошел вразнос, и под оглушительный хохот нашего стола, и соседнего, за которым сидела компания укуренных азербайджанцев, Гриша принялся выкрикивать «Баба!», сопровождая это набором бессвязных ругательств на трех языках и размахиванием руками.

Я не смеялся, потому что было противно. Угол заметил это, внимательно посмотрел и спросил:

– Додик, а че тебе не по кейфу?

И я начал смеяться тоже. Вскоре Гриша вскочил, опрокинув табуретку, и помчался на улицу, пронзительно крича и слыша, как удаляется его крик, мы легли на стол, хохоча. С того случая Гриша, казалось, стал меня узнавать.

В этот раз я решил с ним поговорить и стал подходить к нему, но только меня завидев, безумец побежал прочь, оглядываясь и строя рожи.

Я поворачиваюсь и иду вверх по улице, обратно. В сторону дома. Ветер, бывший до того легким, почти незаметным, стал усиливаться, и принялись раскачиваться платаны и понеслись над улицей захваченные потоком целлофановые пакеты, газеты и листья. Вот-вот будет норд.

Я вхожу в парадное, заглядываю во двор, там еще безветренно и нет никакого движения. Только висит над флоксами пара жирных бражников, неуловимо для глаз маша крыльями, и в углу, в тени виноградника, глухонемые близнецы Мамед и Ахмед из семьи, с недавних пор поселившейся в полуподвале, душат кошку проволокой.

Поднимаюсь в дом. Гостей прибавилось, пришла еще тетя Лия, массивная женщина средних лет в цветастом платье, похожем на кулек. Она приходилась нам какой-то дальней родней. В ее лице была одна приковывающая к себе внимание деталь – крупная смолянисто-черная бородавка над переносицей, снабженная торчащими волосками, напоминавшая третий глаз с ресницами. Размахивая унизанными кольцами пальцами, тетя Лия с жаром рассказывала историю про взрыв в магазине «Пионер», случившийся накануне. Это было интересно, и я сел и стал слушать.

– Человек бежал, короче, а ему ступню оторвало, одна кость торчит! Он бежит и на кость наступает, боль не чувствует, да!

– Ц-ц-ц-ц! – сказала тетя Грета.

– Ой-ой-ой! – сказала тетя Аида.

А бабушка и Зоя просто закатили глаза, приложив ладони к щекам.

– А за ним женщина бежала, короче, а у нее руки нет!

– Как нет?

– Так и нет, вместо руки кость торчит. Ей воду дают, а она костью хочет воду взять!

– Костью хочет воду взять, ты подумай!

– Ц-ц-ц-ц!

– Ой-ой-ой!

– А потом выходит человек, идет медленно, улицу переходит, а он, – тут тетя Лия сделала паузу, отпив вина и держа всех в напряжении, – а он – мертвый.

– Да ладно!

– Как же мертвый?

– Мертвый, как есть, полностью мертвый, полголовы нету! Мертвый, как я живая! – тетя Лия обвела всех торжествующим взглядом, и, перейдя на шепот, добавила:

– Но он этого не знал! Из-за взрыва! И потом, когда его хоронили, слышно было, как он гроб изнутри царапает! Но останавливать не стали, ведь деньги уже были плочены короче! Да и смысл какой??

Тут я подумал о том, что мертвые вряд ли будут бегать, если они умерли. Разве только ползать, как змеи. Ведь все змеи когда-то умерли и оттого оказались в земле, но потом все-таки вышли на поверхность. Еще я представил Воскресение мертвых, когда множество людей восстанет из Земли, но это, наверное, будут холодные немигающие существа, полные яда.

В этот момент за окнами стало стремительно темнеть, где-то рядом пронеслись чайки, грустно крича, и стал слышен утробный рев ветра – это шел норд. Застонали чердачные стропила, захлопала незакрытая рама у соседей, закачался балконный виноградник, и запели провода, идущие к вкопанному во дворе телеграфному столбу. Заполыхали зарницы, и через минуту в окно ударила сорванная бельевая веревка, увешанная соседскими штанами и рубашками, оторванные ветки пролетели мимо, вращаясь, и тут же погас свет. Дед принес горящую керосинку, а потом, свернув жгут из газеты, поджег газ в камине, и в комнате сразу стало теплей.

Я взял со стола огромный бакинский помидор, яркий, бугристый, некрасивый, с множеством черных макушек, но на редкость вкусный и надкусил его так, что сок с косточками брызнул мне на рубашку.

Бабушка тут сказала деду:

– Позвони, скажи, что у нас света не стало, да!

– Какой смысл? Во всем квартале Махалля света не стало, разве непонятно?

Но, тем не менее, стал набирать номер аварийной службы.

Телефон настойчиво звонил, но наш Додик не пробуждался – его крепко держал в своих объятьях кошмарный сон, в котором он, Додик, умер и превратился в змею. Когда же, наконец, он проснулся, то некоторое время не брал трубку, как будто поверив в то, что рук у него больше нет. Наконец, стряхнув наваждение, он все-таки поднял трубку, но звонок уже закончился, и он услышал лишь короткие гудки отбоя, на фоне гула, отдаленно напоминающего шум идущего норда.

Марина Кудимова

Морщину выжгли поперек