Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Михаил Письменный

Время Б-га

В Храм

Созрел урожай, собрали люди плоды земли – хлеб, виноград, смоквы. И от сжатого, собранного и сорванного с ветвей – от яблок гранатовых, фиников сладких, пшеницы, ячменя, гороха, а также от оливкового масла, вина – от всего отделялись доли на прокорм коэнам да левитам, на жертвы каждодневные и на содержание Храма.

В назначенный день свезли на городскую площадь богатства, легли ночевать: кто кущу себе поставил, а кто под открытым небом расположился. Шутки слышались кругом, озорные рассказы.

Некий рыбак с мешком копченой рыбы сел в сторонке, чтобы соседям рыбой не пахло, и принялся смешить народ.

– Пришел грек к еврейскому портному: ступка треснула. Сшей трещину, коль говорят, что ты большой мастер! Не растерялся портной. Хвать горсть песку: спряди нитку, грек, заштопаю твою ступку!

– Стара твоя басня, – замахал руками известный балагур Бира, пастух. – Послушай, что я скажу! Озлились греки на своих богов: «Столько вас – на Олимпе не протолкнешься. Молимся вам, кадим и чадим, быки на жертвенниках горят – дым до неба, а толку нет. У евреев один Б-г, да сильнее всех – небо создал и землю, а значит, и ваш Олимп». Выслушал греков ихний главный бог Зевс и сказал, вздохнувши: «У еврейского Б-га – ни жены, ни детей. Никто в его дела не суется».

Засмеялись кругом, завздыхали:

– Мраморные чучела греческие – разве боги? Ведь и не удумает такое здравая голова, чтобы бог – с женой. Б-гу рассвет надо ладить, да чтобы ветры дули, куда положено, волны, куда надо, ходили. А жена так башку закружит – небо на землю рухнет, не уследишь.

– Не треплите зря имя Г-да, – остерег народ фарисей Миха, который вместе со всеми собрался в Иерусалим. – Никакого отдельного еврейского Б-га нет. Есть один Б-г на свете, и евреи у него – народ избранный.

Миха обтрогал рукой филактерии, словно от них сил набрался, и сказал важным голосом:

– Придет время, и познают Б-га другие народы – греки и римляне, галлы и бриты, сарматы и савроматы. Будет детей Авраамовых, как звезд на небе, как песку на морском берегу.

– Верно говоришь, учитель, – закивал рыбак и хлопнул по мешку с рыбой. – В римском мешке все в нашу веру подадутся, если римлян успеем под Б-га перетащить. А это мы сделать обязаны, коли избранные. Знаешь, как заяц перехитрил осла? Осел когда-то со львом дружил, лютый был хищник. Поймал зайца, хотел сожрать, а тот ему: «Айда в нашу веру! В нашей вере траву едят – забудешь про голод». И стали с той поры на ослах ездить, а они упрямятся – все им помнится, когда мясо ели.

Рыбак рассказал и засмеялся. Но тут же осекся, потому что Миха посмотрел строго.

– Нет предела глупости народа Твоего, Г-ди! – проговорил фарисей. – Такого загнут, что и не знаешь: любят они Тебя или ненавидят.

Разговоры утихали и начинались снова, один мужичок бражкой разгорячился и песню запел, другой возле девушек крутился, третий с дудочкой предлагал веселые танцы, но постепенно умолкли все и уснули.

Чуть свет пропели утреннюю молитву и под звуки свирели двинулись в Иерусалим. Впереди вол с масличным венком на золоченых рогах, которого послал в жертву Рувим, за волом – ослы и повозки, первородные овечки, козы, бычки и телки, плетеные клети с испуганными голубицами, множество нарядных мужчин и женщин, благословляющих Творца земли и неба за то, что сподобил великой радости – собрать урожай и отнести от щедрот земли в жертву Г-ду.

По всем дорогам, как ручьи к реке, стекались люди из других городов и сел – от морского побережья и от озера Киннерет – с круглыми сырами, винными амфорами и мехами, тугими мешками, тяжелыми корзинами. И всюду – песни трубны, пляс под бубны. Вся земля галилейская, смеясь и ликуя, понесла Б-гу свои дары.

Иоаким с Исаком и малым стадом своим вышел на дорогу прямо с пастбища. Тут же им встретился Бира – пастух, который помогал Иоакиму при стаде.

– И ты собрался в святой город? – удивился Иоаким.

– Старейшина Хонон просил за тобой присмотреть, – ответил весело Бира.

К Бире пристал и рыбак с мешком: ладно им вместе шутилось.

Так и шли: впереди баран с яркой, потом – пять коз, за ними – Иоаким с палкой, Исак с кнутом, рыбак с мешком, а позади – Бира.

Два раза пришлось уступить дорогу Рувиму. Рувим верхом шел, на белом коне, вертел горбоносой головой во все стороны, осматривал народ, как надзиратель, вперед скакал и назад.

– Не велика твоя десятина, Аким, – махнул Рувим плетью в сторону барана и ярки. – За нищих, слышно, дидрахмы швыряешь, а за себя хочешь В-вышнему не додать? Смотри, как бы этот баран и вправду не стал десятиной стада!

Рувим знал, что Иоаким раньше всех отослал в Храм все, что положено человеку его достатка, знал он также и то, что козлы да баран с яркой – это жертвы Благословенному, чтоб продолжил род. Но очень хотелось, чтобы пустился Иоаким в объяснения унизительные, а в ответ с высоты белого коня заученно похвалиться, что Лия двух сыновей ему родила, что одного в Рим отправил на выучку к торгашам, а второго в Афинах содержит у философа: пусть ведает науку, на которой Рим стоит и весь свет. Свой Б-г – он, конечно, могуч, он, конечно, вывел из Египта народ, но очень простодушный, очень уж пастушеский – этот Бог. Земледельца не любит.

А Рувим – земледелец. Он хоть и непрочь перебраться в Иерусалим – ближе к царю, к почестям ближе, но разве уйти от галилейской земли на иудейские камни! Если бы можно было скатать поля, как коврик у ложа, отнести туда, где хочется жить, да и расстелить свою собственную земельку – приветную, щедрую! Но это по силам разве только могучим богам.

Иоаким ничего не ответил Рувиму. Смолчал.

Не смолчал рыбак. Он прищурился: как бы невмоготу смотреть на Рувима – настолько ослепителен всадник на белом коне, перемигнулся с Бирой и спросил:

– Десятинами интересуешься, Рувим? А вот реши-ка про них задачку! Если, скажем, в десятину – царская милость, что – целое?

Рувим засмеялся дробным суетливым смехом и заерзал на коне, который ушами прядал да поглядывал умным глазом.

– Целое, говоришь?

Привыкший к угодникам, он поискал глазами подсказки.

Рыбак перебросил мешок на другое плечо и попытался помочь – дал наводку:

– Выше царской, видать, Б-жья милость.

Бира хмыкнул, переглянулся с рыбаком – понимали друг друга без слов – и вступил в разговор.

– Б-г – всего выше. Это верно. Но у нас царь милует, народ – ненавидит. Я думаю, десятая часть людской ненависти будет величиной с царскую милость.

Раб Исак хохотал беззвучно, закрыв рот рукой: «Во голову дурят! Ловко».

– Это как? – насторожился Рувим. – Скажи ясней!

– Чтобы добиться царской милости с палец, ненависть должна быть в два кулака, – хохотал Бира.

– Что ты несешь?! – решился наконец ответить Рувим. – Царская милость – десятина Б-жьей!

– Ну и сказанул! – взвыл рыбак. – Хорошо – Миха не слышит. Так умалить В-вышнего!

А Бира от хохота аж присел, и все вокруг хохотали. Рувим хлопал глазами – понять ничего не мог.

– По-твоему, десять царей – Б-г? – визжал Бира на всю округу. – Б-г небо создал и землю, а что может сделать десяток царей?

– Язык тебе отрубить поганый, – злобно ответил Рувим, поняв, наконец, что над ним смеются.

Он стегнул коня и поскакал вперед, оглядываясь и грозя кнутом.

– Скачи, скачи, да коня не обмочи! – кричал Бира.

Царский счет

Три дня пути из Галилеи до иерусалимских стен – по горам и долам с дудками да колокольцами. Когда шли через Самарию, прятались самарянские жители: галиля идет разухабистая, сыта-пьяна. Под руку не попадайся!

Святой град Иерусалим укрыт от глаз. Издали его не видно ни с какой стороны, кроме северной, от Сихема.

Остановились жители галилейские, послали вестовых к первосвященнику и царю: встречайте! А пока вестовые ходили, паломники украшали корзины, животных мыли да скребли, после долгого пути себя прихорашивали.

И шествовали начальники города, наместники их, храмовые служители, казнохранитель выходил принимать приношения, а писарь Иохай вместе с помощниками в свитки записывал каждую корзинку, каждую меру ячменя и пшеницы, чтобы не было воровства и расточительства.

Горожане валом валили из городских ворот, выстраивались стенами с двух сторон – торговцы, ремесленники и знать.

– Братья наши галилейские! Благословен приход ваш, – слышалось со всех сторон. – Нас тут засуха мучает уже год, и приношения ваши – спасение.

– Братья наши иудейские, – отвечали галилеяне, – примите пищу телесную ради духовной пищи, которую в Храме обретем под рукой Благословенного!

И кланялись торжественно галилеяне иудеям, иудеи – галилеянам.

Процессия направилась в Храм. Горожане бросались на помощь паломникам, подхватывали тяжелую ношу.

Сияли вызолоченные корзины богатых, белели ошкуренные прутья бедняцких плетенок. Каждый подносил дар Г-ду в меру своих богатств.

– Хвала тебе, Г-дь, возвысил ты меня, и торжества врагам ты не дал надо мною! – повторяли певцы на ступенях Храма.

Царь Гордус в золотом уборе и с посохом, украшенным цветными камнями, встречал народ под голубым балдахином рядом с первосвященником Иешуа бен Фиаби, облаченным в одно из торжественных одеяний первосвященника со всеми положенными кистями, камнями и покрывалами.

– Бира, глянь, не Рувим ли стоит на царском помосте и нашептывает царю? – спросил рыбак.

Он записал уже у писаря свой мешок, сдал на склад и вернулся к Бире.

Бира глянул острым пастушеским глазом.

– Точно – Рувим. Глуп, но пройдоха.

– Цари дураков да пройдох любят, – проговорил рыбак.

Сладкую ноту тянули свирели, серебряные трубы возносили радостный звук до поднебесных высот, заглушали меканье коз и мычанье телиц.

Иоаким был избран вести в загон общее стадо. Он шел впереди, а за ним тяжелые кормленые овны тащили курдюки, под которыми привязаны маленькие тележки, чтобы животное не поранилось на острых камнях. Важные козлы смотрели серьезно и строго, нежная козочка косилась вбок и блеяла так ласково, словно желала подладиться под свирель.

Голубая накидка Иоакима развевалась на легком ветре, тонкая туника надувалась на боку пузырем, в руке сиял посох, увитый золототканой лентой. Несмотря на годы свои, Иоаким был прекрасен величественной пастушеской статью, словно сам праотец Авраам явился народу в образе Иоакима, и женщины, робея, ловили его высокий покойный взгляд.

– Кто тот пастырь, шагающий впереди овец? – спросил Гордус.

Рувим хотел ответить, но его опередил Гиллель. Он был тут же среди фарисеев.

Фарисеи широко расположились под балдахином, стеснив коэнов, которые окружали первосвященника Иешуа. Некоторым даже места не осталось в тени – на солнце парились в облачениях.

– То богатый и любимый Б-гом человек, – отвечал Гиллель. – Зовут его Иоаким. Человек он, видит Б-г, праведный.

– Позовите его ко мне, – сказал Гордус.

Кликнули Иоакима к помосту. Подошел пастырь, глянул на одетых в золото главных людей земли иудейской, на царя величавого, на первосвященника, на фарисеев, лица которых сияли святостью и ученостью, и оробел – не знал, кого первого чтить, кому сначала поклоны отвешивать – царю или первосвященнику.

– Царю кланяйся, царю! – подскочил служащий из дворца и стал толкать Иоакима в бок.

Иоаким хотел сначала – царю, но только вошла голова в поклон, подумалось, что в Храме первосвященник главнее, и закосилось движение, закончившись точно посередине между царем и первосвященником.

– Пустому месту поклонился, – зашептались вокруг.

Гордус улыбнулся – понял причину промашки.

– Разглядеть хочу тебя. Очень ладен ты и красив. Этакий патриарх.

И засмеялся – так приятно видеть необычайно красивого человека.

– Позволь, царь, слово молвить, – произнес Иоаким, удивляясь собственной смелости. – Из Назарета я. Десятиградскими мы обижены очень. Отца моего убили за то, что пас на землях общины.

– Царь к человеку – с дружбой, а тот к нему – с жалобой, – с шутливой серьезностью проговорил Гордус. – Такова судьба царей.

– Прости, царь, коли некстати! – потупил глаза Иоаким.

И тут подскочил Бира.

– Царь препочтеннейший! – Бира такой низкий врезал поклон, что с головы слетела баранья шапка и круглая синяя лысина блеснула на солнце. – Выслушай этого человека, царь! В другой раз нам к тебе не пробиться. Вон какая туча закрыла тебя, наше солнышко, – кивнул Бира на свиту. – Этот человек – Иоаким, Варпафиров сын, человек добрый. Никого не обидит. Даже за отца никому не мстил. Все богатства раздает бедным. Прикажи, чтоб не делал того. Ведь все отдаст – сам по миру пойдет. Бедных не убавится – богатых убудет.

– Шапку-то надень, ослепну от плеши, – засмеялся царь. – Кто будешь, ходатай?

– Я Бира из Назарета, – гордо проговорил балагур, напяливая шапку. – Ем, что дадут, сплю, где примут, говорю, что слышать хотят.

– Болтун, значит, и побирушка, – отозвался, смеясь, первосвященник Иешуа.

– Без царя и нищего народ – урод, – смехом ответил Бира.

В свите зашептали-заговорили-задвигались: нагл и дерзок.

– Этот человек не побирушка, а труженик. Лучший помощник мне при стадах, – вступился Иоаким.

Взгляд царя сделался строг и прям.

– Ты со своими людишками самовольничал против греков?

– Я не самовольничал. Но наши помяли тарихейских, – отвечал Иоаким. – Стадо мое вернули и побили виновных в воровстве и убийстве.

Иоаким посмотрел на Рувима и добавил:

– Тут рядом с тобой наш человек Рувим. Он первый был усмиритель греков.

Гордус повернулся к Рувиму.

– Из Тарихеи приходили жаловаться. Из-за чего был спор? Мы с землями все решили. Спора быть не должно. А там Пифолая убили. Не продал ли ты грекам общественный луг? С чего бы они бросились его защищать?

– Не продал. В аренду сдал Пифолаю, – сказал вдруг Бира. – Мне греки говорили, как Рувим их надул. Сдал, а потом убил Пифолая.

– Правду говоришь или клевещешь? – Гордус свел брови.

– Он правду говорит, – снова вступился за Биру Иоаким.

– Не верь им, царь! Ты бы слышал, какие речи они ведут про Б-га и царскую власть, – проговорил Рувим, нисколько не страшась обвинений. – Какие загадки умеет Бира загадывать про царя и В-вышнего!

– Какие загадки?

– Страх повторить, государь, – продолжал Рувим. – Этот человек говорил перед всеми, что царская власть – не от В-вышнего, но перед В-вышним – прах, что милость царская – уступка народной ненависти. Народ слушает этого болтуна, и ты всем смешон. Потому и двинулись греков бить, что насмешников много развелось в Галилее. Сегодня – насмешник, завтра – разбойник. Если бы я Пифолая под ребра не ткнул, они бы всю Тарихею сожгли, и поднялось бы Десятиградие на войну против Галилеи. Скорее надо ветеранов твоих поселять, государь, под горой Кармил. Иначе, быть в Галилее большой заварухе.

– Но за Пифолая ты мне ответишь! – проговорил Гордус, и рокотом свирепости окрасился его голос.

Другой бы кто оробел и сник, но Рувим взглянул на царя со слезой, сквозь которую, словно перемогая плач, отважно выпирала преданность.

– От твоей руки погибну, государь, за тебя. Против твоего указа восстал Пифолай. Он мне друг, но ради тебя я сына не пожалею и друга ближайшего порешу.

Гордус выслушал Рувима, помолчал, хмыкнул, не зная, верить или нет, а потом повернулся к Иоакиму.

– Если ты подтвердишь, что Рувим дружил с Пифолаем, то Рувим честен.

Иоаким потупил глаза перед царским взглядом.

– Не могу соврать. Дружил.

– Как две змеи на болоте, – вставил словцо Бира.

Он с досадой и сожалением посмотрел на Иоакима: «Пошел бы ты со своей честностью! Врага спас – себя сгубил». Хотел нечто сильное сказануть, но встрял первосвященник Иешуа.

– Под стражу надо Биру за бунтарские речи. Допросить как положено.

– Допросить, разобраться, не замышляется ли восстание и кто предводитель, – поддержал первосвященника хранитель царской печати Птолемей.

– Под стражу! Прямо сейчас, – заговорили со всех сторон. – Выведать! Иначе, быть в Галилее непорядкам.

– Отпусти их, царь, – попросил Гиллель. – Не виноваты они, видит Б-г.

Но все вокруг громко требовали пытать дерзкого человека Биру.

Гордус повернулся к свите и осадил грозно:

– Многовато советчиков. Бью, казню, посылаю прочь, а все в вас убытку нет. Не знаю, как убавить вашего брата.

Голоса мигом смолкли. Те, которые проталкивались вперед, колыхнулись назад, за спинами стали прятаться-приседать перед царским суровым взглядом, и в тишине раздался злой и задорный голос Биры.

– Вот тебе, царь, загадка. Если от многого отнять много, сколько будет?

– Ничего, – ответил Гордус.

– Учили тебя, да не научили царскому счету. – Бира придержал шапку и поклонился. – Если от многого отнять много, будет мало. А чтобы ничего не осталось, нужно отнять все.

Гордус засмеялся.

– С врагами я так и поступаю. Но не с советчиками.

– Почему? Они же все до единого воры, – сорвался Бира на крик.

– А я знаю, – спокойно ответил Гордус. – Но без вора нет царства. Если они честные будут, где столько денег взять, чтобы всем заплатить за службу? – Царь шагнул к Бире вплотную и проговорил негромко: – Вор украдет, но и дело сделает. Кроме того, вор не горд, как ты, не восстанет. Нет вернее подданного, чем вор. А царское дело – меру класть воровству. Убери всех воров, ни царя не будет, ни царства. Ничего не будет. Вот царский счет.

Иоаким поднял на царя недоуменные глаза:

– А как же справедливость?

– В царстве одна справедливость – царская, – усмехнулся Гордус.

Иоаким не знал, что сказать.

– Сам видишь, Иоаким, – проговорил царь еще тише прежнего. – Если быть справедливым, кто из них останется жив? Вот и гадай, чем она, справедливость, обернется!

Гордус вздохнул глубоко и свел глаза вбок. Тяжелой тоской наполнены были его глаза.

А люди шли и шли, слуги разделяли овец и коз, посвистом распугивали их по загонам. Открывались хранилища зерна, елея, вина, благовоний, сушеных фруктов. Казнохранители суетились, показывали, куда громоздить корзины. Торговцы несли золото и серебро – десятую часть от своих доходов: целая очередь стояла в верхнем дворе у башни Антонии – так назвал Гордус перестроенный замок Варис. Женщины тянулись на женский храмовый двор – в женскую азару, мужчины степенно шли на мужской – в азару мужскую. Быка с золочеными рогами коэны готовили к жертве – ритуальные ножи сияли на солнце. На жертвеннике наложены были дрова. Ждали своей очереди приношения – горки муки, политой елеем. Много тут было телиц, овнов и голубиц. Хор пел славу Г-ду, и в толпе подпевали.

– Идите, ради праздника, с миром, – сказал Гордус пастырю стад Иоакиму и помощнику его Бире. – Придет время, уберу воров, которые вас обидели, и придут новые воры, которые вас обидят.