Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2011

Григорий Гольдштадт

Расстрел

Наверно, дедушка Ицхак в последние минуты своей жизни думал о том, как рассчитать мое падение в расположенный за нашими спинами ров, чтобы оно казалось естественным. Если толкнуть слишком рано, то немцы, наверняка, заметят нашу уловку, а если слишком поздно, то я буду расстрелян вместе со всеми. Лучше всего за микросекунду до расстрела качнуться передо мной, спрятав тем самым меня за свою спину. А уж мое падение получится само собой. Людей выстроили в одну шеренгу вдоль рва. В моей руке лежала Яшкина горячая ладошка, моего шестилетнего братика. Яшенька испуганно прижимался ко мне, боясь свирепых, лающих овчарок, рвущихся с поводков. То, что его сейчас расстреляют, до него не доходило. Он просто боялся грубых окриков немцев, суетливо бегающих с винтовками полицаев и голосящих женщин. Мужчины стояли бледные и потерянные, многие молились. В толпе стоял стон. Почти все дети плакали. «Б-г, видимо, в это время спит», – подумалось мне. Ров вырыла до нас предыдущая партия евреев. Тут же их расстреляли, а тех, кто сам не свалился в ров, сбросили полицаи, не затрудняясь засыпать землей. Так что лопат у мужчин не было, а броситься на пулеметы и автоматы с голыми руками – было бессмысленно, хотя и героически…

Дедушка всегда ходил в мягких сапогах, в штанах, заправленных в короткие голенища. Коренастый, в рубашке и надетой поверх коричневой жилетки; на голове картуз; с черной, с проседью бородкой – он походил на цыгана. Только нос был чисто еврейский. Дедушка единственный сохранял спокойствие. В свои шестьдесят четыре года был крепким и довольно подвижным, так как постоянно занимался работой по дому, по саду, и, к удивлению соседей, каждое утро делал дыхательную гимнастику, обливался летом и зимой колодезной водой. Я-то предпочитал купаться с местными ребятами в Днестре. А еще во дворе дедушка соорудил турник, на котором я занимался. Да и в Москве продолжал это делать. К этому лету я спокойно подтягивался 14 раз.

Я только что окончил девятый класс в Москве. И родители по сложившейся традиции сразу отправили меня и Яшку к дедушке Ицхаку, жившему одиноко недалеко от Львова. Одиночество дедушки скрашивала коза со странным именем Мура. Эту козу наш Яшка звал Мурашкой. И ему, городскому ребенку, врач настоятельно советовал пить козье молоко.

Война пришла в наше местечко так быстро, что убежать мы не успели…

Всех евреев местечка отдельными группами полицаи гнали к месту расстрела. Вооруженные автоматами немцы, с засученными по локоть руками, с загорелыми лицами, осоловелыми глазами, видимо, выпив шнапса перед акцией, ухмыляясь, наблюдали за нами. Эти немцы были не из зондеркоманды – обычная пехотная часть. Большинство солдат были не намного старше меня. Только один пожилой, лет под сорок, хмурился. Видно, что происходящее ему было не по душе. Чуть впереди немцев лежали с застывшими лицами два пулеметчика Свирепствовали местные полицаи, пытаясь криками и взмахами прикладов утихомирить испуганную толпу стариков, женщин и детей.

Дедушка, не поворачивая головы, прошептал: «Сема, приготовься, перед командой «фойер» офицер должен взмахнуть рукой, а ты, трошки задвинься мне за спину. А я тоже сдвинусь вбок к тебе. Так будет незаметней. Яшеньку не спасти. Он не сумеет притвориться мертвым. А ты не шевелись после падения».

– Понял, дедушка, – тихо ответил я.

– Семочка, я писать хочу, – вдруг пожаловался Яшка, дернув меня за руку.

– Сними штанишки и писай, отвернись только, – я старался говорить спокойно. Одной рукой Яшенька приспустил штанишки, выпятил животик, и, не отворачиваясь, стал писать. «Эй, жидовское отродье, куда ссышь?! – заорал полицай. На своих ссы! Им уже все равно!» Злобная морда полицая с потной челкой была отвратительней жестких лиц немцев. Те, в жутковатых касках и куцых серых мундирах выглядели более понятными. Это были солдаты, подчиняющиеся приказам. А полицаи вели себя истерично, стараясь выслужиться перед немцами.

Мне не верилось, что это последние минуты моей жизни. Вот и небо голубое, и облака неторопливо плывут, и лопухи такие же, как всегда. Я чувствовал себя бессмертным: «Это сорокалетние старики могли умирать, а уж те, кому за семьдесят, тем и сам Б-г велел. Нет, это невозможно». Черные отверстия пулеметов, из которых скоро вылетят смертоносно-жалящим роем пули, наводили ужас. «Как это так – в меня влетят пули. И что будет со мной: сразу ли я умру, или еще буду мучиться?» Калейдоскопически проносились картинки моей жизни в Москве. Немецкий переулок, мощенный булыжником; двухэтажный кирпичный дом; наша маленькая комната; шкафчик с книгами; лица моих приятелей из соседнего дома, в котором до революции располагался китайский трактир. Лица школьных друзей и товарищей. Двор был местом наших игр, а иногда и драк. С улицы двор ограждали деревянные сараи, где хранились дрова, разное барахло, а некоторые жильцы хранили там бочонки с квашеной капустой. Напротив нашего дома располагался Немецкий рынок. С утра слышались гудки приезжающих грузовых машин и крики продавцов. Но я настолько привык к этому, что не обращал внимания. На первом этаже нашего дома жила девочка Эмма, в которую я был влюблен. Один раз я с ней целовался. Мы сидели в последнем ряду кинотеатра им. III Интернационала. Шел смешной фильм «Веселые ребята». Зрители хохотали, а мы, держась за руки, целовались. «Папа, конечно, уже в армии. Что с мамой – не знал. Увидимся ли? Переживает, конечно». Ах, как бы я хотел очутиться в своей комнате. Читать любимые книжки, лежа на кровати. Слушать по радио мои любимые передачи. Заходить после школы в детский садик за Яшкой. Встретить друзей по школе. Увидеться с Эммой. Ходить с друзьями в Лефортовский и Сокольнический парки, кататься на лодках в прудах, крутиться на чертовом колесе, покупать мороженое и газировку с сиропом. По выходным в парке играл духовой оркестр. Как же мы прекрасно жили. Даже и школьные уроки теперь казались не такими скучными. Затем всплыл в памяти раненый князь Андрей Болконский, лежащий под высоким небом Аустерлица.

… Полицай с ненавистью смотрел на Яшку. Глаза у Яшеньки стали круглыми, наполняясь слезами, нижняя губа выпятилась и выгнулась подковой. Яшенька сжался и вдруг, выдернув свою ладошку, бросился бежать. «Стой, гаденыш!» – срывая голос, заорал полицай и вскинул винтовку. Яшка мчался со всех ног вдоль выкопанного рва. Полицай передернул затвор и прицелился. Грянул выстрел. Яшенька, как подкошенный, ткнулся лицом в землю. Маленькое тельце дернулось. Пуля попала ему в голову. Я оцепенел от ужаса. Дедушка слегка наклонился вправо, почесывая колено. Никто на это не обратил внимание. А он быстро сунул руку в голенище сапога, и, не разгибаясь, метнул кинжал в полицая. Кинжал вонзился в шею полицая. Полицай схватился за лезвие, захрипел и повалился на землю. Дедушка мгновенно распрямился: «Зай гезунд!», – яростно выдохнул он.

Обычно кинжал за голенищем он не носил. Но на этот раз зачем-то взял. Как будто предвидел ход событий. Дедушка воевал в русско-японскую войну и больше года был в плену. Там-то он и научился многим премудростям. Как-то показал мне несколько уроков японской борьбы джиу-джитсу. А уж как этот кинжал я любил метать в деревья в его саду, когда приезжал к нему на каникулы. Правда, дедушка не одобрял моих бросков в деревья и привязывал к стволу доску с нарисованной мишенью. Я изучил несколько способов метания: и снизу, и с замахом сверху. Знал, как надо держать кинжал, в зависимости от расстояния до цели, и сколько оборотов он делает. Лезвие японского метательного кинжала было обоюдоострое, переходящее в плоскую рукоять, с двумя круглыми отверстиями. При броске лезвие входило в дерево, как в масло.

Это неожиданное действие разъярило немцев и полицаев. Офицер взмахнул рукой и скомандовал: «фоейр!». Пулеметчики открыли огонь, и люди начали падать в ров. В поднявшейся жуткой кутерьме дедушка успел заслонить меня и крикнуть: «Сема, падай!» Сильно откинувшись назад, я полетел в черную бездну...

На какое-то время я потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал, что на мне лежит человек, тяжелый, как пятипудовый мешок с зерном, и его кровь струйкой, льется мне на голову. «Может, это дедушка?» А подо мною лежали мертвецы. Я, окаменев, мысленно повторял: «Только бы, продержаться до ночи. Слава Б-гу, не ранен». От лежавших подо мной убитых исходил тошнотворный запах: пота, табака, мочи и кала. И еще добавлялся запах смерти. Я с трудом сдерживал подступающую тошноту. Мучили присосавшиеся комары и ползающие по лицу мухи. Один раз я чуть не дернулся от укуса слепня. Эта сволочь безнаказанно впилась в мою шею. Спасло сознание, что смерть следит за мной. «Терпи Сема, должно же это когда-нибудь кончиться», – мысленно подбадривал я себя, помня слова дедушки. Носом я упирался в спину толстой женщины. Помочился под себя. Собак не было слышно. Полицаи не уходили, пьяно матерясь. «Василь, побачь сюда, вон еще того добей, шевелится, сволочь», – послышался голос сверху. Раздался выстрел. «Достреливают, гады». Время, казалось, остановилось. Наконец стало тихо. Послышалось стрекотанье кузнечиков…

Дождавшись наступления темноты, я, перепачканный кровью, выполз из-под лежавшего на мне человека. Зудело лицо от комариных укусов. На шее болезненно чувствовал укус слепня. Полицаи не стали засыпать убитых землей. «Значит, завтра опять придут», – помрачнел я. Яшеньки не было видно. «Наверное, они его столкнули в ров». Странно, но убитого полицая они не тронули. Даже кинжал оставили. «Пьяные скоты, даже своих бросили». Стараясь не глядеть на убитого, выдернул кинжал, тщательно вытер лезвие о пиджак полицая, и спрятал в рукав рубашки. Этот кинжал был единственной памятью о дедушке. Было только одно желание – подальше отсюда. И неплохо бы – кровь с лица и рубашки смыть. Страшно, но придется возвращаться в местечко. Белая рубашка в темноте могла меня выдать. Кровь начала засыхать и противной коркой ощущалось на шее и на спине. Хорошо бы раздобыть что-нибудь из темной одежды. Тут недалеко был колодец. В домиках светились окна, слышалась пьяная немецкая речь и патефонная музыка. Собак не было слышно. Сердце стучало учащенно, как после забега на сто метров в школьных соревнованиях. Стараясь успокоиться, я сделал два резких выдоха, потом, вытягивая медленно вперед руки, сделал длинный выдох…

У колодца спиной ко мне тщедушный немец, набрав воду в ведро и расплескивая, устанавливал его на скамейку рядом с колодцем. Автомат стоял прислоненный к стенке колодца. Я прикинул расстояние до немца. Большой палец пополз ближе к рукоятки. Неожиданно под моей ногой хрустнула ветка. Немец резко обернулся в мою сторону: «Эй, малшик, ком цу мир». («Иди ко мне») Вглядевшись в мое лицо, повелительно, мальчишеским баском рявкнул: «Юде! Хэнде хох!». К автомату он наклониться не успел.

Моя рука с силой выбросила кинжал. Молнией он влетел немцу точно в сердце. Уроки дедушки не прошли даром. Немец, всхлипнув, кулем повалился на землю. Подбежав к нему, я выдернул кинжал и наскоро вытер лезвие о штаны немца. Обмотав лезвие носовым платком, я сунул кинжал в карман своих брюк. И тут меня начало выворачивать наизнанку. Озираясь по сторонам, снял с убитого солдатский мундир. Пахнуло табаком, смешанным с запахом одеколона. «Чистюля немец-то. Лишь бы не вши». Брезгливо ежась, надел мундир на себя. Перевалил легонького немца в колодец. «Если и хватятся, то надо еще его найти», – мозг работал по-звериному быстро. Окатив голову водой и, схватив автомат, бросился в темноту…

Всю ночь, плача и сжимая зубы, я бежал прочь от страшного места. В ушах еще стоял грохот пулеметных очередей, предсмертный вой женщин, плач детей, стенанья и проклятья мужчин. Перед глазами все стояла картина: маленькое тельце Яшеньки с пробитым затылком, мертво распластавшееся на земле. «Убивать гадов без пощады. Око за око», – крутилось в голове.

К рассвету я доковылял до опушки леса, где стояли стога. Зарывшись в один из них, я провалился в тяжелый, спасительный сон…

На другое утро, я проснулся. Ничего не болело. Стога не было. Да и лес был значительно дальше, чем прошлой ночью. Я лежал на траве. Ботинки стояли рядом. Но я, точно помнил, что перед сном ботинки не снимал. Одежда была тесна, брюки коротки. «Что такое?» Волосы закрывали мне глаза, я почувствовал, что их стало намного больше. Пришлось от рубашки оторвать узкую полоску и, на манер старинных мастеров, подвязать волосы. Я раздался в плечах и на щеках ощущал непривычную колючесть. Случайно проведя рукой по мундиру, ощутил в нижнем кармане какую-то твердую штуковину. Вынув ее, увидел сделанный из пластмассы, цвета слоновой кости, складной детский бинокль с компасом и зеркальцем на другой стороне. Из зеркальца на меня смотрело почти чужое лицо. Вроде я, но только старше. На щеках проглядывала щетина, виски были седые. Волосы, слава Б-гу, были черные и такие же густые и вьющееся. «Вот, значит, как стареют за одну ночь. Но почему я вырос? И куда делся стог? Да и где остальные стога? Черт, может, я сошел с ума?» – испугался я. Я же точно помню, что была середина лета, а сейчас деревья стояли багряно-охряные. С некоторых уже начали облетать листья. И, вообще, здесь пейзаж другой, напоминавший Подмосковье. Удивила трава в месте, где я лежал; будто кто-то выжег ее точно по кругу, диаметром примерно метров тридцать. Было довольно зябко. Ночью мне, конечно, было не до разглядывания. Но, помнится, я шел по полю без всяких построек. Кроме стогов ничего не было видно. А тут я разглядел странные, невиданные раньше, – красные и желтые – кирпичные двух и трехэтажные дома с многоскатными крышами и башенками, покрытыми то ли черепицей, то ли фигурным железом. На многих зачем-то были установлены большие, круглые, металлические тарелки с иностранными надписями. Назначение их я не понимал. Вдоль заборов тянулась асфальтированная проселочная дорога. Это осложняло дело. Но дожидаться темноты не хотелось. Да и что там разглядишь. Немцев поблизости не видно. И тут меня осенило: «Расстрел. Жуткое потрясение. Летаргический сон! Я проспал несколько лет. Вот и разгадка, – мысли мои путались. – Но, почему я оказался в другом месте? Возможно, кто-то местный, рискуя собой, спрятал у себя, а потом переправил сюда».

Ботинки были малы. Пришлось достать кинжал и отрезать с мысков верхнюю часть кожи, превратив их в босоножки. Я обратил внимание, что на кинжале, точно по центру тяжести, было вырезано маленькое, идеальное овальное отверстие. «Чертовщина какая-то. Откуда это?» Захотелось есть. В другом кармане мундира я обнаружил два яйцеобразных, алюминиевых футляра. Развинтил их, но они оказались пустыми. Догадался, что они предназначены для хранения сырых яиц. «Во, дают, фашисты! Заботится о солдатах. Я таких никогда и не видел. Интересная идея». В заднем кармане брюк обнаружилась плоская, металлическая коробочка, похожая на портсигар. Я изумленно смотрел на крышечку. На ней была выгравированы два моих цветных портрета: вчерашний и сегодняшний. В верхней части были изображены пять странных, почти одинаковых лиц, с большими, удлиненными глазами, маленькими ушами, почти без носов, а ротовая полость была совершенно непонятной мне формы. Волос на голове не было. Цвет лиц был лиловатый. Между нашими лицами был расположен какой-то странный аппарат, похожий на две сложенные тарелки, с кругами вдоль их средней части. При этом цвет изображения был передан без применения красок. Вглядываясь в изображение, я обнаружил, что рисунок объемен. Еще в левом нижнем углу были выгравированы пять вертикальных черточек. Постепенно изображение стало отделяться от крышечки, и как бы повисло в воздухе. Осторожно, с любопытством открыв коробочку, обнаружил внутри странной формы плиточки, похожие на шоколадки. «Точно помню, вчера этой коробочки не было». Впрочем, запах от плиточек был восхитительный, вызывающий желание сразу их съесть. Я с опаской надкусил одну плиточку. Она мгновенно растаяла во рту. Вкус у нее был своеобразный, слегка горьковатый, ни на что не похожий, отдаленно напоминающий шоколад. Я сразу почувствовал необычайный прилив сил…

Мне надо разведать, что за забором. Немцы там или наши? Глупо вот так сидеть и изумляться. Попадешь, как кур в ощип. Недолго и нарваться на немцев. Перекинув автомат через плечо, пригибаясь, прокрался к длинному, исписанному непонятными цветными надписями, серому огромному забору. Обостренный опасностью слух различил шум приближающегося автомобиля. Я бросился на землю, прячась в зарослях лопухов, растущих вдоль забора. Мимо проехал незнакомой марки красивый черный автомобильчик. Спереди я разглядел эмблему, напоминающую горизонтальную молнию. А на задней части успел прочитать слово «opel». «Машина немецкая. Может быть, здесь немецкий штаб? Но за рулем человек в штатском. Что за чертовщина? Неужели немцы дошли до Москвы? – я совсем запутался. – Надо заглянуть за забор. Может, что-то и прояснится». Оглянувшись по сторонам, я с опаской пошел вдоль забора.

В одном месте в заборе было небольшое отверстие, позволяющее увидеть внутреннюю часть участка. Прильнув к нему, я увидел за деревьями двухэтажный дом барачного типа, песочницу под грибком и две закрытые веранды. А на полянке перед домом – с десяток бугаистых молодых парней с обритыми головами, с такими же крепкими лицами, как у тех немцев, только с легкой славянской расплывчатостью, в черных футболках и камуфляжных брюках. На ногах у них были высокие облегающие ботинки со шнуровкой. «Странная форма», – подумал я. На предплечьях у некоторых парней были татуировки: синие и цветные. Рисунки издалека я не разглядел. Парни выбрасывали вперед руки, делая резкий выдох и дико вскрикивая. Потом они начали поочередно, сгибая в колене, резко выбрасывать ноги вперед. После этого они выстроились в шеренгу, и, одновременно вскинув правые руки в нацистском приветствие, прокричали: «Слава!» У меня голова уже шла кругом: «Кто эти парни? Вроде, говорят по-русски, но почему приветствие нацистское? Может, это немецкие диверсанты? Но почему они кричат по-русски? А, понял, это советские разведчики тренируются в рукопашном бое и приветствуют друг друга по-нацистски, чтобы действовать в тылу врага. А кричат, чтобы не забывать свою советскую Родину. А татуировки чудные. Цветных я раньше не встречал». Сомнения охватили меня.

Я пошел вдоль забора. Потом решился и, подпрыгнув, подтянулся и легко перемахнул через забор. Парни удивленно оглянулись на меня. Я медленно пошел в их сторону. «Эй, Рэмбо! Ты что, к нам хочешь присоединиться?!» – закричал один из парней. «Свои!», – радостно заключил я». «Меня зовут Семен!» – крикнул я, смущенно улыбаясь, делая еще пару шагов. «Пацаны, да это жидяра переодетый!» – пристально вглядываясь в меня, крикнул другой парень. «Фашисты! – ужаснулся я. – Да, это немецкая разведшкола. Как я сразу не догадался. Теперь понятны необычные домики. Тут разный сброд. Значит, они основательно обустроились. Вот гады! Плохи наши дела».

Парни, свирепея, бросились в мою сторону. У одного из них в руке блеснул нож. Я вскинул автомат: «Стоять, гады! Хальт!» – «Да, он у него игрушечный, – закричал тот же парень. – Бей жидов! Мочи его-о-о!» – «Сейчас вы узнаете, какой он игрушечный!» – с ненавистью прокричал я, нажимая на спусковой крючок. Немецкий автомат не подвел. Парни, как сбитые кегли, начали валиться на землю. Я стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. В азарте я не заметил, что левая ладонь, держащая ствол, немного обожглась. В горле пересохло. «Око за око!», – прохрипел я, медленно опуская ствол…