Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2009

Георгий Балл

Катерина замесила тесто ветра

Вася-Жид даже не в самом поселке жил, а на краю Салотопки, за оврагом в маленьком своем доме. Этот дом красным прыщом выпирал на пересечении улиц «Имени Третьего Коминтерна» и «Лейтенанта Линдберга», и крыша у него с волнами шифера, окна небольшие, весьма насмешливо прищурены, а одно окно вообще заколочено фанерой, так что не поймешь, зачем и пробито. Свет и днем и ночью горел в доме осенней пижмой. Что интересно – порожка в доме не было. Над крышей дома труба из красного кирпича не то дымила, не то кричала что-то на непонятном языке. У хозяина выветренная, как бы случайно обросшая болотным рыжим мхом бородка. Глаз быстрый, да и разговор не поймешь какой, вроде как смеется:

– Заходи, коли пришла.

Она осторожно садилась на край стула.

– Есть будешь?

– Спасибо, я не голодная.

А он уж резал вареную колбасу.

– А я с утра дождь сломал.

– Как это?

– Обыкновенно. Через коленку. Сломал и на тучку закинул. Не люблю, когда по крыше сильно стучат. Дверь не запираю, хоть дождь, хоть снег – любому гостю рад.

Она ему:

– А небо-то серое. Может, еще дождь пойдет?

– Ага, если я допущу. Все говорят, жиды только для себя под матрас тепло кладут. Солнечные деньги считают. Верно, Катя, жид и есть жид. Только напрасно говорят, что жида от водки крутит, – не верь, Кать, про евреев много чего врут.

– Я не верю, Вася, я Верке так и сказала: «Разные жиды, в смысле, евреи. Они, как люди, тоже жить хотят».

Иссахар Бер Рыбак. Графика 1924 года

Вдруг Вася затрясся в кривом смехе. Она поняла, что сейчас неловкость отпустит ее. Она сразу – рукой. И со всех ног к нему. Он ее подхватил. Она опять – рукой. И взлетела. Ветер обнял. Крепко прижал. Обнял. Растрепал ей волосы. И сразу в звон, в ожог разгорелись губы.

Где она? Где он? Только поле узнает, только лес догадается. Над Салотопкой гремят колеса их разогнавшегося поезда. Дышать трудно. А поезд ведь без остановок, все набирает и набирает скорость. Схватила рукой сердце. И – в кулак. Сжала. Из кулака выбиваются искры. Бьют по насыпи. Загорелась трава вдоль путей. А колеса все выбивают дробь. По вагонам пошел проводник.

– Ну, как, дочка, любовь горяча?

Она – рукой:

– Отойди, вагонный человек, не гляди.

А проводник рядом, дурак старый, в фуражке форменной, не отстает. Фуражку снял.

– А смерти не боишься? Жид, ведь он такой, удержу не понимает. Для него русская девка – повидло с чесноком. Опасайся, девка, в смерть залюбит.

Ей - кровь в голову:

– Отстань от меня! Отстаньте все! Мне с ним любо спать, и сны ногами обнимать… ох… о… о… – и попросила горячим, почти недвижным языком:

– Вася, спусти дождь на землю. Жарко. Распахнуться хочется.

И запела:

– Дождем девка пошла, в дожде потерялася – а – а – а – а…

Катя так и сказала потом своей задушевной, чернявой подруге Вере:

– Слышь, Верка, я со своим милым высоко летаю. Веришь ли, ох, как сильно летаю. Дух захватывает. За тем, за крутым горбом жизни, высветилось для меня другое небо. Только достало бы сил подняться, а уж там небо само тебя подхватит. Вот как я с ним живу, поняла?

– Люди про тебя нехорошо говорят.

– Пускай.

– Ну, сама смотри.

К осени дожди пошли сплошняком. И он ей сказал:

– Не все чудеса я могу. Видишь, какие пошли дожди.

– Ага, – она еще не понимала к чему это он, – осенние.

– Листья облетели.

– Да, осень.

– Сменяет день ночью, потом серым утром. Все как положено.

– Стрекозы летают.

– Ага, летают.

– И осы.

– И осы.

– Скоро полетят белые мухи.

– Полетят.

– Я ведь Вася –Жид.

– Да, Васенька, знаю.

– Вечный Жид.

– Да, Васенька, – и она рукой: куда это он?

И тогда он прямо:

– Одному мне быть. Такая моя судьба. Прости, Катя. Забылся с тобой.

Где же Вася-Жид?

Только ветер ему брат. Хотел он подняться над лесом, чтоб пощупать лунный свет. Да ведь тучи обложили небо. Загрустил.Тихой улиткой уполз в свой дом на улицу «Имени Третьего Коминтерна». Сел. Стал глядеть на окно, забитое фанерой. Изнутри фанера покрашена голубой масляной краской. И по ней - черной краской крупно, печатными буквами: «РЫБЫ И ПРОЧЕЕ». Сидел долго. Глядел. Пока не увидел воду. Он шел по дну океана, среди гладких камней и кораллов. Над ним медленно, покачивая хвостами и плавниками, проплывали разной формы и окраски рыбы. Он шел и бормотал:

Рыбы плывут надо мной, и прочее, и прочее.

Рыбы открывают и закрывают рты, и прочее, и прочее.

Один я бреду, и прочее, и прочее.

Это не рыбы, а время плывет надо мной, и прочее, и прочее…

Наконец он вышел из дома на улицу «Имени Лейтенанта Линдберга». Вдалеке загрохотало. Он шел по дороге к центру поселка. Навстречу шли люди-зонты. Свои заботы. А Вася-Жид ничего такого не хотел. А так. Глядел на мелкие аптечные ромашки около дороги. И это он знает, и это он видел. Огни машин слепили. Мальчишки кричали ему:

– Жид! Жид! Сумасшедший Жид идет!

А между тем Катин горючевоз отправился без него опять в путь, без точного расписания. А так, сам по себе, как жизнь подскажет. И никто ему этот путь не прокладывал. Он сам внутренним криком звал себе дорогу.

Катин сон обрывался. Скрежетали колеса. Катя вставала с тяжелой головой. И не успевала поднять голову с подушки, как на нее наезжал встречный поезд. Если бы поезда ходили аккуратно, по расписанию, так нет. А у кого спросишь? Тебе и ответят: что ты, девонька, плачешь, знаешь ведь, – кругом тебя поля, леса несчитанные, одно слово – Россия. В деревнях теперь китайцы с корейцами порядок наводят.

Это когда же мне ждать Васю, – думала Катерина.

Сколько раз она выбегала на бугор. Хотела взглядом перехватить. Однажды среди прилично посаженных маленьких елочек появилось красное лицо Васи-Жида. Под глазом горел здоровенный синий фингал.

– Васенька, это кто ж тебя так?

– Не знаю. Паспортов не показывали.

– Били?! – ахнула.

– И били, и резали. Не поверили, что я Вечный Жид.

– Боже мой! Боже мой! Надо бы милицию крикнуть, милиции сказать.

– Чего сказать?

– Как чего? Человека бьют…

Били Васю – Жида серьезно. И под дых, и ногами. А он вставал, пока один, ученый студент в очках, не догадался: схватил лом и ударил по черепу, причем сзади. Любой пацан знает: против лома нет приема.

Жид упал. Оказалось, что? Ошибка вышла: не Жид вечный, а земля вечная. Лежал он на мокрой земле. Снег стал потихоньку закрывать содеянное. И дом его со временем закрыло белой целлофановой пленкой жалости. Народ постепенно все осознал. Сменили название улицы «Имени Третьего Коминтерна» на «Республиканскую», а «Лейтенанта Линдберга» на «Вишневый переулок». И как-то незаметно его дом сгорел. И это был естественный ход истории: что может быть вечного на земле? А если что и осталось от Жида, так слякоть осенняя, вечная. И нельзя сказать, чтоб была злоба на холодную осень, а так… Пусть Жид на небе себе новый дом срубит. На небе места больше, не так тесно, чтоб тереться друг об друга. Устроится по своей вере. Займется там грядками, будет разводить чеснок с луком.

Вот такие дела. А если бы с умом, да спокойно, без всякого базара сказать:

– Уходи, Жид! Не порть землю и небо! Уходи! Отвали с глаз людей, деревьев и трав!

И сдунуть его. Как осенний ветер гонит ненужные, палые листья.

Старуха-знахарка нашептала Кате:

– Ты, девонька, как увидишь его во сне, скорей уколи палец булавкой. Выйдет капля крови. В этой капле потопи беспокой своей души. И все пройдет. Забудется. Обязательно. Вот тебе еще трава – забудка. Завари. Полстакана выпей, как в кровать ляжешь.

Абрам Архипов. Живопись 1920-х годов

Катя слушала вполуха. Устала душой от бессонницы и надежд. И могла в сердцах закричать:

– Васенька! Васенька! Вернись, мой дорогой!

И говорила Вере:

– Пускай я дура, а я жду его. Если он вечный, значит вернется. Так я заказала себе.

– Катька, опомнись! Ты же не молоденькая, чего ты в сказки веришь. Хоть жид, хоть кто, оттуда нет дороги назад. Давай, Катя, пока мы живы, споем.

– Нет, не хочу.

– Чего нам, немолодым бабам, ждать – жалеть? Кошка ест траву, да не всякую. Знает, чего ей надо. А ведь мы не хуже кошки.

– В темном плесе, в темном плесе, – запела Катя. И замолчала.

– Не могу, Верка, не поется.

Точно на сороковой день, только через восемь долгих лет, Вася-Жид пришел. Вошел тихо.

Катя сразу соскочила с кровати.

– Сейчас, Васенька, я быстро.

Накрыла на стол. Вынула из холодильника давно приготовленную на этот случай бутылку.

– Извини, Васенька, у вас, у евреев, наверно, из рюмок пьют.

Вася не ответил и налил себе водку в стакан.

– Ну, со свиданьицем, – и, не чокаясь и не дождавшись Кати, выпил в одно дыхание.

Потом взял нож и стал нарезать колбасу.

Вошла чернявая Вера. Ни слова не сказала. Оценила взглядом и писклявым голосом затянула:

«Заманила меня мамка, в эту жизнь проклятую…»

И потом пошли тихие разговоры. Вася показал на стенку:

– Вроде у тебя картина здесь висела. Вон там осталось пятно. Значит, висела?

Вера глаза сощурила:

– Старая картина, это я ее сняла. Где она? Опять, Катя, что ль, повесить?

На картине – горы. Картина-марь. Среди камней трава-марь растет по гиблым местам. Человек уходит в горы. На переднем плане вверх днищами лодки. Плачет девочка. Безутешно. Толстые руки девочки. Бесстрашие. И снова бесстрашие. А Катерина месит тесто ветра. А ветер все круче. Все круче, все круче…

Падает на пол скатерть. Сползают на пол бутылка, стаканы. Пол залило вином. И откуда столько вина? Вроде все выпито? А вино все хлещет, настоящее наводнение…

– А еще помнишь, Кать, другую картину? Степь. Глаз не видно, какая степь. И вся степь горит красными маками. Эту ты помнишь?

– Катерина! Не оставайся одна на ночь, – крикнула Вера, – у тебя сны тяжелые. Я с тобой переночую.

– Вася, помоги мне встать.

– Ну вот так, спасибо. Видишь, у меня никого нет. Только моя подруга задушевная. Деревья не скрипят. Все приготовились к долгой жизни. Найди, Васенька, в моей сумке ключи. Закрой дверь, чтоб нам никто не помешал.

А со двора послышался детский крик:

– Тетя Катя, я буду когда-нибудь большой?

Она крикнула в фортку:

– Будешь, будешь, гуляй пока!

Вася не сказал, а шепнул:

– Твой? Меня нет. А Вера еще здесь? Ей-то до всего дело. Ступай, Вера, не тревожься теперь. Катя со мной тихо ляжет, уснет.

Георгий Балл

KOL

Тут так получилось: продышал я в струе времен один компьютерный типаж.

– Превед!

– Превед!

Вот так и познакомились в Сети. Был он на переломе лет. Звали его Коломяка, вернее, Сергей Ивович Коломяка. Понятно, что маленького его звали просто Сережка, добавляя Сосиска очкастая или еще – Губа, поскольку он часто облизывал верхнюю оттопыренную губу. Понятно, что в два с половиной года, когда его руки начали понимать, он подгреб к компьютеру. Сразу зачесал ключевую воду портативного компьютера.

Буквально присосался к нему, не различал день-ночь, и краска жизни рано сползла с его детской мордочки, только его зеленые глаза жадно горели.

Он, похоже, еще в материнском чреве мечтал о хорошей технике, правда, ни тогда, ни потом не въезжал в железо. А в блогосфере у него все сразу – ура, и довольно быстро. Хотя по характеру бойко никогда не звучал, сам из себя белый как мел, и ночь для него – белая, только на уроках пеленался в сон.

С первого класса у него ник – Kol. Было в нем нечто беличье. Всегда худенький, с зелеными глазами и большими ушами. А еще есть такой зверек соня. В школе Коломяка умел так интересно спать, что видел сны, не закрывая глаз. Он любил забираться в одиночество своих сонных мыслей.

И это еще тогда, давно, в прозрачном воздухе детства, Сосиска очкастая, Губа или просто Kol, бывало, опустит голову на парту, будто отдыхает парень, а кто-то вдруг крикнет: ой, блин, умер Губа. Kol-то, глядите, совсем накрылся. А Kol – нет. Живой. Просто на него без всяких дверей и аэропортов налетела черная-черная метель. Ухватила его за руку и без всяких разговоров – фьють! – увела в тишину…

Однажды он сильно, как нож, направил прожигательное толстое стекло своего воображения на бледно-голубое небо. И оно буквально порвало в куски бледно-голубое небо. Сергей Коломяка вдруг оказался за пределами города, совсем в другом обличье, вполне уже взрослым парнем. Он легко перебрался через неглубокий овраг. По склонам оврага лежал черный снег, а на дне оврага голодно, по-щенячьи повизгивая, бежал ручей, и Kol воспринял все как есть, как должно было именно с ним случиться, и случилось. Да, он уже не пацан-малолетка, а длинноногий юноша с цепкой серебряной на шее. Сверху его обрызгивали звезды. Миллионы светящихся точек летели на него. И, не коснувшись, исчезали в бесконечности. В его ушах был легкий звон-перезвон. «А ведь еще не ночь, – подумал Коломяка, – может, я еще сплю».

Он стоял на опушке леса. Стряхнул с ушей перезвон. «Проверю, надо дальше идти». И вошел в лес. Старая ель, с голубым лишайником на стволе, первая протянула ему мохнатые ветки. А за ней и рядом стоящая сосна повернулась к нему, загорелась дружелюбной улыбкой:

– Зафренди меня, парень.

И подумал по-веселому: раз так, то пускай, и можно зафрендить эту коряжистую, ведь все равно – што человек, што дерево стоит в камуфляже. Интернет для всех един.

И все дальше пошло, как в блоге.

Выскочила вперед береза:

– Записывай меня – береза бородавчатая.

– Кусты берешь? Возьми бузину. Как же в лесу без подлеска?

– Лещину не забудь. Мы ведь тоже колеса на ветру крутим.

И пошел сигнал по лесу:

– Тут в интернет на халяву записывают.

– Погодите, не все сразу. Я с разбега не могу. Дайте мне, ребята, выйти на ближние слова, чтоб я всех вас пометил.

А его не хотели слушать:

– Собирайтесь, лесные!

Колеса уже крутились по полному обороту, по всему лесу до болот и далее. Деревья напирали на Коломяку. И он заорал, вспахивая глоткой небо:

– Дайте осознать, братцы, да вы меня слышите? А может, я сплю, может, я во сне.

– Во сне – не во сне, записывай ель.

– Подлесок – чубушник.

– Я тебя зафрендил. Чего тебе еще надо?

– А тетю?

– Какую еще тетю?!

– Рябину красную

– Ребята, не надо на него всеми колесами. Скажите дальним, пусть не напирают.

Коломяка плохо слышал. Сорвал с шеи цепочку.

– Френды, возьмите цепку, это мне мама повесила.

Зажал цепку в правом кулаке. Протянул деревьям. А те наезжали на него сплошным гулом. Он упал на землю. Пополз, не разжимая кулак. Впереди увидел лесную дорогу.

Kol поднялся и пошел. Он нес на себе тяжкую обузу сырого неба. Коломяка не понимал, зачем так много деревьев. И решил идти дальше, как можно дальше… Он шагал не разбирая дороги, падал и вновь шагал. С протянутой рукой.

Так он шел, сквозь весну – осень лесов, болот, облаков, набравшихся дождя, по самую завязку.

Из низких облаков хлынул дождь. Небо сильнее навалилось на землю. Мокро.

Нет сухих просветов. И он шагал сразу и в прошлой, городской памяти, и в этой лесной, непереваренной каше из затаившихся деревьев, травы, ручьев, облаков. Натянутые нити проводов высоковольтки протяжно гудели над ним. С карманного компьютера отправил свой message:

«Френды, вокруг меня – сплошной виртуал.

Я вам конкретно. Другой жизни нет».

Ветер-карачун не унимался в нем. Гулял и гнал его мысли, как сухие листья. Остановился и послал новый message:

«Френды! Я, может, не то сказал. Жаль. Горько жаль».

За лето его зеленые глаза выцвели, побелели. Он все шагал и шагал.

Ему бы оглядеться. Ему бы увидеть лес, поля, небо. Взлететь. Не мог.

Не обучен…