Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2009

Евгений Попов

Детский вопрос или Тайна Катаева

Катаев... удивительно, но кажется, что он еще вчера ходил по переделкинским дорожкам, любовно пестовал созданный им журнал «Юность», участвовал в различных писательских сборищах, где хвалили и клеймили, написал ту самую прозу, которая заставила критиков тех лет заговорить о «другом Катаеве» — в смысле, что он как бы теперь и не орденоносец вовсе, и не автор книг «Сын полка» и «За власть Советов», а какая-то такая модернистская личность, вроде выпущенных им в свет посредством «Юности» нынешних (конца века) неопатриархов-шестидесятников: проза — Аксенов, Гладилин, Кузнецов (Анатолий, а не Феликс, разумеется, некогда палач альманаха «Метрополь», а ныне снова какая-то номенклатурная шишка), поэзия — Евтушенко, Вознесенский и др. И пусть др. не обижаются на меня — я дурного ничего в виду не имею: просто они не были связаны так напрямую с Катаевым, о котором единственном и идет сегодня речь в этих моих кратких заметках. Просто время, как всегда, уходит, как вода в песок. То есть фильтруется, и сейчас уже тем, кто до сих пор именует друг друга Витя, Вася, Женя, Толя, Андрюша, тоже, между прочим, уже за или под семьдесят.

Да что там говорить, когда я и сам еще вчера был молодой писатель, и совсем недавно, а именно в 1969 году послал из Красноярска рассказы в Москву, на домашний адрес В.П. Катаева в Лаврушинский переулок. К моему скорее нынешнему, чем тогдашнему удивлению я вскоре получил и ответ, писанный собственноручно авторучкой, а не на машинке либо секретарем. Мало того, и на конверте адрес был написан все той же рукой мэтра, который сообщал мне следующее:

— что человек он старый, больной и обычно в переписку с авторами не вступает;

— но что рассказы мои показались ему талантливыми, и поэтому он все же отвечает мне;

— хотя крайне огорчен моей писательской грубостью и малой изобретательностью, следствием все той же грубости;

— и что он рекомендует мне ни в коем случае не бросать мою основную работу (я тогда работал геологом);

— и попытаться писать более изящно, иначе с меня не будет никакого толку.

Письмо это мною в процессе биографических коллизий навсегда утрачено или хранится где-то в недрах Лубянки, так что я не могу точно восстановить его даже по памяти. Надеюсь, читатели не обвинят меня во вранье, так как, во-первых, у меня есть свидетели, а во-вторых, во всем этом нет ничего для меня выгодного, зато облик Катаева высвечивается весьма благородно: боюсь, что редко кто из нынешних мэтров всех поколений способен на такое — взять да и ответить по делу совершенно незнакомому провинциалу юных лет. И, подчеркиваю, своею собственной рукой!

Чему-то все же научившись из этого письма, я личных встреч с мэтром не искал, но указанных им грубостей не оставил, что и привело меня в промежуточном итоге в упомянутый альманах «Метрополь», несомненным лидером которого был «открытый» Катаевым Василий Аксенов, с которым у меня никаких расхождений по части грубостей не имелось, а скорее, даже наоборот — то советское время стало уж совсем гнусным, и антисоветское сознание наше, как велел нелюбимый нами тов. К. Маркс, соответствовало советскому бытию. Катаев же к тому времени отличился созданием ряда новых виртуозных текстов, которые я перечел на днях и свидетельствую, что это — литература на все времена, а также подписанием различных писем против диссидентов и за родную коммунистическую партию, в которую он ухитрился вступить только в 1958 году, писем, начисто опровергающих тезис о несовместимости гения и злодейства.

И это — главная тайна его личности, по крайней мере, для меня. Зачем ему все это было нужно?

Зачем нужно было старому человеку, Герою Соцтруда, лауреату премий, настоящему, а не дутому классику срываться с уютной переделкинской дачи и в обществе патентованных подонков клеймить «отщепенцев»? Разве нельзя было сослаться на здоровье, возраст, занятость «нетленкой»? Разве не отвязались бы от него враз и навсегда, если бы он с высоты своего положения рявкнул: «Отвалите, бесы!»?

Или высота положения тем и обеспечивалась, что крикнуть подобное с нее было невозможно, тут же кубарем полетишь вниз?

Или ему это нравилось? Но «Метрополь» он в отличие от некоторых не громил.

Или его «кто-то сильно напугал», как говорили в дурдоме персонажу Булгакова, писателя, в свою очередь ставшего персонажем одной из лучших книг Катаева «Алмазный мой венец»?

«Детский вопрос», — так очевидно реагировал бы Катаев на мои риторические восклицания.

И я имею право на такой прогноз, потому что в 1977 году участвовал в чрезвычайно любопытной встрече мэтра с молодыми писателями, где именно так отвечал он на вопрос жаждущего правды прозаика Юрия Аракчеева, отчего вот мастер писал всю жизнь по-советски, а теперь вот пишет как бы совсем не по-советски, не мешает ли ему в творческом плане это двоемыслие? Детский вопрос!

Любопытна была эта первая и последняя беседа, моя первая и последняя встреча с Катаевым. Поразительно, что на вопросы дискомфортные, типа аракчеевского, он просто-напросто не отвечал, даже не ссылаясь на глухоту, а просто начиная говорить о другом.

Потому что редко кто из благоговевших перед классиком молодых осмеливался спросить об одном и том же другой раз, и только тогдашняя юношеская настырность Аракчеева позволяет мне вспомнить это.

Зато Катаев сильно оживился и всячески обложил Сергея Михалкова, что не вызвало особого удивления у нас, читавших «Святой колодец», где фигурирует разъевшийся «худой нищий юноша с крошечной искоркой в груди». Задним числом полагаю, что это были их дела — Михалкова, Катаева, Чаковского, писательских начальников, о каждом из которых можно вспоминать, как нынче выражаются, амбивалентно.

Затем он сообщил, что никак не относится к «Чевенгуру» Платонова, потому что никогда Платонова не читал, равно как и Джойса.

Зато Марселя Пруста читал вместе с лучшим писателем двадцатого века Юрием Олешей, величие которого состоит в том, что он «вместе со мной» (В. Катаевым) изобрел « ассоциативную прозу». Тут-то и последовал ответ на вопрос о Джойсе и Платонове.

Бог ты мой! Но почему же мы все-таки смотрели на него влюбленными глазами и нам было интересно все, что он говорит?

Да потому, повторяюсь, что он был великий писатель, еще в литературной юности решивший этот ребус — о гении и злодействе. Не в пользу ни того, ни другого.

Иллюстрация: вот что сообщает в «Литгазете» за 1984 год упомянутый Феликс Кузнецов, тогдашний глава Московской писательской организации: «Все мы — писатели — находимся под огромным впечатлением от сегодняшней речи Константина Устиновича (Черненко, если кто забыл, — Е.П.).Только что я разговаривал с Валентином Петровичем Катаевым, который сказал, что считает эту речь блестящей. И это совершенно справедливо».

И если кто не забыл, Константину Устиновичу оставалось жизни менее полугода, а Валентину Петровичу менее двух лет. Ну, оно вполне может быть, что услужливый Феликс Феодосьевич, в дальнейшем демократический директор Института мировой литературы и член-корреспондент Российской Академии наук, действительно находился «под огромным впечатлением». Но я никогда в жизни не поверю, чтобы такой здравый ум, которым несомненно являлся Катаев, мог счесть бессмысленные слова хрипящего старца «блестящими». Впрочем, не мое это дело, верить — не верить. Мое дело — вспомнить добрым словом мастера. Тайну его мне все равно не разгадать. А сказать, наверное, мог, отчего бы и не сказать. С волками жить, по-волчьи выть. И ведь «Уже написан Вертер», так отчего бы и не сказать, если и раньше много раз приходилось делать подобное. Ведь эта чумная идеология — как матерщина. В устах талантливого человека, художника, звучит совершенно по-другому, чем у тупого неумехи или чудака через букву «м». Тем более, что слово — хочешь не хочешь, но все-таки не дело, а все взращенные прозаические ученики Героя Социалистического Труда подались в диссиденты или инакомыслящие практически без исключения.

И разгадка тайны его, конечно же, в художественных текстах.

Вопрос из 1977 года о раньше и теперь в творчестве В.П. Катаева еще и от того «детский», что ведь Катаев, сформировавшись, практически больше потом не менялся, только стиль его становился все более отточенным и изощренным, особенно когда это стало можно. А что касается содержания, то одной из навязчивых тем Катаева является эта самая одесская ЧК, в гараже которой новые санкюлоты бойко расстреливали под звук моторов свежеиспеченных «врагов народа», судьба чекистской «Мурки», сдавшей любимого-белогвардейца, почти фрейдистская сыновья неблагодарность («Отец»), а также понятное, но патологическое желание бывшего офицера царской армии выжить среди сонма Хамов любой ценой — откуда и те знаменитые американские ботинки, за которые, если верить желчному Ивану Бунину, молодой литератор Валя Катаев клялся пришибить любого.

Никого, кажется, не пришиб, никого не посадил, ни на кого не донес. Написал блестящую прозу. Всю свою сознательную жизнь прожил в качестве циника и романтика в грязном государстве большевиков. Не судите, да не судимы будете...