Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2009

Алексей Ивантер

Последний еврейский художник

О Гаврииле Заполянском

То ли в 1989-м, то ли в 1990-м году — никогда не хронометрировал свою жизнь — как-то текла куда-то — в уже умирающем обществе «Знание», тогда еще в проезде Серова, но все равно на Лубянке — пахло Лубянкой, плесенью выходила Лубянка из стен, талой водой текла из асфальтовых трещин — в узком коридоре с вываливающимся паркетом, так что приходящие спотыкались, перед дверью в десятиметровую комнатушку с гордым названием «ИЗДАТЕЛЬСТО P.S.» — ух, как я был горд, вчера еще лестницы мыл в Суриковском училище, а сегодня директор издательства, — коллега познакомил меня даже не с художником, а со стопкой фотографий его гуашей — кодаковскими карточками девять на двенадцать. День был нервный — потому и запомнилось — решалась судьба ключевого для издательства проекта — выпуска книги Мельгунова «Красный террор в России», решалась еще по-советски: через визу бывшего члена политбюро ЦК КПСС, а тогда члена Президентского совета СССР Александра Яковлева, но уже в новом ключе: с подмазкой его «племянника». «Механизмы заработали». И вдруг — искусство. Обнаженное. Химически чистое. Подлинное. Яростное. Неукротимое и мудрое. Не из нашего времени и места. Я завелся и повелся, как всегда велся на настоящее — на Зверева, Плавинского, Буха… Захотелось поделиться этим чувством высокого восхищения разом и со всеми, выйти на улицу, показывать фотографии случайным прохожим, кричать, петь, плакать…

Говорят, я сказал: «Мы это издадим». Не помню. Ничего не помню. Но альбом мы издали. Мы много чего издали и понаиздавали, успели, пока я не вывалился из издательского бизнеса, как потом всегда вываливался из любого, потому что искусство не терпит компромисса, оно заставляет выбирать между собой и всем остальным — бизнесом, карьерой, любовью, но из всего, чем мы заваливали книжные магазины в начале девяностых, для меня остался только этот до конца нераспроданный альбом великого еврейского мастера — Гавриила Заполянского.

«Милосердие»

Гавриил Аронович Заполянский родился… Где родился, там не пригодился. Существуют четыре возраста художника — первый, когда художнику раскрывается Божий мир. Собственно говоря, многие замечательные мастера и умерли в нем, оставив нам искусство открытия мира: пейзажи, увиденные только ими, говорящих птиц и летящие деревья, тугой колокольный звон на осеннем ветру… Второй — когда художник сам раскрывается миру. Это искусство судьбы, земной юдоли — ее радости и горя, красоты рождения и смерти, надежд и крушений… Третий — это раскрытие художником себя Богу. Это возраст адекватности, полной внутренней честности, молитвы, иногда затвора внешнего, но почти всегда внутреннего — потому что монолог с Богом требует душевного уединения. И четвертый — возраст раскрытия Творца неба и Земли художнику. Жизнь скоротечна и никто не обещает, что это реальные периоды жизни мастера. Гоген умер во втором возрасте, а Шагал в третьем. Мастером второго возраста был Зверев. И бунтующим мастером первого Чонтвари. Но эти фотки девять на двенадцать были из иного возраста, из иного...

Ах, да, родился Гавриил Шахер (фамилия Заполянский появилась позже) 6 апреля 1933 года на (не в, а пока еще на) местечковой Западной Украине, вернее Буковине, в Черновицах (еще не Черновцах), по которым уже отцокала кайзеровская конница, и не загрохотали еще сапоги ни Красной армии, ни солдат Третьего Рейха. Он родился ранним утром, на восходе солнца, и сторожевые петухи заорали над булыжной улицей. А вот он не орал — лежал тихо, не по-младенчески, и взглядом ласкал стены с немецкими обоями, высокие в мелких трещинках потолки, кружевные с сердечками занавески на много раз крашенных окнах… В городке держали коз, и от топота узких копытечек дрожали и позванивали запотевшие утренние стекла. Младенец засмеялся. Акушерка всплеснула руками.

Роман легко можно было бы написать. На год с головой уйти в чужую светлую жизнь, да полноте, бывает ли светлая жизнь чужой? — она, как воздух — дышишь и вдыхаешь нечаянно, без умысла, и наполняешься радостью соучастия. Но живу я жизнью своей, искусством своим, и если отрываюсь от него, то только чтобы сделать или сказать что-то конкретное и для самого меня значимое…

Детство… оно кончилось в 1941-м, когда красные флаги все же расцвели над тихим городком, и 13 июня, за неделю до начала войны, семью политически неблагонадежного владельца мехового магазина Арона Шахера на спасение будущего живописца административно выслали в Нарымский край, где в селе Шерстобитово Томской области, голодной смертью проводившем Арона в Небесный Иерушалаим, прошли отрочество и юность живописца. Сибирь… Удивительную Сибирскую деревню видим мы глазами еврейского мастера, чудна и необычна она через призму еврейства.

Биография после 1953-го… Событийный пласт существования — кто, где, когда и с кем. Светская хроника… Не будет, мои дорогие, романа, потому что не так важно это все для настоящего понимания художника. Томский филфак. Николаев, николаевская художественная среда. Роман Вайншток. Музеи покупают первые работы… Проза, к которой я равнодушен, — музы ревнивы друг к другу… Как ни странно — действительно, не важно.

«Учитель»

Живем мы по привычке, а творим по наитию. При столкновении хаотического сознания художника и линии на картоне, мазка на холсте и возникает искусство — этот дивный сплав личности и мира — более стойкий, чем мы сами, а иногда оказывающийся практически вечным, вплетающимся заговоренной нитью в историю цивилизации. Искусство непостижимо умом. Орган воспринимающий его — духовное наше существо, в просторечии — сердце. Не существует отдельного языка живописи, музыки, поэзии или кинематографии — есть всеобщий язык искусства и человеческая душа алчущая его. Работы Заполянского пронизаны музыкой, они источают ее, ако благоуханную влагу мироточивые иконы. И это не мелодии местечковых скрипочек или мандолин, это музыка сфер, ангельское пенье — слышимое не всеми. Диапазон, в котором мы воспринимаем эмоциональный мир, зависит не от развитости интеллекта, а от зрелости души и чистоты сердца. Чем старше душа и чем чище сердце, тем шире диапазон. Духовный опыт и сердце невозможно заменить специальным образованием и широкой эрудицией. Можно быть, а можно казаться. Наше искусствоведение кажется. Я не знаю, почему. Ей, Богу, не знаю…

Для разговора об искусстве уместнее всего язык искусства. Попытки как-то объяснить его иными средствами всегда казались мне неуклюжими и неубедительными. Но мне хочется написать этот текст, потому что в разное время все это уже мной было проговорено и не нашло отклика. Существует магия письменной речи. Так что — крибле-крабле-бумс!

Искусство излучает целительную энергию. Целительную в смысле самом прямом, конкретном, и именно это его качество исторически сформировало стоимость полотен мастеров. Картины вешали на стены, а не хранили в погребах вместе с драгоценными каменьями, потому что человеку всегда хотелось находиться в их излучении — как теперь скажет бульварный социолог — улучшающем качество жизни. Владельцы таких работ меньше болели и дольше жили. «Чем будем измерять вашу радиацию?» — спросит один унтер-искусствовед ехидно, но его коллега уже возьмет на вооружение терминологию и начнет вещать вышеизложенное перед продаваемым полотном. Но, покупая подделку под искусство, вы платите не за благотворную энергию для вашего дома, себя и близких, а за высокий уровень жизни ремесленников и торговцев их изделиями. А тогда, как же, как? Где этот инструмент выявляющий фальшивку? Кому верить? Чьи полотна реально значимы, а чьи умело раскручены? Как не пополнить тучные стада разводимых лохов? Классик сказал: «…не дает ответа».

Персонажи Заполянского. Кривда и Правда. Добро и Зло. Женщины и мужчины, старики и младенцы, скрипачи и снова местечковые скрипачи на фоне библейской истории. Евреи, евреи, евреи. Сколько им лет? Не знаю. Пять тысяч семьсот… Для евреев библейская история продлилась на две тысячи лет дольше, чем для западного мира, и история предвоенной Буковины, Второй мировой войны, Холокоста и государственного послевоенного антисемитизма в СССР — это библейская история, потому что другой истории у народа Божьего нет.

Художник всегда мудрец. Иногда местный, тутошний — крепкими короткими ногами стоящий на своей борозде, а иногда не от мира сего, но всегда знающий некую правду, сокрытую от нас или отодвигаемую нами. «За правду мою держусь я крепко и не отступлюсь от нее» — эта надпись под автопортретом — эпиграф ко всей жизни мастера. Углубляясь в историю Ветхозаветную, в книги пророков — вестников Царства Божьего — мастер зачастую отказывается от цвета. Черно-белое зренье резче и контрастнее, дальнозорче, оно способно проникнуть в глубины, эти листы графики — правда, потому что цвет не доходит через такой слой времени. Все черно-белое в глубинах Библейской истории, где сталкиваются свет и тьма, добро и зло, знание и невежество. Судьба нашей цивилизации решалась в черно-белом мире. На черно-белых листах появляется текст, ибо история эта проникнута пророческим словом и не существует без него.

«Суккот. Танец»

Гуаши Заполянского сюжетны. Их можно объяснять. Они погружают нас в жизнь народа, историю и быт, но фокус в том, что этот семантический пласт не важен. Для энергетического взаимодействия зрителя и работы совершено не требуется понимание ее сюжета! Сюжет был нужен мастеру как кисть, как картон! Если он открыт вам — чудесно, но чтобы понимать всеобщий язык искусства совершенно не обязательно проникать в замысел художника. Как чакры в человеческом теле — произведения искусства это сгустки энергии, в данном случае, духовной. Это колодец, из которого можно пить вечно и не осушить его, потому что энергия картины не убывает от того, что вы ей наполнились. Это и есть подлинный смысл искусства — светлая сила, а не динарии, за которые его можно купить или продать.

Впрочем, оставим динарии, на гуашах духовная жизнь народа другого времени — века последнего исхода — уже из истории, потому что сила сопротивления плавильной печи Земной окончилась — нашего мира не было бы без тугоплавких евреев, в нашем мире еще можно назваться евреем, одеться, как еврей и говорить, как еврей, но уже почти невозможно быть еврейским художником, как невозможно быть художником русским или немецким. Искусство сплавляется воедино, национальное остается родным, узнаваемым на звук, запах и ощупь, но болезненным и оплаканным; и тем неповторимее и дороже оно для нас, что уже никогда больше не явится звучащим и подлинным, а будет только эхом и реставрацией. Гавриил Заполянский — последний еврейский художник. И его работы — культурное достояние не еврейского народа, а всего человечества. Но, прежде всего, той его части, что плакала и пела на многострадальной и доброй земле России и Украины. Да не утратим.

Павел Беккерман

Жив ли русский шансон?

Русский шансон — в дословном переводе — русская песня, но с начала 90-х годов прошлого века это явление понимается как специфическая душевная песня свободного содержания, неподвластная цензуре, с повествованием о тяжелых невзгодах. Причем частенько такого рода песни исполняли не профессиональные певцы, а обычные люди, душевный порыв которых находил отклик в сердце слушателя.

Когда коммерциализация нанесла невосполнимый урон искусству в целом, русский шансон не стал исключением, потому что потерял свою неповторимость и искренность. Само название стиля стало только брендом, и едва ли не все, кому не лень, повалили в студии и на концертные площадки.

В понимании многих шансон стоит на трех столпах: ностальгии, запретных темах и душе кабацкой. В связи с Израилем, кажется, есть смысл говорить о ностальгии. Однако и здесь ее не найдешь в эпоху глобализации. Квартирный вопрос стоит остро, как и раньше, но зато в любое место на карте, по которому тоскуешь, теперь можно поехать. Купил билет, слетал, посетил вожделенные просторы — и ностальгическая жажда утолена…

Вот почему в израильских русских ресторанах поется и принимается публикой в основном веселая зажигательная музыка — прошел период тоски. Вот почему нет и не может быть в стране еврейской ярких представителей русского городского романса, и это говорится не в укор культуре русскоязычного Израиля. Ведь на родине жанровой песни, в России, дела обстоят не многим лучше.

Возьмем популярное понятие 1990-х — «легенда жанра». Кто остался таковым? На мой взгляд, полноценной легендой русского шансона можно считать автора, исполняющего песни собственного сочинения в соответствующем стиле, имеющего узнаваемый голос, индивидуальный «почерк». И еще особенный, присущий исключительно авторской песне, нерв. В связи с этими критериями можно назвать двоих: Михаила Круга и Ивана Кучина Почему? Да потому что оба преподносили и преподносят народу жизненные истории, звучали и звучат в ресторанах и авто, не пели чужих песен и не изменяли себе. При этом Круг, пожалуй, персона помасштабней… И памятник ему воздвигли в родной Твери, и народом любим, как никто другой. Ведь неслучайно бытует высказывание: «Шансон мне не нравится, а вот Круг — это круто»! Просто Михаил поднялся над жанром…

Лучшие образцы русского шансона в прошлые десятилетия писались и появлялись в нужде, в изгнании, в неволе или просто в иррациональном состоянии стресса и замешательства. Трудно сказать, какие обстоятельства способны в будущем возродить русский шансон. Быть может, память о нем сохранит и «еврейско-русский воздух», коим пока что дышат немало людей и в Израиле, и в России.