Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2009

Геннадий Норд

Я люблю тебя, Римма…

Я люблю тебя, Римма… И если есть где-то рядом параллельный мир, а, говорят, что есть, то ты слышишь мои слова. Собственно, мне и не надо их повторять, потому что ты и без слов прекрасно об этом знаешь.

То, что произошло 19 мая 2008 — не просто неожиданность и беда.

Я не могу оправиться до сих пор. И вряд ли эта рана когда-нибудь заживет!

Мне очень тяжело без тебя, Римма.

…А все было обычно и буднично. Как и каждый год в это время ты поехала в санаторий Перхушково поддержать здоровье. Поехала и не вернулась.

Мы абсолютно нормально поговорили в этот день с тобой по телефону, еще раз договорились, что двадцать третьего ты на денек приедешь домой, ты сказала, что чувствуешь себя хорошо и пообещала перезвонить мне после того, как сходишь в бассейн.

А спустя час тебя не стало…

Не стало Поэта. Не стало замечательного, доброго, честного, преданного друга.

Помнишь, пару лет назад ты позвонила мне из Англии и сказала:

— Генка, я долго думала и поняла: ты мой самый лучший друг.

Я тогда ночь не спал. Такие слова стоят очень дорого. Это — самая ценная для меня фраза, и я пронесу ее через всю жизнь.

Шестидесятники… Целая эпоха, отдельный и яркий период русской поэзии. Но ты среди плеяды известных имен всегда занимала для меня особое место. И не только потому, что мы были знакомы, и не только потому, что твоя поэзия была доходчивей и понятней. Просто ты была для меня самым близким другом, своим парнем что ли. У меня не было тайн от тебя, с тобой я мог поделиться самым сокровенным.

Мы были очень похожи. И потому, что оба — Водолеи, и потому, что в чем-то судьбы наши схожи. И мнения по многим вопросам были одинаковыми. И оба имели ту авантюрную жилку, которая помогает жить и совершать неординарные поступки.

Ты была ярким, самобытным и сильным человеком. Ты умела дружить. Но самое главное — ты умела любить.

Ты беззаветно любила Егора. Несмотря на то, что твой сын часто мучил тебя, особенно, когда начинал злоупотреблять наркотой или алкоголем, ты старалась помочь, предостеречь, уберечь. Ты не замкнулась, ты не запрятала свою трагедию. Чтобы спасти от этой болезни других, ты открыто с экрана телевизора рассказала всей стране о страшной трагедии Егора. На такое способен только очень решительный, сильный и любящий человек.

Иногда у тебя лопалось терпение, и ты в сердцах бросала:

— Все! Больше не буду ему помогать!

И у меня был сын. Но он погиб от такой же страшной напасти. И я убеждал тебя:

— Соберись, потерпи, помоги. Ведь это — твой сын. Какой бы ни был, но он живой.

И ты сжимала волю в кулак и терпела, и помогала, и вытягивала Егора из беды.

У тебя, как и у меня, не бывало депрессий. Мы умели с ними бороться. Но мне было очень тяжело, когда погиб мой Димка. И ты первая протянула мне руку помощи.

— Жизнь для живых не заканчивается, — сказала ты, — надо жить и творить так, чтобы твое творчество стало памятником твоему ребенку.

И ты организовала мне концерт, и я вышел на публику и ощутил очень теплый прием. И понял, что ты права.

А когда я, однажды зайдя к тебе, почувствовал, что и у тебя в жизни что-то не ладится, то, не долго думая, предложил:

— Бросай все, бери билет и приезжай ко мне в Канаду. Не знаю, заработаем или нет, но какие-то встречи и творческие вечера организуем.

И ты с удовольствием приняла мою авантюрную идею и прилетела. Мы вместе встретили Новый год, а потом пятнадцать дней колесили с концертами по дорогам Канады и Соединенных Штатов.

Думаю, ты согласишься, что о нашем путешествии по Америке можно написать веселую и занимательную повесть. Мы не просто выступали, но знакомились с людьми, с их жизнью, чувствами, бытом. Ты, и только ты, Римма, открыла для людей нового писателя — Юрия Чекановского, который принимал нас в Нью-Йорке. Услышав его рассказы о дипломатической работе, ты сказала, что ему необходимо писать. И он написал. Целую трилогию. И публикуется.

А потом мы вместе в один день отметили дни рождения: твой и мой.

Собираясь улетать в Москву, ты сказала:

— Тебе надо возвращаться в Россию. Творческому человеку здесь делать нечего.

Я это и сам прекрасно понимал, но в России возникали непреодолимые проблемы, главная из которых — жилье.

— Ничего, — заверила ты, — поживешь у меня.

И я приехал, и поселился у тебя, и стал твоей семьей. И не только потому, что я иногда мыл полы, всегда — посуду, выносил мусор, бегал в магазины и принимал твоих гостей. Нет. Просто оказалось, что ты при всей своей популярности была очень одиноким человеком. И я горжусь тем, что именно меня Всевышний выбрал для того, чтобы скрасить последние годы твоей жизни.

Я всегда относился к тебе с большим пиететом и огромным уважением. Но как-то ты сказала:

— Генка, перестань выделываться, называй меня на «ты».

И мы перешли на «ты». Но от этого уважения меньше не стало.

Так сложилось, что каждый вечер после дня беготни мы встречались на кухне и рассказывали друг другу о том, что с нами происходило за день, вместе старались разрешить возникшие проблемы, намечали планы на следующий день и на будущее. А потом разбредались по кельям. И писали стихи. Помнишь, я написал тебе:

А на какой-то праздник я назвал комнату, в которой жил «холопской». Ты здорово посмеялась и с тех пор величала меня «мой верный холоп».

Но бывало, что наши вечерние разговоры затягивались до глубокой ночи. Что греха таить, мы брали бутылку водки, выпивали, рассказывали о своей жизни, читали стихи, пели песни.

Может быть, кто-то и не поверит, но мы-то с тобой знаем, что для нас эти ночные посиделки были самыми светлыми часами последних лет.

Ты очень много видела, со многими встречалась, и когда начинала рассказывать, я слушал, открыв рот. Я говорил, что тебе надо написать мемуары, а ты отмахивалась, мол, успею.

И мне бы, дураку, записывать за тобой, но мог ли я тогда подумать? Где теперь твои рассказы, твои хабаровские песни?

Правда, некоторые твои фразы и выражения я все-таки записать успел. И они останутся навсегда. Как и твои стихи, которые будут читать, помнить, изучать в школах и литературных институтах.

Ты была очень ответственным человеком. Десять лет ты тащила на себе работу Союза писателей Москвы. Союза, в котором более двух тысяч писателей. Союза, члены которого носят известные имена. Союза, который оказался даже без собственного помещения, практически, на улице. Но именно ты могла, не имея средств, доставать эти средства, проводить семинары молодых писателей, вручать ежегодно премию «Венец» и делать все, чтобы Союз жил.

Помогали друзья, которых у тебя было много, помогали и люди, с которыми ты только познакомилась. Помогали потому, что Казакова — это бренд.

Ты была политизированным человеком. У тебя было много друзей и среди политиков. Ты очень внимательно следила за всем, что происходит в стране. Но ты всегда была в оппозиции. Думаю, потому что очень любила Россию и переживала за все, что происходило с родиной. И ты не боялась открыто высказывать свое мнение даже тогда, когда оно было нелицеприятно для власти.

Поэтому-то у тебя и не было ни одной Государственной премии. Мы оформили документы и сделали все, чтобы ты получила Госпремию. Не успели…

А помнишь, как ты упала и очень сильно ушиблась? Болело бедро, левая рука была сплошным синяком. Я мазал тебя мазями по несколько раз в день. Больно было двигаться. Но даже в этом состоянии ты поехала в Воронеж, где у нас уже был объявлен концерт.

— Нельзя его отменять, — заявила ты. — Люди ждут, люди придут в зал.

И мы отработали в Воронеже. И тебя принимали с восторгом! И после концерта ты два часа давала автографы и разговаривала со зрителями.

Собственно, тебя всегда принимали «на ура», узнавали на улицах, чему я много раз был свидетелем.

А на твой юбилейный концерт в Центральном Доме литераторов собралось столько желающих, что зал не смог всех вместить: стояли в проходах, сидели в вестибюле и слушали твое выступление по радиотрансляции. Думаю, что ЦДЛ не видел такого со дня своего существования.

А мне повезло еще в одном. Я присутствовал при возникновении твоей любви, последней любви. Хотя тот, в кого ты влюбилась, — человек военный, и не любил слова «последняя». Он бы сказал «крайняя». Но жизнь распорядилась так: именно последняя любовь.

Ты всю жизнь была обделена настоящей любовью. Да, влюблялась, но это все кончалось ничем. Видимо, Бог предназначил тебя не для любви, а для стихов. Ты сама говорила: «Не получилась любовь, но стихи останутся».

Получалось так, что в те нечастые посещения нашего военного товарища я оказывался дома. И ты не отпускала меня.

Я сидел с вами за столом на кухне, слушал его солдатские шутки и смотрел, как на глазах преображалась ты. Ты расцветала, становилась намного моложе, на щеках появлялся румянец, а глаза блестели и светились радостью и любовью.

Ты не собиралась умирать, потому что была влюблена и любима. Ты даже, чтобы выглядеть лучше, пошла на болезненные косметические процедуры: подправила губы и брови.

И вообще, у нас были грандиозные планы.

А ты ушла…

Я не могу пока писать о тебе — слишком болит душа. Может быть, со временем я напишу тебе, о тебе и для тебя и стихи, и воспоминания. Но сейчас не могу. Комкаю сигарету за сигаретой, собираюсь, сажусь к компьютеру… и не могу.

Потому, что ты для меня была…

Почему я все время пишу — «была»? Ты есть и будешь! Пока о тебе будет помнить хоть один человек на земле, ты — жива! А я буду помнить тебя всегда! И мои дочери будут помнить о тебе! И внукам, когда они появятся, я обязательно расскажу о тебе, а они — правнукам!

О тебе будут помнить сотни людей, знавших тебя, и тысячи — читающих твои стихи.

А многие пишут о тебе уже сегодня. И я в меру сил пытаюсь собрать то, что они написали, чтобы их произведения вошли в книгу воспоминаний.

А я…

Я просто очень люблю тебя, Римма!

Вечно твой,

Геннадий Норд