Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2012

Москва. Малый Могильцевский переулок

Аллель

Отражения

Сегодня неожиданное нашествие – а, может, сошествие – состояния детства. Такое бывало иногда в Москве, особенно часто перед отъездом – ощущение держалось пару дней, то отступая, то возвращаясь. Но Москва, она ведь и есть город моего детства, место, где на множестве домов и деревьев, на оградах и фонарях, даже, кажется, и на самом асфальте разбросаны маячки памяти, от которых внутри мгновенно загорается тот прежний свет, а от него вспыхивают и разбегаются в разные стороны гирлянды воспоминаний.

… От Смоленской по Арбату, свернуть направо, потом через пару кварталов налево, и будет Малый Могильцевский переулок со старой церковью и садиком. Там есть дом напротив бывшей милиции. В парадном возле лифта на барельефах – мягко ступающие длинные львы. В этом доме на третьем этаже жила мамина мама, бабушка Сарра, которую с моей детской руки все называли Баба Каля. Меня маленькую к ней возили болеть, а также купать в большой коммунальной ванной с белым эмалированным агрегатом на сине-зеленой облупленной стенке. В вечно разинутой пасти эмалированного чудовища дрожали мелкие голубые не то язычки, не то зубки пламени, отражаясь в блестящих металлических шариках на конце ручек, которыми регулировали огонь…

Вечер, мы с бабушкой чинно сидим за большим круглым столом под старым выцветшим абажуром. Перед нами – примерно на уровне моего носа – несколько тарелок и банка с крупой. Мы перебираем гречку и поем дуэтом революционные сибирские песни про «бродяга к Байкалу подходит», про «эй, Баргузин пошевеливай вал» и про «боевые ночи в Спасском волочаевские дни». Бабушка в очках склонилась над тарелкой, поет и одновременно курит папиросу «Север». Кончик папиросы то краснеет, то затягивается белой пленкой, и когда она забывает его стряхнуть, горячий пепел падает ей на халат и прожигает в нем аккуратные круглые дырочки.

А вот я одна днем в той же комнате, сижу у стенки на низенькой скамеечке под черной тарелкой радио. Я сижу так много часов подряд и нехотя расстаюсь со своим насестом, когда приходят взрослые. Я слушаю все и по многу раз: мхатовские спектакли, народные хоры, длинные былины гусляра-сказителя Сиверского, сборные концерты и всякие рассказы великих писателей в исполнении мастеров художественного слова. Слушаю и смотрю в окно, где безостановочно живет своей жизнью небо, то наполняясь тучами, то пустея до полной синей бездонности. Оно отражается в крыше дома напротив, и крыша послушно меняется в такт небесным явлениям – она то темно красная, то фиолетовая, то сияет от дождя. Эту игру неба и крыши ничто не может прервать, хотя иногда в картинку вторгаются и более плотные существа – птицы, кошки и листья. Б-же, какая наполненная, какая захватывающая жизнь!

Что общего с Москвой, где обитает мое детство, у маленького Маалота, где я обитаю всего-то полгода? Но факт остается фактом – мое детство загадочным образом пробралось сюда и меня настигло.

Дело было на закате, когда солнце еще не совсем зашло, но уже зажглись фонари. Пошла посмотреть, что есть в моем почтовом ящике, который тут за квартал от дома. И вот по дороге поймала это… Или это поймало меня? Ходила, конечно, совсем не за почтой, а за этой вечерней неопределенностью света, которая держится несколько коротких минут, а потом безвозвратно тает. И вдруг сегодня вместе с ней принялось таять и тело, растворяясь в знакомом блаженстве, где нету мыслей, страхов и ярких желаний, и нету никакого напряжения, а есть только простая бесхитростная радость и наслаждение всем, что вокруг, как праздником. Это похоже на радость от подарка, потому что все вокруг – сплошной подарок для глаз, ушей и всех прочих органов чувств. Даже не просто подарок, а чудо – совсем эфемерное что-то, что зримо только сердцем, которое от этого млеет… Вот странное слово, которое точнее других описывает суть этого мягкого, теплого, абсолютно открытого и чуть слезного состояния. И, кажется, что живой восхищенный ребенок глядит из глубины меня, смотрит сквозь пелену меня своими глазами и со всем вокруг вступает в свои детские отношения – отношения доверия и родства.

Замечаю, что это тонкое состояние вызывается во мне именно светом – радужным мерцанием колких иголочек, обрамляющих фонари, трепетом чуть освещенной листвы и теплыми окнами домов. На эти таинственные световые явления откликается таинство детства с его собственным непонятным свечением, струящимся через всю остальную взрослую жизнь.

В этот раз состояние детства поднялось из минутной смеси дневного света с вечерним. Сумерки намекали на безвременность, но потом стремительно втянулись в ночь, разрежая и раздражая ее зеленоватыми шарами фонарей. Фонари лучатся, рассылают свой свет во все стороны, стремясь дотянуться как можно дальше, расплескивают его изо всех своих искусственных сил. Световые круги на асфальте, блестящие бока машин, бледные стены ближайших домов и мерцания листьев в кронах осенних деревьев – но это только клочки, разрозненные пятна света. Кто же может соперничать с тьмой?! Она нависает мохнатым чудовищем, проникая во все прорехи фонарного света.

Та же битва света и тьмы, только в другом регистре, в другой – высшей – тональности открывается тем немногим, кто порой задирает голову, чтобы заглянуть в звездное небо. Нет, там, конечно, уже не битва, там примирение, в котором найдено законное место для всех – для всей необъятной массы темных глубин и для каждой светящейся точки-звезды.

Тому, кто долго смотрит в ночное небо, иногда открывается его парадокс: свет и тьма, так жестко определенные здесь, у поверхности земли, там – в небесах – смешиваются и, в конце концов, меняются местами, или, может быть, смыслами. Сперва смотрящему проясняются личные качества звезд: каждая поет своим голосом и прикасается к нему своим особым прикосновеньем. Потом проступает сложный органный не то свет, не то звук созвездий, звездных скоплений и целых участков неба. А потом в какой-то момент – иногда – происходит главное: из вселенской тьмы, из черного межзвездья, к вопрошающему с земли устремляется немыслимый, со всех сторон притекающий, тончайший, совсем другого качества свет. Такой свет затмевает звездный и почти что гасит его. Он растворяет и делает темным весь вечерний город вокруг. Он отражается только в сердце – не знаю, как назвать еще эту субстанцию внутри, которая откликается на прикосновение неба. Может, и не надо никак называть, лишь бы чувствовать, лишь бы любить…

И странно: именно этот тончайший высший свет, пришедший из глубины безличного пространства – из тьмы небес, – больше всего сродни тому волшебному свечению, что приходит из глубины личного времени – из детской жизни. Что их объединяет? Та же всезнающая невинность и тот же откровенный покой. Та же равномерная праздничность и то же тотальное присутствие чуда.

И в небе, и в детстве сердце вспоминает и узнает: это бесконечность с ее непостижимым Источником в кромешной глубине – начало и конец всех наших стремлений и усилий, начало и конец всех излучений, всего света нашей жизни.

Амейн!